Акулов сумрачно глядел на нейлоновую спину шофера, и в нем ворочались разные чувства. Колобродили мыслишки о том, что он совершает глупость, дикий какой-то поступок, что в Москве сегодня могло быть весело, а его несет черт-те куда, на ночь глядя. Но тяжело и упрямо поднима-лась другая мысль. "Все правильно. Все ты делаешь верно. Хоть вечерок побудь человеком".
Временами ему вдруг начинало казаться, что он едет на похороны.
Дождь вовсю хлестал по стеклам. Но пробивалось уже и солнце, последнее, предзакатное. В косом оранжевом луче, рассекавшем автобус на две части, плавали крошечные пылинки.
Неожиданно автобус выскочил на пригорок, и из березового мелколесья возникла вдруг церквушка, веселая, ясная, с голубыми куполами. И такая кругом была ширь, такой простор, что у Акулова захватило дух, но автобус уже, как подводная лодка, шел на погружение, с обеих сторон его захлестывали черные, распаханные под озимые поля, и куцые ракиты тревожно махали ему вслед мокрыми ветвями.
До Мелихова доехали минут за сорок. Тетки сгрузили корзины, подхватили их и бодро зашагали к белеющим неподалеку постройкам. Одна из них остановилась и, не выпуская из рук корзины, крикнула Акулову:
- Во-он она, усадьба-то! По тропке идите...
Старик некоторое время сердито разглядывал Акулова, потом махнул рукой и пошел вслед за женщинами. Шофер развернул автобус и поехал назад, в Чехов.
Акулов остался один. Растерянно огляделся по сторонам: мокрая дорога, мокрые деревья. Высоко, среди голых ветвей, орали и дрались вороны. Было шесть часов, над дальней березовой рощей еще стояло бледное зарево, но на полях уже завязывались сумерки.
"Нормальный я себе вечерок устроил",- усмехнулся Акулов.
Впереди у дороги белел щит. Акулов направился к нему.
"А ведь автобус, наверное, последний был,- подумал он.- И музей, конечно, закрыт. Ночевать, что ли, здесь?"
В стороне, у дороги, Акулов разглядел не то чайную, не то столовую, но окна там были темны, и на дверях, похоже, висел замок.
Вороны на деревьях продолжали орать и драться.
Акулов постоял перед щитом со схемой домика-музея А. П. Чехова. К усадьбе вела узкая, блестящая от дождя дорожка. На мокрый асфальт налипли багряные листья.
Справа от дорожки, за мокрыми кустами, тускло отсвечивал небольшой пруд. Вода в нем была темной, спокойной. По воде плыл утиный пух. По ту сторону пруда проступали избы. Нужно было что-то предпринимать, и Акулов торопливо зашагал к усадьбе. Крупный пестрый селезень испу-ганно шарахнулся от него и пошел, гулко хлопая крыльями, разрушая гладкую неподвижность воды. За ним, довольно крякая, двинулись неторопливые утки.
Музей, как Акулов и предполагал, был закрыт. Во флигельке, рядом, светились окна. У входа в дом-музей пожилая женщина, в сбившемся на лоб платке и синем рабочем халате, подметала посыпанную песком дорожку. Из сада тянуло сыростью, остро-спиртово пахли опавшие листья.
Акулов поздоровался.
- Что поздно так? - укоризненно сказала женщина.- Закрыли уже. Наши сегодня пораньше закрыли,- пояснила она,- совещание у них в Москве, вызвали.
- Интересное кино получается,- ухмыльнулся Акулов.
- Какое кино? - не поняла женщина.
- Это я так,- смутился Акулов. В настораживающей тишине усадьбы было что-то такое, что заставило Акулова говорить вполголоса.
- Вы с утра приходите. Экскурсантов поменьше,- посоветовала женщина.Переночуйте и приходите.
- А переночевать где?
- Ну, беда невелика,- женщина поставила у крыльца метлу, вытерла о халат руки,-остановиться в любой избе можно, пустят. Вон хотя бы у Кондратьевны. Как из усадьбы выйдете, направо, по-над прудом и к пожарному сараю. Там изба ее...
