— Куда едем? — со свойственной всем шоферам фамильярностью полюбопытствовал водитель.
— Давай в аэропорт! — решительно распорядился Клифт.
Возвращаться в гостиницу он вовсе не собирался. Все, как говорится, было при нем — даже «сдернутые» у Лисицина с Борщевым бумажники. Вернее, деньги, бывшие в них. Бумажники-то он, не будь дураком, давно выкинул…
«Голому собраться — только подпоясаться! — веселился в душе Клифт. — Сейчас отошлю водилу, куплю билет на первый попавшийся рейс, лишь бы отсюда подальше, — и наше вам с кисточкой!»
Свирепая машина быстро промчалась по улицам, нарушая все мыслимые правила дорожного движения, легко рассекла автомобильный поток и вскоре оказалась на загородной автотрассе. По сторонам потянулись лесопосадки, за которыми скрывались дачные массивы и новые элитные поселки.
— Мы вчера в детский дом по этой дороге ехали? — полюбопытствовал у водителя Клифт.
— Так точно! — охотно отозвался тот. — Сейчас впереди поворот направо, а там километров пять — и Лебяжий плес. Говорят, наша компания там турбазу собирается строить…
Клифт вспомнил вчерашний пир «на лоне природы» и бросил, даже для себя неожиданно:
— А ну-ка сверни!
Через четверть часа джип въехал во двор детского дома. Там как раз играла младшая ребятня. Несколько детей постарше осваивали на узком заасфальтированном пятачке подаренные нефтяниками роликовые коньки.
Заведующую Клифт углядел сразу. Она живо руководила обучением, подхватывая то одного, то другого «конькобежца» под руку и следя, чтобы он не расквасил нос. Клифт подумал, что Елизавета Ивановна похожа на березку — стройная, худенькая в этом белом, с какими-то легкомысленными цветочками платьице.
Завидя «крутую тачку», заведующая шагнула навстречу незваным гостям.
Клифт вышел из машины-и, улыбаясь глуповато, пожал протянутую руку.
— Здрас-с-сьте, Елизавета Ивановна… — И, предвосхищая возможный вопрос, добавил: — Мы с вами вчера так толком и не поговорили…
— А о чем разговаривать? — заведующая держалась подчеркнуто сухо, официально. — Мне сегодня уже предписание вручили о закрытии детского дома. А здесь, говорят, какой-то богатый нефтяник усадьбу помещичью восстановит. Уж не вы ли?
— Да никогда в жизни! — зарделся вдруг, как пацан, Клифт. — Я вообще не при делах!
— А кто тогда при делах? — язвительно заметила Елизавета Ивановна. — Восемьдесят лет детский дом здесь стоял, и никаких особых нареканий не было. А сейчас разом все навалились: и пожарники, и разные обр-сан-черт знает какие надзоры… Да вы поймите, — вспыхнула она, — это же особые дети! Шансы, что их усыновят, — минимальные. Все хотят умненьких да красивеньких, в крайнем случае — работящих. А эти ребята — инвалиды с детства. Им, скорее всего, до конца жизни по специнтернатам для умственно неполноценных жить предстоит. А тут еще вы детство у них отнимаете…
— Их, говорят, в другие учреждения переведут… — будто оправдываясь, вставил несмело Клифт.
— Да нельзя их никуда переводить! Это для них такой стресс, такая трагедия! Они здесь адаптированы по максимуму… Когда их по достижении восемнадцати лет забирают, у меня сердце кровью обливается. А эти… Они ж несмышленыши совсем!
Клифт пошарил в кармане пиджака, достал сигареты.
— На территории детского дома курить запрещается! — отчеканила Елизавета Ивановна.
Клифт указал на тропинку, ныряющую через калитку в заборе из сетки-рабицы в пойменный лес:
— Прогуляемся?
Вековые дубы, смыкаясь над головами, создавали здесь тень и прохладу. Из-за близости реки тропинка влажно пружинила под ногой. Стрекотала скандально потревоженная кем-то сорока.
