Пахомов Юрий Случай с Акуловым
Юрий Пахомов
СЛУЧАЙ С АКУЛОВЫМ
- Ах ты господи, до чего скверно... Фу, черт! - Акулов с тоской посмотрел на свои желтые ступни, выглядывающие из-под короткого гостиничного одеяла.- Никогда такого не бывало!
В голове пусто, клейкая слюна забивала рот, но не это тяготило что-то другое, внутри. А где именно, не понять. Ныло, будто сидела там проклятая заноза. Акулов пошевелил большими пальцами ног, прислушался к сердцу: сердце стучало ровно. "Поспать надо. Часок придавить, и все будет в лучшем виде".
Но уснуть он так и не смог.
Сквозь задернутую штору в комнату просачивался мутный свет. Сюда, на двенадцатый этаж, звуки долетали искаженными, не поймешь, то ли машина внизу гудит, то ли кран в умывальнике надрывается. Акулов с отвращением оглядел комнату гостиничного номера: дерево, пластик, письменный стол, годный разве что для пацана-первоклассника, тумбочка возле окна, у кровати - вытертый коврик. Холодно и неуютно, как в каюте на плохом пароходе.
"А душ! - Акулов поморщился.- Для баб, что ли, только?"
Он вспомнил, как вчера корчился на дурацком насесте, так и сяк мостился, становился на четвереньки, пытаясь сполоснуться под душем, но ничего у него не вышло, едва сбил мыльную пену, и лег злой, недовольный всем на свете.
Акулов снова взглянул на свои ступни. "Нет, надо вставать". Он посмотрел в окно, там было уныло, по мокрой улице ползали мокрые автомобили, крохотные людишки куда-то суетливо двигались, потом скуки ради пододвинул к себе телефон, набрел первый попавшийся номер и дунул в трубку.
- Вам кого? -спросил мужской голос.
- Роддом!
- Вы ошиблись, это квартира.
- Ну, тогда иди пасись.
- Что, что? - изумленно переспросил голос.
- Через плечо. Пасись, говорю, иди.
- Хулиган!
- Пошел ты... - Акулов швырнул трубку и, не раздеваясь, снова завалился на кровать.
Настроение, вместо того чтобы подняться, наоборот, ухудшилось.
- Да что это со мной? - уже с тревогой пробормотал Акулов.- Заболел, что ли? - И с ожесточением подумал, что хорошо бы действительно заболеть, завалиться в больницу.
Конец навигации, осень - самое хреновое время: развози по точкам картошку, морковку... И качает, и холодно. Да, хорошо бы прихватить что-нибудь легонькое, вроде бронхита. Лежи в палате, почитывай детективчики. Тепло, сухо. И нянечки, и сестрички. Акулов вспомнил свою сочинскую любовь Надюшу, медицинскую сестру, и слабо улыбнулся.
Да, не выдай Надюша такой обидный номер, и от отпуска самое бы приятное впечатление осталось...
Это ж надо! Его, стармеха вспомогательного судна "Бугульма" Федора Акулова, в самый разгар навигации отпустили в отпуск! Причины к тому, конечно, были. Плавал с ним вот уже год вторым механиком Яша Луковец, головастый мужик с дипломом высшей мореходки.
Плавательный стаж у Яши был невелик, но механики, да еще с таким дипломом, были в цене, и начальство метило перевести его на самостоятельную работу. Начальник отделения вспомогательных судов вызвал к себе капитана и предложил:
- Отпусти своего Федора на солнышке погреться. По моим данным, он за последние семь лет в отпуск все зимой ходил. Людей поощрять надо, капитан.
Капитан согласно хмыкнул, понимая, куда клонит начальство.
- Ну а Лукавец пусть месяцок стармехом поплавает, поглядим на него в деле. А то мне в пароходстве уже плешь проели: отдай им Лукавца да отдай. На лесовоз его сватают. Ну, а нам деловой контакт с пароходством терять негоже, как думаешь?
- Дак что здесь рядить, все верно,- согласился капитан.