Акулов поблагодарил и хотел было идти, но женщина остановила его:
- Подождите, я сейчас...
И ушла. Слышно было, как шуршат под ее ногами опавшие листья. Через минуту женщина вернулась с яблоком в руке.
- Возьмите-ка вот... Из чеховского сада. Антон Павлович еще сажал. Берите, берите.
Яблоко было в капельках дождя, крепкое, с тонким запахом. К его глянцевитому боку приклеился лист.
- Спасибо,- смущенно пробормотал Акулов, не решаясь при женщине сунуть яблоко в карман, так и пошел, неловко держа его в руке.
В избах за прудом зажглись огни. Мимо Акулова, позванивая колокольцем, прошла корова. В стороне, неподалеку от усадьбы, чернело небольшое, вросшее в землю строение. Должно быть, тот самый пожарный сарай.
Акулов свернул по тропке направо, к первой избе, что стояла как раз напротив пожарного сарая.
Ветха была изба, крохотная, как из сказки. Подслеповатые оконца глядели тускло, будто были на них бельма; ограда в палисаднике повалилась, приминая бурьян. Ступеньки крыльца, однако же, были чисто вымыты, тут же на перилах сушилась тряпка.
Акулов потоптался на крыльце, стукнул в дверь раз, другой - дверь внезапно отворилась, словно его, Акулова, ждали, и на пороге возникла старушка, такая усохшая и маленькая, что сначала Акулов принял ее за девочку-подростка. Была она самое большее Акулову по пояс. Глядела ясно, спокойно. Чистая кофта, темная юбка до пят, на голове платочек в горох.
Акулов оторопело глядел на нее, не решаясь спросить, но молчать было совсем уже неудобно, и он сказал:
- Я извиняюсь, переночевать у вас можно, бабуль?
- А чего ж нельзя? Завсегда можно. Здесь в каждой избе месте найдется. Заходьте.
Акулов вдруг понял, что его особенно поразило в старухе: глаза! Даже в густоте сумерек видна была их льдистая голубизна, но в памяти бродило еще воспоминание - видел он где-то старуху, кого-то похожего на нее. Давно... очень давно. Да так и не вспомнил.
Вслед за старухой он прошел в просторные сени, где стоял старый фаянсовый рукомойник, рядом - керосинка, на шатком столике. Духовито пахло травой. Пучки ее были развешаны повсюду, свет лампочки с трудом пробивался сквозь топорщившиеся со стены стебли.
За сенями была комната, разделенная на две половины широкой русской печью и тонкой, должно быть фанерной, перегородкой. В первой половине стоял темный, грубой работы стол, две скамьи, у печи - немудреная утварь. На оконце ситцевая занавеска.
- Пальтушку-то сыми и ступай в светелку,- сказала старуха.- А я покуда здесь управлюсь.
- Как звать-то вас, бабуль? - спросил Акулов, стаскивая плащ.
Ботинки он тоже снял по северному обычаю. Пол был вымыт до желтизны, половичок из разноцветных лоскутьев свежепростиран. В чем-чем, а в чистоте Акулов понимал: корабельная закваска.
- Чо те? - не поняла старуха.
- Кличут вас как?
- А-а, Марией... Кондратьевной. Ботинки ты зазря снял, пол у нас холодный. Дует.
- Ничего, я привычный.
Во второй половине избы, или светелке, как назвала ее старуха, прижились не менее древние вещи: железная кровать с горкой подушек под кисейным покрывалом, над кроватью - лубочный коврик: замок, гуси-лебеди на озере ядовитой расцветки - продукция какого-то горе-кустаря; часы-ходики с гирькой в виде еловой шишки; в углу - диван, вернее, его подобие, весь как в пене, в салфеточках, кружевных рюшечках. Единственной, пожалуй, вещью, принадлежавшей двадцатому веку, был телевизор старой марки.