— Сколько денег нужно, чтобы исправить все выявленные этими проверяльщиками нарушения? — деловым тоном осведомился Клифт.
— Три миллиона рублей. Минимум. Но таких денег никто нам не даст, — понурясь, призналась Елизавета Ивановна.
Клифт в три затяжки высосал сигарету, старательно раздавил каблуком окурок, легонько тронул заведующую за плечико:
— Пойдемте…
Вернувшись во двор, он свистнул водителю, старательно елозившему тряпкой по лобовому стеклу:
— Серега! Тащи сюда мою сумку.
Когда тот подошел, с заметным напрягом волоча саквояж, передумал:
— Поставь ее вон там, на крылечке.
И, когда шофер отошел, шепнул Елизавете Ивановне:.
— Там пять миллионов рублей. Наличкой. Берите и тратьте на все, что нужно.
Та потеряла на мгновенье дар речи, а потом залепетала сбивчиво:
— Ой, а как же… Спасибо… Я прямо не знаю…
А потом порывисто обняла Клифта и звучно чмокнула его в щеку.
— Да ладно… Ничего… Не обеднеем… — конфузливо пробормотал тот и рванул дверцу джипа, скомандовав вернувшемуся шоферу:
— Поехали!
— В аэропорт? — живо осведомился тот.
— Нет. Не в этот раз. Давай назад, в контору.
Хмыкнув каким-то своим мыслям, отвернулся и всю дорогу смотрел в боковое окно.
14Пришлось Клифту задержаться в компании еще на какое-то время. Жил он здесь как при коммунизме, на полном бесплатном обеспечении. В гостинице его кормили, переодевали каждый день в чистое белье и рубашку и денег не спрашивали. Костюмы, туфли — как в магазине, рядами висят да стоят, подходи, выбирай. Куда торопиться? Глядишь, еще деньжат подгонят, тогда и рванет…
Удивительно, но только здесь, мотаясь по буровым, он впервые осознал по-настоящему значение слова «воля».
У зеков оно означало все, что находилось по внешнюю сторону забора, опутанного колючей проволокой и спиралями «егозы», с вышками по углам периметра.
Но оказалось, что воля — это когда горизонт перед тобой — на сотни километров вокруг; но и там, где рыжая, выжженная палящим зноем степь сливается с белесым, безоблачным небом, пространство вовсе не сворачивается, не кончается, а тянется на юг, как объяснили здешние старожилы, через Казахстан до Монголии и Китая. И ты, в принципе, можешь, если появится такое желание, отправиться в путь по этой огромной, воистину бескрайней степи, где редки людские поселения и гуляет лишь тугой, жаркий полуденный ветер, шевеля реликтовый ковыль и спелые колосья налитой солнцем пшеницы.
Будучи по происхождению горожанином, Клифт, конечно, знал, что не на деревьях булки растут, что хлеб растят крестьяне, но представлялись они ему разве что по фильмам Шукшина да редким теперь кадрам телевизионной хроники — и казались если не простодушными недоумками, то уж недотепами-неудачниками точно. И то — станет ли современный «продвинутый» человек ломить всю жизнь, без роздыха, выходных и праздничных дней, по колено в навозе, по локти в грязи, получая за свой труд столько, чтобы только не сдохнуть с голоду, и опять — из года в год, пахать, сеять, убирать, выгребать да таскать…
Здесь, в целинных краях, степь, насколько хватало глаз, была словно позолотой покрыта — то сияла под солнцем поспевающая пшеница. Однако то там то сям на этом переливающемся под ветром янтарном, светом напоенном море грязными пятнами выделялись делянки с буровыми качалками-вышками. К ним, взрезая поля, тянулись грунтовые, убитые в распутицу дороги с глубокими, как раны, разъезженными колеями, оставшимися от тяжелых «КамАЗов»-бойлеров. Земля вокруг буровых была мертвой, пропитанной маслянистой нефтью, с содранным безжалостно до самой глины черноземным слоем, где ничто живое не сможет произрастать на века.
