Она откинулась назад, а он, от обиды, еще и подтолкнул ее. Совсем несильно, не для того, чтобы она упала, нет! Хотя она и замучила его, замучила своей нелюбовью, капризами, странностями. Но не убивать же за это! Нет, просто так получилось! И что ему теперь делать? Судить его не будут, это был просто несчастный случай. А ему надо еще много лет прожить – он-то ведь точно не собирается умирать. И в этой новой жизни, без нее, ему будет очень и очень мешать то, что произошло. Не хочет он тащить с собой эту смерть, эту вину. Не хочет помнить, как странно, беспомощно посмотрела она на него, когда стала падать.
Он просыпается от этого взгляда, он никуда не может от него деться. Вот уже полгода ее нет. Все уже по-другому в жизни. Уже новая, милая, нежная девушка будит его поцелуями каждое утро и не отталкивает его, когда он подступается к ней с любовью. Но та, что мучила его шесть лет, никуда не делась. Она здесь, она мешает, она мучает, она живет в своем доме… То вдруг неожиданно запахнет ее духами, резко, отчаянно, непонятно откуда. То ночью зашуршат страницы, и он утром, плохо выспавшийся, злой, все думает и вспоминает – а просыпался он ночью и лежал, замерев, слушая тихое шуршание и легкий, далекий голос, небрежно напевающий по-французски, или ему это все приснилось…
Я попятилась, как будто кто-то мог понять, что я слышу все то, что в душе у этого хорошо одетого человека, тихо разговаривающего со священником. У меня пролетела одна мысль, и я не смогла ее остановить, сказать ей: «Не смей!» А что он говорил на самом деле? Вот бы было интересно сравнить…
Я решила дождаться священника, чтобы задать ему один и очень простой вопрос: с точки зрения церкви – что со мной? Стоять в церкви и просто ждать мне было неудобно. Я вышла опять во двор. Странно, как внутри церкви усиливается моя способность. Или просто там концентрируются все человеческие чувства, страхи, боли, надежды, чаяния?
А что мне может сказать священник? Зачем я сюда пришла? За помощью? За ответом? Затем, чтобы у меня отобрали эту способность? Так ведь не в ведении священников этим распоряжаться. Скажет еще что-то такое, что оттолкнет меня от церкви, как когда-то на несколько лет оттолкнул самоуверенный и жестокий батюшка, пытавшийся решать от лица Бога чужие судьбы.
Я брала у него интервью, как у человека, восстановившего заброшенную церковь в Калужской области, человека, про которого много хорошего и интересного говорили. А оказалось, что восстановить-то церковь он восстановил, молодец, нашел деньги у бывших коллег, проследил за стройкой, сам обжился. А вот только кем он ощущает себя на земле, он, обычный православный священник, не имеющий специального духовного образования, по нехватке кадров поставленный руководить приходом, – это другой вопрос. Как знает всё за всех – за всех своих немногочисленных прихожан и московских «духовных детей», приезжающих к нему за советом. Знает, кому развестись, кому кого не прощать, чьи дети должны жить без отцов, раз судьба так распорядилась и родители их расстались, кто должен смиренно принимать свою болезнь как испытание божье и не лечиться, а лишь молиться от избавления от болезни, кто – оставить все земные дела и просто тихо готовиться к смерти, за которой будет вечная блаженная жизнь и личная встреча со Всевышним.
Я не знала тогда – смеяться мне или плакать во время разговора со священником, рассказавшим мне несколько житейских историй со своими комментариями. А если есть люди, которые его безоговорочно слушаются? Поступают, как он им велит, не рассуждая и не задумываясь?
Только при чем тут сама церковь? Ни при чем. Просто после разговора с ним у меня ноги не шли в мою собственную, «домашнюю» церковь, где я когда-то крестилась в сознательном возрасте, по своему выбору, куда хожу, если что-то нахлынет – в основном, что-то плохое, то, что болит и требует выхода и помощи свыше.