Когда капитан заикнулся насчет отпуска, Акулов даже обиделся.
- Не подфартил чем, избавиться хотите?! - хмуро спросил он.
- И что за привычка сразу в бутылку лезть? Да другому предложи отпуск в такое время, он бы от радости танцы-манцы устроил. Хулахуп... Или как там? А ты еще кочевряжишься.
И капитан пересказал Федору содержание разговора с начальством.
...А через три дня Федор уже шел, похрустывая галькой, по сочинскому пляжу и радостно улыбался солнцу, встречным лицам и шаловливому теплому морю, которое и за море-то можно было принять с большим допущением. Этакий здоровяк шел, лев курортный, ростом метр восемьдесят два, в салатного цвета распашонке, голубеньких брючках и чешских сандалетах. В руке для солидности - кожаный кофр, а в нем вместо кинокамеры - термос с холодным пивом. Разве не жизнь? И физиономии кругом знакомые. Здесь северодвинцы и архангелогородцы устроились, целое поселение, там кореши из Мурманска, две недели как с Джорджес-банки вернулись... А женского полу - глаза разбегаются!
И закрутилось. "Пардон, мадам, бонжур, мадам". На такси в горы, шашлычок на свежем воздухе. Потом повстречал Надюшу, медсестру из Москвы,в жизни у Федора не было такого романа. Поначалу ни боже мой, о литературе говорили, Федор целые главы из детективов пересказывал, благо память сумасшедшая - ремонтную ведомость с первого раза запоминал до последней буквочки. А потом такая любовь пошла! Две недели продолжалась. И вдруг записка: "...Незачем нам, Федор, и без того сложную жизнь усложнять. Муж у меня, сын. Радость не может быть вечной". Любила она изъясняться по-книжному. Улетела и адреса не оставила.
Федор сходил на прогулку на роскошном лайнере "Иван Франко" (Сочи Сухуми и обратно), но все ему было не так. Наконец не выдержал, сел на самолет и улетел в Москву - вела его шальная мысль: разыскать Надюшу. Прямо приворожила баба...
В дверь номера постучали.
- Да! - недовольно отозвался Акулов.
- Простите, у вас убрать можно? - спросила горничная.
- Отдыхаю я! - рявкнул Акулов.- У вас понимание есть? Человек отдыхает, а тут лезут!
- Извините,- ошеломленно забормотала горничная,- я ведь не знала...
- Так знай!
Акулов закурил и, лежа на спине, стал смотреть, как голубые кольца уходят к потолку.
"Санька, вот оно в чем дело!" - Акулов все-таки понял причину саднящей боли внутри, рождающей непонятное недовольство собой...
Бывает же так: среди сотен и тысяч лиц в Москве, на улице Горького, он встретил Саньку Лапина. Саньку - дружка еще по детдому, а потом и по ФЗО. Пятнадцать лет не видел. И как признал только? - удивляться приходится.
Плыл Санька по улице Горького этаким пижоном: пальто легкое, шляпа с перышком, портфель желтой кожи. "Эх,- подумал Акулов,- он ли, не он, остановлю". И двинул встречным курсом. Санька первый закричал: "Федор, ты?!" И они обнялись, не обращая внимания на проходящий мимо народ.
Был Санька в Москве проездом, завтра улетал в командировку, в Дамаск. Договорились встретиться вечером, посидеть в ресторане.
Устроились в "Арагви". На Саньке был такой пиджак- голубой с искрой, с позолоченными пуговицами, какие яхтсмены носят. У Акулова сразу настроение упало. В своей мятой тужурке выглядел он рядом с Санькой непроспавшимся проводником с поезда Мурманск - Ленинград.
Начали они было препираться - кому заказывать и кому потом платить, но тут подошел белобрысый тип, заговорил по-английски, интересовался, наверное, насчет свободного места или о чем другом. И Санька (Акулов чуть язык не проглотил от удивления) на чистейшем английском - в ответ. С улыбочкой. Запросто так.