Акулов опасливо покосился на диван, сомневаясь в его прочности, но все же рискнул и тяжело опустился, подминая под себя все это кружевное великолепие. Диван податливо принял его, в глубине задребезжали пружины. Взгляд Акулова упал на столик - под зеркалом. На столике в блюдце лежал гриб с бледно-розовой клейкой шляпкой.
"Снадобье, что ли, какое? - подумал он.- У нас на Севере из грибов что-то такое делают..."
Акулов был родом из древней поморской деревушки Кудьмы, что приютилась на взгорке у большого и темного озера. Это озеро и осталось единственой отметиной в памяти Акулова. Деревню он не любил, вспоминал редко, с неодобрением. Но сейчас в маленькой этой, трогатель-но чистой избе родилось вдруг в его памяти отчетливое видение: большая темная изба, запах мокрых сетей, жарко потрескивают в печи дрова - огонь высвечивает худое бородатое лицо отца... Отец утонул сразу после войны. Мать годом позже свезли на погост, где, по преданию, хоронили староверов...
- Телевизор, может, пустить? - спросила из-за перегородки Мария Кондратьевна.
- Нет, спасибо. Я уж так посижу.
- Посиди, посиди, посумерничай...
- Баушк, а зачем этот гриб в блюдце? - спросил Акулов.
- От мух. Мухомор-то. Мухи садятся и околевают.
- Вон оно что...
Хлопнула входная дверь, слабый голос позвал:
- Марея, дома ли?
- Дома, дома. Кто там?
- Да я, кто ж еще.
- Матрена, что ль? Заходи. Чего ты там шкрябаешь, не сымай обувку-то, у меня не метено.
- Ладно, ладно, я так. Дай, думаю, схожу к Марее, навещу, жива ли?
- Жива. А что мне сделается?
Загремела отодвигаемая лавка. Матрена тяжело сопела, усаживаясь.
- Клюку-то мою ты далеко не ставь. Я без нее и встать не смогу. Про горе мое небось слыхала?
- Как же,- отозвалась Мария Кондратьевна, голос ее дрогнул.
- Я теперя одна осталась... Одна, Марея. Дочь в отпуск поехала и померла там.
- Царство ей небесное и вечный покой. Да что с ней, ведь молодая...
- Молодая,- согласилась та, которую Мария Кондратьевна называла Матреной. Акулов попытался представить ее и не смог. И что его поразило - в голосе не было скорби. Обыденный был голос и оттого страшный.- Ноне больше молодые и мрут. А мы живем... На што? Телеграмму как получили, зять побежал ероплан заказывать... Нюшка портиться уже стала. Жара. А я, значит, в сельсовет, с учета ее снимать.
"Бог ты мой,- ужаснулся Акулов,- портиться стала. Как о рыбе. Дочь ведь".
За тонкой перегородкой воцарилось молчание. Громко стучали ходики.
- Нонешний год и ехать ей не хотелось,- снова заговорила Матрена.Да-а, как сердце чуяло.
- Гляди-ко.
- Не поеду, говорит, мама. А то еще не свидимся. Сердце у нее. А знаешь, как начальник ее на похоронах плакал? Такой человек - душевный.
- И давно ль похоронили-то?
- Сорок дней прошло. В воскресенье было. А не спится... Так и стоит она у меня в глазах. Может, на что обиделась?
- В церкви отпевали?
- Какое! Зять что баран уперся, ни в какую. Да-а-а.
- Все там будем, но не в одно время. Чаю-то попьешь?
- Не-е. Распухла вон вся, как колода. Пойду я, Марея. Поглядела на тебя и пойду. Недолго нам друг на дружку глядеть осталось. Да и пора...
Сопение, хриплое бормотание, возня.
"Недолго нам друг на дружку глядеть осталось,- повторил про себя Акулов.- Вон оно как просто..."
О жизни Акулов никогда глубоко не задумывался. Общался в основном с людьми молодыми, сильными. Смерть среди них уважали, всякое случалось в трудной их морской службе, но смерть была роковой случайностью, так стоило ли о ней думать? А здесь так просто...