Потом это прошло. Священник просто-напросто напомнил мне, что там, где человек, – там может быть ложь, высокомерие, стремление главенствовать любой ценой. Напомнил прописные истины о природе человека.
В путаных, неясных, свободно трактующихся шумерских мифах есть весьма своеобразная версия создания человека. Точнее, для них, для шумеров, это почему-то казалось непреложной истиной. Но мы-то знаем другую истину, которая нас устраивает гораздо больше, чем то, что оставила нам древнейшая, первая из известных нам письменных цивилизаций. Из тех, от которых остались письменные источники.
И это ведь не сюжет фантастического романа, это записи древних знаний – или древних же фантазий, как угодно. Неким людям – не нам, другим, похожим на нас сегодняшних, но жившим в три тысячи шестьсот раз дольше нас, нужно было золото для того, чтобы распылять его в атмосфере своей погибающей планеты. Они нашли это золото на нашей Земле, а именно в Африке. Но вот добывать его в южноафриканских копях было крайне тяжело. Странно, почему у них не было совершенной техники… Возможно, по каким-то причинам они не могли привезти эту технику на Землю? Или на Земле для нее не было источников энергии? Но об этом в мифах не говорится. А говорится, что те, другие люди, много знавшие и умевшие, сотворили себе чернорабочих из подручного материала. А именно: взяли яйцеклетку африканской обезьяны (или же древнего обезьяноподобного существа), смешали ее с глиной или с чем-то, похожим на глину, а также взяли свой собственный генетический материал. И в получившееся существо вдохнули непонятным нам доселе образом дух, сделавший это существо в чем-то подобным его творцам.
Эта версия никому, кроме нескольких ученых, не нравится и не может нравиться. Ведь гораздо лучше ощущать себя Творением Шестого Дня – последним, самым итоговым творением Всевышнего. Не самым удачным, правда, – иначе зачем было бы уничтожать всех в одночасье за грехи Всемирным Потопом? Ощущать себя не лучшим, но всё же творением настоящего Всемогущего, непознанного и непознаваемого в принципе, всевидящего, всезнающего, сотворившего горы и моря, свет и тьму, и нас в том числе.
Есть еще одна версия – для категорически неверующих, они всегда и во все времена были, те, кто пытается откреститься от высшей силы, кто чувствует себя вполне самодостаточными в огромном космосе, чтобы обходиться без помощи свыше, без самого верховного судьи – одного на всех. Их вполне устраивает, что обезьяна – или какой-то наш общий с обезьяной предок – лазил по деревьям, там и спал, и прятался от хищников, сбивал палкой бананы и кокосы и в результате миллионов лет эволюции научился строить дома и корабли.
Но все-таки насколько приятней знать, даже не сильно веря в библейские чудеса, что ты – безалаберное детище Всевышнего, неудачное, своенравное, слабое, но созданное тем, кто может и знает Всё, а вовсе не праправнучка макаки (ведь именно к этим обезьянкам ближе всего человек) с высшим образованием и правами водителя категории B. Тем более – не потомок какого-то искусственного существа, выведенного для конкретной практической цели, в пробирке, и брошенного здесь на Земле равнодушными и корыстными создателями – размножаться и расселяться, не понимая – зачем, для чего, почему мы именно такие…Я пошла по церковному дворику к выходу с внезапной и очень ясной мыслью в голове – просто так нужно. Просто за все, чего у меня не было в жизни, за все, чего я была лишена, я теперь получила награду, которую по глупости и неразумности своей рассматриваю как тяжесть и даже прошу забрать ее у меня обратно. Награда эта – вот так мучительно, ежедневно, ежечасно ощущать душу другого человека, ее тоску, ее боль, ее усталость от череды непрекращающихся бед и страданий. И дальше – поступать уж как получится. Как повелит мне моя собственная душа. Вмешиваться, помогать. Или просто утешать. Или даже только переживать вместе с человеком, делить его страдание на две, пусть неравные части. Ведь если я заберу часть чьего-то страдания, его станет меньше?