Акулов глядел на него, на его холеные руки с тонким обручальным колечком, а в голову лезла всякая чепуха. Вспомнил он, как они в детдоме, под Архангельском, картошку с директорского огорода тырили - голодное время было. И какая тогда тощая и чумазая рожа была у Саньки. Ватничек черный, с подпалинами, на ногах яловые гэдэ. Когда же это было? И было ли?
Иностранец сказал что-то и отошел, а Акулов, угрюмо хлопнув ладонью по столу, словно припечатал:
- Вечер мой, Александр Ильич! Все! Прошу без аннотаций!
Официант принес им зелень, шашлычок с маринованной грушей, маслины, запотевший графинчик. Помолчали. Потом Санька, не спеша так, тщательно прожевывая каждое слово, стал рассказывать о том, как после ФЗО он на заводе работал, а вечерами в техникуме учился, затем Московский нефтяной институт закончил, аспирантуру... А как соискал степень, в Англию направили. Год там в торгпредстве выполнял государственное важное дело, а теперь вот едет в Дамаск... Жена, между прочим, у него тоже инженер, по электронному оборудованию, дочка восьми лет, в английской школе обучается. Нет, не в Англии - просто преподавание ведется на английском языке.
Акулов слушал молча, курил, и было ему отчего-то обидно и неловко одновременно. Забывшись, он даже назвал Саньку на "вы":
- Вам нарзанчика подлить, пардон?
Санька ошалело посмотрел на него и буркнул:
- Валяй!
Федор сник. Что, что он мог рассказать своему бывшему дружку? О том, что без блеска закончил среднюю мореходку и если чего достиг, так уж потом - смекалкой и железным упорством? Или про то, как за один проступок его лишили визы и совсем было он стал бичом - хорошо еще, что кореша помогли устроиться на вспомогательное судно "Бугульма", на котором машина дореволюционной постройки? А может, про то, что, несмотря на свои тридцать шесть, не женат...
Нет, не мог Федор Акулов рассказать такое бывшему своему дружку, а ныне кандидату каких-то там наук, шишке. Никак не мог.
То ли тоска сделала свое черное дело, то ли из-за бессознательного протеста или еще по каким непонятным причинам, но Федора понесло вдруг, такую он завел морскую травлю, такого нагородил, что теперь, лежа на койке в гостинице, вспоминать было мерзко. Ох и мерзко.
Рассказал Саньке, что вот уже пятый год плавает кэпом на лесовозе "Иван Рябов". В основном рейсы в Скандинавию, жена - актриса Архангельского драматического театра, свой дом в Соломбале, "москвичок-407", но собирается взять "Волгу", вот-вот очередь подойдет. Сказал даже, что отмечен правительственной наградой (какой именно, умолчал), а также именными часами. С монограммой!
А Санька смотрел на него с грустью, с брезгливостью. Но Федор все врал, врал. И никак не мог остановиться.
Сигарета догорела до фильтра, обожгла пальцы. Акулов, прищурившись от дыма, швырнул окурок, пытаясь попасть в пепельницу, стоявшую на тумбочке. И, конечно, промахнулся.
"Вот черт, еще занавеска загорится".
Кряхтя встал, полез на четвереньках, шаря рукой под тумбочкой. Рука наткнулась на что-то плоское и прохладное! Книжка! Ну, конечно. Видать, завалилась за тумбочку, ее позабыли. Плохо приборку делают, если до сих пор не заметили.
Акулов вытер книжку рукавом тужурки, прочитал название: "Чехов в Мелихове". Потрепан-ная такая книжка, со стертым библиотечным номером. Та-ак! Открыл. И в разделе "От автора" прочел: "Среди литературных мест нашей Родины, связанных с именем А. П. Чехова, особое место занимает Мелихово..." А рядышком карандашом набросано, где это самое место находится: "Ехать до станции город Чехов, бывшей Лопасни, с Курского вокзала, а там местным автобусом до Мелихова".