— Жалко, — подъехав к буровой и выбравшись из джипа, покачал головой Клифт, ступая лакированными штиблетами по остро пахнущей нефтью грязи.
— Да, тут впору сапоги резиновые надевать, — поддакнул пыхтевший рядом одышкой Борщев.
— Да я не о ботинках. О природе, — поморщился Клифт.
— Природа, Юрий Степанович, на благо человека должна работать, — убежденно возразил заместитель. — Вся наша цивилизация на нефти держится. А это, — обвел он рукой пространство вокруг, — пейзаж, одна видимость. Растительность, считаю, вроде плесени на поверхности нашей планеты. А все самое ценное — в недрах…
Клифт, брезгливо ступая по останкам убитой нефтью травы, хмыкнул угрюмо:
— Я вон по телевизору передачу видел. Оказывается, человечеству не сорок тысяч лет от роду, как раньше считали, а сотни тысяч, если не миллионы. И всю эту прорву времени человек прекрасно обходился без нефти. А вот без еды, без мяса, хлеба, растительности этой, которую вы плесенью называете, без воды и нескольких дней не протянет — копыта откинет от голода и жажды. И что в итоге важнее: поля вот эти с пшеницей, реки чистые — или нефть, которая черные кляксы на всем оставляет, травит и убивает?
Заместитель покосился неодобрительно на шефа, вздумавшего произносить вдруг такие крамольные для любого нефтяника речи, а потом, сообразив мудро, что начальство имеет право и на такие вот чудачества, хохотнул примирительно:
— На наш век рек, полей и продовольствия хватит. Не мы же сами, в конце концов, эту нефть сжигаем. Гляньте, что в городах делается. У каждого — машина под задницей. От автомобилей уже ни по улицам не проехать, ни по дворам не пройти. Уже все деревья повырубили к чертовой матери под автостоянки. Так что мы лишь потребности общества в энергоресурсах удовлетворяем. А потомки пусть выкручиваются, как хотят. Изобретут что-нибудь с голодухи. Белки синтетические. Или, я вон недавно вычитал, червячков разводить и жрать станут. Питательная, говорят, пища! В любом случае, то не наша с вами забота.
Равнодушно осмотрев вблизи вышку и поздоровавшись за руку с замурзанными, перепачканными с ног до головы нефтью буровиками, Клифт, придав лицу сосредоточенное, понимающее выражение, выслушал их, кивая согласно, а Борщев, достав блокнот, записал какие-то данные, непонятные для Клифта, — о дебете скважины, давлении, еще какой-то технической хрени.
Через четверть часа, забираясь в чистое и прохладное, овеянное кондиционером нутро джипа, Борщев предложил вдруг:
— А давайте, Юрий Степанович, новое месторождение осмотрим. Недалеко, километров двадцать отсюда. Наши разведчики недр определили: нефтеносные слои там богатейшие. Но земли пока не наши. И о том, что там нефть залегает, знает лишь ограниченный круг лиц. И нам предстоит, пока конкуренты не расчухались, это черное золото к рукам прибрать.
Джип мчался, оставляя за собой лисий хвост рыжей пыли, по проселочной дороге, вдоль которой расстилались до горизонта поля пшеницы, подсолнечника. Вскоре впереди показалось по степному вольготно раскинувшееся село, застроенное заметно обветшавшими домиками с тенистыми палисадниками, огородами да баньками на задах.
— Давай к правлению! — приказал шоферу Борщев.
По разбитому, рассохшемуся будто асфальту, переваливаясь мягко на колдобинах, распугивая кур и гусей, автомобиль подкатил к двухэтажному зданию с белеными кирпичными стенами и крупной, издалека читаемой табличкой у входной двери: «Закрытое акционерное общество «Колхоз Рассвет». Здесь же стоял на приколе заляпанный по самую крышу «уазик».