Я обернулась на церковь и на секунду замерла. Спасибо, Господи. Я так слабо в тебя верю, так хочу быть умнее, так хочу понять твой замысел, так сомневаюсь в его безупречности, я ищу и ищу доказательств того, что все в мире совершается помимо тебя, – я читаю статьи по физике, биологии, я интересуюсь кварками и темной материей, я пытаюсь разобраться в теории струн и горячо верю, что скоро будет создана теория Всего, объединяющая законы макро– и микромира… Только вот почему сегодня, когда я шла в церковь, у меня в душе был сумбур и тоска, а теперь – покой и ясность?
То ли ты, Господи, просто обратил на меня свой взор – так, особо не разбираясь в мелочах, просто заметил, что вот есть я, крохотная, со своими проблемами. То ли я наконец во всем разобралась сама. Я ведь настолько совершенна и самодостаточна – самоорганизующаяся система с цифровым программным управлением. Цифры эти только никак мне узнать не удается. А так хочется – взломать таинственный код, преодолеть ограниченность своего разума, выйти за пределы собственного «я»… Поможешь, Господи?Глава 28
Сутягин умер. Он не дожил двух часов до назначенной операции. Я теперь не смогу никому и нигде доказать, объяснить – прежде всего ему самому, что я предупреждала его, а вовсе не хотела навредить ему, сглазить. Хотя меня никто об этом и не спрашивал.
Я узнала о его смерти в редакции. Материал о моем бывшем друге уже пошел в следующий номер, и надо было срочно решать, ставить его или нет.
Нервный, злой Вячеслав Иванович, едва завидев меня, затрясся и замахал рукой:
– Давай, быстро! Зайди ко мне! Слышала уже? Он же там что-то по телевизору говорил о тебе, оказывается, незадолго до смерти? Ты умудрилась ему что-то накаркать?
Я вздохнула. И как мне ему объяснить? Уж точно – говорить сейчас правду не нужно.
– Я давно его, оказывается, знала, Вячеслав Иванович. Мы говорили о здоровье. Я посоветовала ему проконсультироваться у одного врача, вот и все.
– А с чего ты такие советы даешь, чтобы потом тебя и меня вместе с тобой могли позорить по телевизору? Ты что, врач?
– Нет. Просто он плохо выглядел.
– Да что ты говоришь! А вот я сегодня плохо выгляжу, потому что меня все за полчаса уже успели достать до печенок, и ты в первую очередь! И что, мне ты тоже посоветуешь к врачу сходить?
Я посмотрела на него. А может, сказать? Что ему не мешало бы сделать электрокардиограмму. Можно еще и магнитно-резонансную томографию головного мозга. Шеф так нехорошо краснеет, чуть только начинает кричать…
– Я, Вячеслав Иванович, думаю, что статью надо о нем дать. Я бы только слегка ее переписала.
– Да мы не пишем панегирики! У нас другой жанр, оптимистический! Мы не даем статьи в светлую память! Ты что, первый год работаешь? Никто не должен закрывать наш журнал с плохим настроением. Приятно, любопытно, не обидно, всем по заслугам, всё хорошо, а будет еще лучше – вот общая тональность. Ну что я тебе объясняю, как школьнице, в самом деле!
– Действительно, – согласилась я. – Тем более, что статья не получилась, он же сам о себе что-то написал и хотел, чтобы мы именно это и опубликовали, с фотографиями. А его настолько никто не знает, по крайней мере в России, что это не могло быть интересным. Даже за те деньги, которые он собирался проплатить нашему журналу.
И тут шеф проявил неожиданную проницательность. Или же я как-то выдала себя.
– А ты в каком смысле его давно знала? – вдруг спросил он. – В личном?