Тревожила еще неясно очерченная мысль, и от нее было неспокойно. Как он жил? Детдом, двухъярусные койки в ФЗУ, училище, флот и опять-таки общежитие, кубрики, каюты. Его всегда кормили. Плохо ли, хорошо ли, покормили. У него всегда был теплый угол, друзья, и ничего ему не нужно другого. А рядом, оказывается, текла иная жизнь...
- У тебя что, гости? - спросила Матрена.- Я вон гляжу, макентош висит.
- На ночевку попросился. Приезжий.
- И то, и то. Ну я пойду, Марея.
- Иди, иди.
"А ведь она меня даже не спросила, кто я и откуда. Даже звать как не спросила",- с удивлением подумал Акулов.
Мария Кондратьевна заглянула в светелку и ласково сказала:
- Заскучал небось? Наша жизнь деревенская скушная, особливо осенью. А летом некогда: хозяйство, огород. И туристов тьма-тьмущая. Июнь месяц весь, поди, у меня один прожил, писатель вроде. Все про мужа моего, деда Андрея, царство ему небесное, выспрашивал. Как ему Чехов-батюшка часы дарил. Да какая у меня память? Вот дед мой, покойник, тот много помнил, при усадьбе жил. Много-о. А может, и привирал, кто ж его узнает. Ну что, милый, пойдем чайку попьем? Разносолов у меня нет, а чаек найдется.
Мария Кондратьевна принесла закопченный чайник, разлила кипяток в тяжелые фаянсовые кружки. Чайник для заварки покоился под расшитой крестом подушкой. Тихонько потрескивал на стене электросчетчик. Рядом с ним, на гвозде, были наколоты пожелтевшие квитанции.
- Баушк, как же вы живете... одна? - спросил Акулов, помешивая ложечкой чай.
- Так и живу.- Мария Кондратьевна бережно отрезала два ломтя хлеба, прикрыла буханку чистой тряпицей, смахнула со стола на темную сухую ладонь крошки и отправила их в рот.- Так и живу. Дед был, помер прошлый год, на покров. А моложе меня на год был. Мне уж, милый, восемьдесят седьмой. Годы немалые.
- А живете вы на что? Пенсию платят?
- Платят, как не платят. Сорок рублей, за кормильца. Да хозяйство...
"Сорок рублей... А я, сволочь, за вечер в кабаке пятьдесят просиживал".
Акулов с изумлением взглянул на Марию Кондратьевну: сухонькое ее лицо в чисто промытых морщинах было светло и спокойно.
Они помолчали. Все так же равнодушно стрекотал счетчик. Мутное и тяжелое, что копилось весь день на душе у Акулова, готово было вот-вот выплеснуться.
И Мария Кондратьевна, словно уловив его настроение, молчала.
Акулов допил жидкий чай, торопливо поднялся.
- Я, пожалуй, пойду пройдусь,- неуверенно сказал он,- покурю пойду.Все его давило в этой маленькой, по-корабельному чистой избе. К неловкости присоединилось еще чувство тревоги: зачем он здесь? Ведь расскажи кому из ребят - не поверят. Псих, скажут, ненормальный. А? И это же надо!
- Сходи протрясись,- невнятно пробормотала старуха.- Осень у нас духовитая. А я пока постелю тебе.
На крыльце Акулов остановился, закурил. Было уже совсем темно, и все же темнота была неплотной, не такой, как на Севере. Луна еще не взошла, но низкое небо рябело от звезд, от них и шел тот рассеянный серебристый свет, разжижающий темноту.
Мокро блестела дорожка. Над усадьбой светили редкие огни, но были они как-то уж очень высоки, будто на горе. А может, так просто казалось?
Набежавший ветерок пошелестел в палисаднике. От бревенчатой стены тянуло гнилью.
"А ведь он жил здесь, - с изумлением, впервые за весь вечер, подумал Акулов, - жил, ходил, думал. А? Мимо этой избы ходил, наверное, Часы кому-то дарил. Неужели в такой темени писать можно было? Поля кругом, темень. Ни электричества тебе, ни телевизора..."