— Вот и хорошо. Директор на месте, — кивнул на видавший виды вездеход Борщев.
Пройдя через безлюдный вестибюль правления, с многочисленными дипломами, грамотами в рамочках по стенам, непременной доской объявлений и толстыми снопами пшеницы (а может, и ржи, Клифт в злаках не разбирался), поднялись по обшарпанной лестнице на второй этаж. По распахнутой настежь двери безошибочно угадали приемную.
Место секретарши пустовало. Гости беспрепятственно прошли в кабинет директора.
Навстречу им шагнул высокий, с копной плохо расчесанных кудрей, голубоглазый человек в белой рубашке с короткими рукавами и джинсах.
— Привет колхозникам! — поприветствовал его Борщев и. представил: — Генеральный директор нашей компании Юрий Степанович Жабин.
— Виктор Николаевич Колесов, — протянул руку хозяин и указал радушно на приставной столик: — Располагайтесь!
Клифт, не имея ни малейшего понятия, о чем следует вести разговор, сел, приосанившись, и выжидательно глянул на зама. Тот поинтересовался солидно:
— Как, Виктор Николаевич, без хлеба в нынешнем году не останемся? Мы тут помотались по полям — вижу, посевы жара подсушила.
— Есть маленько, — согласился Колесов, — но в основном у тех, кто хозяйствовать на земле не умеет. — И принялся объяснять увлеченно: — Надо же с умом сеять, сорта пшеницы подбирать. У нас из каждых пяти лет, как правило, три года засушливых. Азия! Зимой снег с полей в овраги сдувает, промерзает все — озимые не родятся. Летом дождя не дождешься. Одним словом, зона рискованного земледелия. Так я большую часть полей «Варягом» засеял. А «Варяг» знаете что за сорт? Он путем скрещивания с афганской пшеницей получен. Что за климат в Афганистане — понятно. Та же жара, суховеи, нехватка влаги. Но растет! И я даже в самый засушливый год с «Варягом» пятнадцать центнеров с гектара возьму!
— Научное земледелие — это, брат, сила, — с важным видом согласился Борщев.
— А то! — азартно подхватил Колесов. — И все же подобрать засухоустойчивые сорта — еще поддела. — Он поднялся порывисто, подошел к столу, стоявшему отдельно в углу кабинета. — Вот, полюбуйтесь!
Гости подошли, посмотрели. Клифт непонимающе воззрился на привядшие, с комочками присохшей к корням грязи, стебли с зелеными, не вызревшими еще колосками, разложенные аккуратно, рядком, на белом ватмане.
— Видите? — победно указал Колесов пальцем на корешки. — Вот этот — тонкий, ломкий, как спичка. Колос — в зачаточном состоянии. На этом поле и убирать нечего будет. Считай, сгорело все к шутам. А почему?
— Почему? — чтоб не молчать, выдавил из себя Клифт.
— Да потому, что этот фермер, на чьем поле я этот колосок вырвал, заделал семена в почву всего на глубину два-три сантиметра. А температура поверхности земли при нашей жаре — под шестьдесят градусов! Вот всходы и поджарились, как на сковородке!
— Надо же, — сочувственно чмокнул губами Клифт.
— А теперь вот сюда посмотрите, — предложил Колесов, указывая на другое растение. — Корешок разветвленный, кустистый. Стебель мощный, колос развитый, налитой, полновесный. В нем… раз, два… — принялся считать он, — шестнадцать зерен. Значит, урожайность — шестнадцать центнеров с гектара.
— А это с чьего поля? — неожиданно для себя заинтересовался Клифт.
— С моего, естественно, — не без гордости хмыкнул хозяин кабинета. — И учтите, что ни на этом поле, — пренебрежительно ткнул пальцем на худосочный стебель, — ни на этом, — огладил он нежно налитой колос, — за лето ни капли дождя не выпало! А знаете, в чем разница? В том, что я семена на пять — семь сантиметров заглубил при посеве! Вот они от жары и не пострадали!