Говорить правду? Врать? Унижать себя, свое прошлое и уже покойного Сутягина?
– В разном, – ответила я. – Я пойду?
– Иди-иди! Про Геннадия Лапика готовь материал. Люди его любят, оказывается. Я-то не слушаю его, но рейтинги невероятные, говорят.
Я кивнула – спорить бесполезно. Вот смешно будет. Я напишу полное вранье – а не правду же писать, кому она нужна, в нашем приятном и оптимистичном жанре? Иногда я пишу вранье, лишь догадываясь, насколько далеко от правды то, что будут читать в моей статье об известном человеке. А тут знаю заранее.
– Что? Опять какие-то закавыки? Ты же с ним на радио вместе работаешь?
– Работаю. Я поняла задание. Хорошо. Он плохой человек, но я напишу об этом в оптимистичном жанре.
– Ой, ё-пэ-рэ-сэ-тэ!.. – Шеф одной рукой сильно стукнул себя по лбу, а другой стал от меня отмахиваться, как от чумной.
Все-таки годы работы в советских изданиях приучили шефа к существованию в закрытой капсуле формальной правды. Хотя кто сказал, что и сейчас мы все не запихнуты в одну большую капсулу, из которой вырваться можно только ценой собственной жизни и свободы?
Ведь самую большую правду обсуждать не принято. А как же все-таки практически в одночасье сломался огромный, тяжелый механизм нашего бывшего социалистического отечества? Кто его доломал? Кто те люди, кто все это знал заранее и успел приготовиться, успел первым добежать до бывших народных богатств и наложить на них руку? Откуда взялись те люди, которые правят нами сегодня? Они – кто? Кто сидел и решал, что вместо социализма, ради которого голодали три поколения, у нас теперь будут лавочники и миллиардеры? Кто тихонько, шепотом где-то постановил, что отныне вся наша земля станет большим лакомым праздничным пирогом, который можно растаскивать по кусками, продавать, из него – из сытного пирога – можно, не всем, некоторым, самым ловким, выковыривать все его изюминки и лакомые начинки? Что огромные просторы нашей страны будут незаметно заполняться людьми других вер, других рас, совсем других корней, которым негде жить у себя на родине или не за что получить свой кусок хлеба…
– Что? – красный и взбудораженный шеф и в самом деле выглядел плохо. – Ну что ты от меня хочешь, Борга? Открывай свой собственный журнал и пиши там любую правду, какую хочешь, понимаешь? Я не знаю, плохой или хороший Лапик, и мне на это наплевать, но я знаю, что люди его любят и он им интересен.
– Хорошо, я напишу, что смогу.
– Вот именно. Поперчи там, посоли… Ты же все знаешь, как надо. Да?
Я смотрела на усталого шефа, и мне даже стало его жалко.
– Конечно, Вячеслав Иванович. Это я так, не обращайте внимания.
Кто бы мог подумать. Профессия, много лет доставлявшая мне удовольствие и только удовольствие, стала меня тяготить. И чем? Несоответствием идеалу. Кшиштоф Занусси, великий польский кинорежиссер, как-то сказал: «Элита – это не те, у кого больше всех денег, как думают многие. Элита – это те, кто берет на себя ответственность за остальных, у кого сильнее всего стремление к идеалу».
Понятно, что он имел в виду и себя в том числе, и что говорил это в самом высоком смысле. Но в приземленной реальности ответственность за остальных чаще всего берут как раз не те, у кого сильнее всего стремление к идеалу, а те, кто хочет иметь как можно больше денег. А те, у кого очень сильное стремление к идеалу, как правило, раньше всех погибают или совершенно выпадают из общества, потому как идеалисты в обычной жизни крайне неудобны и даже опасны.