Волоча за собой тугой, упругий звук, по небу медленно прошел самолет, красные и зеленые его огни путались среди звезд, пока совсем не исчезли.
Тихо. Акулову показалось вдруг, что он один, совсем один под этим выпуклым искрящимся небом - таким необычно торжественным, холодным было оно, таким необъятно широким. Впервые в жизни Акулов ощутил его красоту.
Когда Акулов вернулся в избу, Мария Кондратьевна уже застилала постель, расправляя ветхую, в аккуратной штопке, примерной чистоты простыню.
- Ты как любишь, высоко али низко?
- Все равно. Подушка есть, и хватит.
Акулов лег, поерзал на жестком, свалявшемся матрасе, потрогал шарик на спинке кровати. Хотелось курить. Пахло чем-то очень знакомым. Ровно, с металлическим клацаньем, стучали ходики.
Он, по-видимому, уже засыпал, так поплыло все, замелькало перед ним, будто распахнулось окно, повеяло холодком - и вдруг...
Звук был царапающим, странно костяным и емким в пустоте избы, звонкого ее сруба: "3-з-ш-шрах!"
Потом шорох. Что-то томительно медленно сыпалось, шебаршило.
Акулов сел. Что же это может такое быть? Страх, но не тот, что испытываешь перед понятной опасностью, а скорее ужас, как в детстве, когда заглядываешь в подполье, парализовал его. "Крысы, а? Или мышь?" Он прислушался. Тихо было в деревне, мертво. И оттого неправдоподоб-ным, каким-то потусторонним показался отдаленный гул пролетавшего высоко самолета. Акулов остро позавидовал тем, в самолете: в салоне полумрак, чуть пахнет папиросным дымом. Летишь себе, летишь, а за окном темень, лежат где-то внизу деревеньки, поля, а тебе и нет до них дела...
"Совсем психом стал, вот дурак, - подумал он о себе, - спать нужно, спать".
Закрыл глаза. Запах, беспокоящий его с самого начала, будто бы усилился. "Корюшкой пахнет, - вдруг понял он, - точно - корюшкой. В Ленинграде продают". В сознании всплыл ясный весенний день. Ветрено. Он идет по набережной. За гранитным парапетом плюхает Нева, черная, с серыми косыми барашками. А на углу продают корюшку - маленькую рыбку с чудным запахом. Огурцом пахнет. И это же надо!.. Размышляя, откуда здесь, в избе, взяться этому запаху, он заснул.
Проснулся под утро от того же леденящего душу звука. Будто прутом стеганули. Акулов вскочил, сердце колотилось у горла, спросонья ему показалось, что он в каюте на судне. "Машину запороли", - мелькнуло у него. Привычно пошарил по стене, отыскивая выключатель, а сам чутким ухом механика ловил каждый звук, угадывая, что же произошло. Но тихо было, и вроде как что-то сыпалось. Будто тек струйкой песок. Рука нащупала шар на спинке кровати, и все стало на свои места.
В отдалении, тревожа предутреннюю тишину, взбрехивала собака, тусклый свет едва-едва пробивался в оконца. В темноте отчетливо проступал белесый квадрат, матовый и ровный. "Зеркало", - догадался Акулов.
"Ж-ж-зрах-ах!" - снова поползло по стене над самой его головой. Дрожащими руками отыскал он брюки, достал из кармана зажигалку, чиркнул желтый клин пламени, как лезвие, вошел в темноту, всполошно метнулись тени. Встав на колени, Акулов высветил на стене, прямо перед собой, кривую, рваную трещину, легшую наискосок к лубочному коврику, хмыкнул, поняв наконец происхождение странного звука. Изба оседала, а может, еще происходили в ней какие-то таинственные процессы, и ветхие обои не выдерживали, рвались, осыпалась за ними труха. И отчего-то все это происходило по ночам.
Акулов откинулся на подушку, тихонько рассмеялся. Все пережитое им за минувший день обрело какой-то особый смысл. И его поездка сюда, в Мелихово, уже не казалась странной, будто шел он к этому всю жизнь.