— Да уж, — уважительно кивнул Клифт, — дело мастера боится…
— Земледелие — это искусство, — чувствовалось, оседлал любимого конька Колесов. — Ну, скажем, как живопись… или способность музыку сочинять. Не каждому дано. — И покровительственно похлопал Борщева по плечу. — Это вам не нефть качать. Пробурил дырку в земле — и черпай!
— Ну-ну, — нахмурился Борщев. — Нефть добывать — это тебе не лаптем щи хлебать! Тут тоже, знаешь ли, умение нужно.
— Да только нам за наши таланты копейки платят, — подосадовал Колесов, — так, что хозяйство едва концы с концами сводит. А вы, нефтяники, в шоколаде. Знаете, солярка нынче почем? А, ладно, — махнул он рукой. — Пойдемте пообедаем.
— Отчего ж не пообедать? — охотно согласился Борщев. — У нас в багажнике водочка заначена…
— Из нефти? — подколол Колесов.
— Да что ты! — всплеснул руками Борщев, — Из самой что ни на есть настоящей пшеницы! Может быть, даже из твоего «Варяга» хваленого…
— А мне этот Колесов понравился! — заявил Клифт, когда спустя час, захмелевшие слегка и отяжелевшие от еды, они с замом отъехали от правления. — Есть в нем что-то этакое… первозданное. На таких мужиках Россия испокон веков держится!
— На нас она держится, Юрий Степанович, — кивнул головой Борщев. — Если бы не наши нефтяные да газовые деньги, посыпалась бы давно страна к чертовой матери! К тому же ставлю вас в известность, господин генеральный директор, что на территории колхоза «Рассвет», где мы только что с вами побывали, нефтеносные слои богатейшие. И мы их в ближайшее время застолбить должны. Отжать у Колесова землишку.
— Это как, интересно? — полюбопытствовал Клифт.
— Да проще простого! «Рассвет» одному банку по кредитам десять миллионов рублей задолжал. С урожая планировал рассчитаться. Но это не раньше чем месяца через три-четыре. Пока хлеб уберут, пока продадут да деньги за него выручат… А мы ждать не будем. Наша компания долги «Рассвета» у того банка давно перекупила. И мы в ближайшие дни инициируем в отношении не рассчитавшегося по кредитам хозяйства процедуру банкротства. И земли его, а главное, недра, к нам в собственность отойдут!
15Клифт не любил и побаивался того, что у братвы в криминальном мире называлось «везухой». Жизнь, как известно, складывается из полос, и вслед за светлой непременно черная наступает. Причем чем дольше «везуха» прет, тем шире, продолжительнее затем черная полоса. А потому, считал он, лучше уж серенькая жизнь, этакая, серединка на половинку, чтоб без оглушительных удач, но и без глубоких провалов. Так-то оно надежней, спокойнее.
Весь личный опыт его о том же свидетельствовал.
Помнится, как-то бомбанул на пол-лимона отечественных рублей одного лоха в автосалоне, а через день глупо спалился. Приметил в метро пассажирку с приоткрытой сумочкой, недолго думая, рефлекторно больше, чем из нужды в деньгах, клешню туда свою запустил — и бац! На опергруппу по борьбе с карманными кражами нарвался. Дамочка эта, капитанша полиции, как оказалось, намертво руку его прихватила, тут же друганы ее — опера — подоспели. В итоге — трешку строгача схлопотал, и пол-лимона на хазе пропали. Кенты божились, что деньги в общак, для согреву Клифта на зоне, передали. Может, и так, а только он бабками теми не попользовался. Он ведь по той, зоновской жизни, слава те Господи, в авторитете, с ворами чаи гоняет. Уж чего-чего, а чаек на замутку или косячок раскумариться ему с любой дачки перепадает. И чифирнуть — последний глоток непременно за ним. А как известно, не каждому фрайеру «пяточка» достается!