И в журналистике возможно стремление к идеалу. Но тогда нужно писать о простых, честных людях, об их победах и радостях, или, наоборот, тяготах и бедах. А еще лучше – о животных или научных открытиях. Можно, конечно, и о великих и знаменитых, но – как? Полируя и отряхивая пылинки с их прижизненных памятников или, наоборот, показывая во всей красе – с царапинами, сколами, ржавчиной, грязью? Как будет интереснее? И на кого ориентироваться – на тех, кому интересны тонкие душевные переживания публичного человека или его семейные неурядицы в подробностях? А если я пишу по заказу и по приказу, то я – лакей, а не художник.
– Борга! Вернись!
Я услышала голос шефа, уже закрыв к нему дверь.
– Да, Вячеслав Иванович?
– Значит, так. Верочка у нас оформлена младшим редактором. Но ты ее бери с собой везде и что там к чему показывай. Понятно?
– Ей бы на даче сидеть, свежим воздухом лучше дышать, Вячеслав Иванович.
Шеф как будто удивился:
– Да? А… Так, знаешь, это мы решим.
– Может, мне в «Науку и жизнь» перейти? Или в «Знание – силу»? – спросила я вслух то ли себя, то ли своего бедного, уставшего от всего и от всех начальника. – Есть еще такой журнал – «Новости науки»… Там, по крайней мере, врать не нужно.
– Ага, переходи. Вот про Лапика напиши, поярче и повеселее. И переходи. Давай. Скатертью дорожка! Если возьмут тебя с твоим характером. Врать ей надоело, надо же, смотрите, какая пионерка у нас нашлась… Иди пиши, всё как есть – про жуков, или молекулы какие-нибудь, или про что ты хочешь честно писать?
– Про то, на какие деньги был создан наш медиа-холдинг, например.
– Ага, напиши. До ближайшего угла не дойдешь.
– Тогда лучше про молекулы, – кивнула я. – За углом у меня еще много дел. Верочка на выданье и вообще…
Я не стала ждать реакции шефа, измученного разговором со мной, и побыстрее вышла из кабинета.
Не хочется впадать в мистику, но все же зачем мне была нужна эта встреча с Сутягиным? Чтобы вспомнить саму себя – другую, юную, влюбленную? Не вспомнила. Чтобы увидеть, какого неприятного человека я любила? Зачем? Перечеркнуть единственную любовь, которая была у меня когда-то в душе? Или для чего-то другого?
Мне не давало покоя, что я не смогла убедить его срочно сделать операцию. Я должна была вмешаться и спасти его? Любой ценой? Так, что ли? А можно ли было его еще спасти? Не знаю, и никто теперь мне этого не скажет.
Наверно, я сама должна учиться жить по новым правилам – с теми правами и возможностями, которые мне теперь даны. И не даны. Я же никак не смогла убедить его. Мысль материальна, ощутима, но в качестве орудия воздействия слаба. Увы. А словам моим он не поверил.
Я поймала себя на том, что совершенно не переживаю. Ужас. Как странно. Конечно, я давно простилась с Сутягиным, даже не сразу его узнала. Но всё же. Меня никак не взволновала его смерть. Та часть меня, которая отчаянно любила Сутягина, умерла раньше него самого. Мне жаль его, как бывает жаль любого человека, не дожившего до старости, и все.Несколько раз мне пришлось отбиваться от журналистов из самых глупых, самых желтых газетенок, по сравнению с которыми наш журнал – просто научное академическое издание. Один раз позвонили с того самого канала, по которому Сутягин рассказывал о том, что я каким-то мистическим образом навредила его здоровью. Но интерес прошел быстро – сам он никого не интересовал, потому что его никто раньше не знал. А что касается меня…
Слухи все-таки просачиваются по каким-то странным, им одним свойственным законам. Вот вчера еще никто ничего не знал о том, что со мной случилось после аварии. А сегодня, стоило мне зайти к кому-то в редакции, или появиться на радио, или еще где-то, где меня хорошо знают, все замолкали и с любопытством начинали меня разглядывать.