"Это же вроде рядом совсем.- Акулов в задумчивости пососал нижнюю губу.- Часа два езды, самое большое... По соседству, оказывается, а я не знал..."
Нужно сказать, что в последнее время у Федора Акулова установились с Антоном Павловичем Чеховым дружеские отношения. А случилось так. В середине июня "Бугульма" встала на погрузку. Экипаж, свободный от вахты, в город не пустили - капитан не захотел иметь лишнее ЧП, рейс предстоял ответственный, а помполит, чтобы занять людей, организовал встречу по волейболу между экипажами "Бугульмы" и стоявшего в том порту гидрографического судна.
Матч "Бугульма" выиграла, но Акулов во время третьей партии упал, расшиб колено, да так, что чуть в больницу не увезли. И пришлось ему без малого месяц, пока были в походе, просидеть безвылазно в каюте, выдавая Яше Лукавцу ценные указания. Погода на Беломорье стояла тихая, машина работала исправно, Лукавец, по выражению капитана, "петрил довольно прилично", и делать Федору Акулову было нечего.
Без дела Федор сидеть не привык и поначалу чуть не озверел со скуки. Пробовал даже ложки из дерева вырезать. Потом пристрастился к чтению. Он и раньше читал много, но безалаберно и в основном детективы. Библиотечка на судне была скудная - длинные рейсы редкость, да и судно готовили на переплавку - по старости. Через неделю читать Федору стало нечего, даже подшивку "Работницы" всю перечитал.
Выручил боцман, молчаливый конопатый парень с "ветерком в голове". "Ветерок" этот заключался в том, что он, будучи хорошим боцманом и моряком дай бог всякому, собирался стать учителем русского языка и литературы. Бзик, одним словом, был у него. В институт боцман готовился странным образом - брал в рейс полное собрание сочинений, скажем Добролюбова, и прочитывал от первой до последней страницы каждый том.
На этот раз боцман захватил с собою двенадцатитомное Собрание сочинений А. П. Чехова.
Акулов, смутно помнивший Чехова еще по школе ("Хамелеон" да "Человек в футляре"), принялся за чтение с неохотой, чтобы так, убить время. Но уже первую ночь Федор не спал, а матросы, поднимавшиеся на вахту, слышали из каюты стармеха такой хохот, что крутили пальцем у виска, давая тем самым понять, что стармех, видно, чокнулся от безделья, если хохочет как филин по ночам.
Дальше пошло в основном грустное.
А ночи стояли белые, Федор читал, сидя в кресле у иллюминатора, положив больную ногу на табурет. Возникали и исчезали за бортом зеленые острова, розовело, бледнело и снова розовело небо, с тонким "ф-р-р-ст" проносились над самой водой утки, орали кошачьими голосами чайки, но Федор ничего этого не видел и не слышал. Никогда ему еще на душу не ложилось столько горечи сразу, так что сердце стучало тяжело, как старый дизель, и пощипывало глаза. Но сквозь горечь пробивалось другое чувство, и было оно светлым и прекрасным. Особенно потрясли Акулова письма Чехова - так теплы и понятны они были, такая нежность в них таилась и грусть.
"Ах ты боже мой, что за человек,- бормотал Федор.- И это ж надо, всякая сволочь жила, а он помер. А?"
А когда прочел в последнем письме: "А от одышки единственное лекарство - это не двигаться",- заплакал.
Странный, очень странный был тогда месяц, и, хотя все потом пошло по-старому, в душе Федора осталось радостное чувство, будто повстречал он старого друга, наговорился всласть, и друг тот ему ровня. Потому как человека понять можешь, если сердцем он тебе близок.
Федор очень удивился, когда боцман сказал ему, что пьесы Чехова в Англии и во Франции ставят. И даже в Японии.
- Что ж они понять в нем могут? Ведь он наш, русский!
- В Чехове со всей остротой выражено чувство прекрасного,- загадочно сказал боцман,- такие шедевры интернациональны.
На что Акулов ему сказал:
- Ладно, боцман, иди проветрись... Чувство прекрасного, сказанул тоже...
Акулов отложил книгу, зажег сигарету. На коричневой с позолотой пачке - Санька, должно быть, вчера в карман сунул - было вытеснено "Филип Моррис". Перед глазами всплыло холеное, с низко подстриженными бачками лицо Саньки.
"Да, культурно живет Александр Ильич,- подумал Акулов,- культурно. Всего достиг. А я? Ну что я за серость такая? Умные книги редко читаю, в театре тыщу лет не был. Возьму да и поеду в это самое Мелихово, в дом-музей, погляжу, как Чехов Антон жил, хороший человек".
Мысль, возникшая просто так, от скуки, вдруг обрела конкретность и остроту желания.
"Поеду,- радостно подумал Акулов,- ах, черт, поеду! Гори оно все синим пламенем. Поеду, и точка! Мы, конечно, не кандидаты каких-то там наук, но насчет чувства прекрасного у нас тоже не все пропало. Имеем понятие! Да! Акулов подмигнул настольной лампе.- А если вы считаете, что радость не может быть вечной, то и хрен с вами, Надежда Андреевна. Обойдемся. Пишите письма..."
До города Чехова, или, как его раньше именовали, Лопасни, Акулов добрался на электричке. Дороги не запомнил, так как задремал и проснулся оттого, что сосед, военный, тряс за плечо:
- Вставай, моряк, станцию свою проспишь.
Шел мелкий дождичек. На привокзальной площади было пусто. Справа, у столба, обозначав-шего остановку, стоял забрызганный грязью автобус. У автобуса сидели на корзинах две тетки, накрывшись голубой скатертью из синтетики, рядом покуривал старичок в зеленом брезентовом плаще, какие носят сторожа.
Акулов подошел к старику и спросил:
- Как до Мелихова добраться, не скажете?
- Это отчего же не скажу? - ехидно прищурился старичок.
- Может, вы не местный.
- Вам бы не говорить, мне бы не слушать, гражданин хороший,- обиделся старичок,- жизнь, можно сказать, в Мелихове прожил.
- И что ты, старый, человеку голову морочишь? - вступила в разговор одна из теток, краснощекая, крепкая, лет сорока, не больше.- Вот на энтом автобусе до кольца, и вся недолга. Вы, извиняюсь, издалека?
- Издалека, из Архангельска.
- Далече. Небось уйму денег на дорогу истратили. К родственникам или так?
- Так.
- А-a, значит, в музей. Доброе дело. Ноне к Антону Павловичу много ездють. Вы из моряков будете?
- Вот ведь бабы! - желчно сказал старик.- Это им скажи, то скажи. Совсем совесть потеряли!
Тетка сердито покосилась на него, но ответить не успела: пришел шофер, молодой, но уже лысый парень в зеленой нейлоновой куртке.
- Поехали! По коням, девушки! - весело крикнул он.- Смотрите, тетки, огнестрельное оружие и взрывчатые вещества провозить не разрешается. Что у вас в корзинах?
- Бонбы,- степенно, без улыбки ответила вторая тетка, постарше, в бархатном жакете и линялых трикотажных спортивных штанах.- Иди заводи свой драндулет, пустобрех!
Шофер не обиделся и даже помог теткам разместить корзины. Акулов сел на переднее сиденье. По крыше автобуса забарабанили крупные капли.
- Ух, припустил,- улыбнулась первая тетка.- Ну, поехали. Запевай дед! С песней оно быстрее дело пойдет.
Старик не удостоил ее вниманием, только презрительно поджал губы.
Автобус развернулся и, приседая, лязгая и грохоча, понесся по мокрому асфальту.
Акулов сумрачно глядел на нейлоновую спину шофера, и в нем ворочались разные чувства. Колобродили мыслишки о том, что он совершает глупость, дикий какой-то поступок, что в Москве сегодня могло быть весело, а его несет черт-те куда, на ночь глядя. Но тяжело и упрямо поднима-лась другая мысль. "Все правильно. Все ты делаешь верно. Хоть вечерок побудь человеком".