А у нас последние трусы упали под Новый 2000 год. Борис Николаевич спокойно вздохнул и посоветовал Путину беречь Россию. С Нютки, Мисс Минет, которая выиграла заезд (потому что трусы снимать вовсе не умела. Это не ее специализация. Вот она и выиграла), содрали офигенный подоходный налог, на который Чубайс реформировал РАО ЕЭС.
Нютку сибирский игрок в буру увез в Надым, где она открыла первую в Сибири Академию буры и минета.
Мою игру больше не проводили. Потому что она перевернула сложившийся миропорядок. Казино круто наварило. А я, старый мудаковатый еврей, получил в качестве роялти Изабеллу Франкмасоновну. Поквартально. Но как-то не пользовался. А вот сейчас… жаркой ночью в Москве очень даже может пойти.
– Если бы вы знали, милейшая Изабелла Франкмасоновна, как я счастлив вас слышать.
Говорит, что тоже рада.
– А не хотится ль вам, милейшая Изабелла Франкмасоновна, пройтиться там, где мельница вертится, липездричество сияет и фонтаны шпындыряют, а в лесу соловей запузыривает?
– Что, Михаил Федорович, еб…ться интересуетесь? (Опять точки. Самоцензура, бля!)
Я даже засмущался. Ну как можно так в лоб? Мир полон изящных заменителей. С одним я недавно столкнулся. Юная, миловидная девушка-колумнист, с бьющей наотмашь невинностью зафуговала в своей колонке такую фразу: «Мужчины спешат овладеть новой вещью высокого вагинального качества, по большому дисконту расплатившись „Визой-голд“ за старую. Иные следуют высокотехнологичным методикам убеждения и получают даром, но в итоге платят больше собственным авторитетом и гендерным брендом, как опозорившийся счастливый обладатель секонд-хэнда, затесавшийся на понимающую во всем вечеринку». Это я понимаю. А то «еб…ться интересутесь»!.. Ишь ты… Хамство какое…
– Да! Интересуюсь! За вами, между прочим, роялти за пятьдесят шесть кварталов.
– Обижаете, Михаил Федорович. Вы что, думаете, я забыла?
– Я ничего не думаю. Мне сейчас не до мыслей, у меня идет процесс обратной сублимации. Перегонка творческой энергии в сексуальную. Я сейчас могу хуем повесть написать. «Тамань», к примеру. Так что, милейшая Изабелла Франкмасоновна, я вас жду.
– Как скажешь, Аурелио! Вы хотите роялти сразу получить или в рассрочку?
Ну что за сучка. Все время одно и то же. Ну никак не может, чтобы не наколоть!
– Конечно сразу, милейшая Изабелла Франкмасоновна! Сразу же по приезде!
– Ну зачем же горячиться, Михаил Федорович? У меня нет никаких проблем. Подсчитайте, сколько я вам должна.
– Да все проще простого. Пятьдесят шесть кварталов по два раза. Умножаем… Сто двенадцать! Ничего себе… это уже не «Тамань». Это полное собрание сочинений Бальзака. Плюс «Ругон-Маккары»… Да мне не в жизнь столько не наеб…ть. (Опять!)
– Изабелла Франкмасоновна, я передумал. Я, пожалуй, в рассрочку. Скажем, сегодня полквартала, через месяц… (А на хрена мне через месяц?) Ладно, остальной долг я вам списываю.
– Как вам сказать, Михаил Федорович… Вы, люди артистические, у вас сегодня на уме одно, а завтра – два. Я к вам пришлю человечка с договором о списании долга за роялти, причитающиеся Липскерову Михаилу Федоровичу, «в дальнейшем именуемому Автором, в размере сто двенадцать минус один у.е. Один у.е. приравнивается к одному половому акту. За половой акт считать вхождение полового члена Автора в эрегированном состоянии (члена, а не Автора) в вагинальную область должника с совершением не менее восьмидесяти фрикций с обязательной эякуляцией. Таким образом, к списанию предлагается сто одинадцать у.е. (Сто одиннадцать половых актов. Или восемь тысяч восемьсот восемьдесят фрикций. С обязательными ста одиннадцатью зафиксированными фактами эякуляции). При нарушении хотя бы одного положения договора договор считается недействительным и должник имеет право на возмещение долга в любое удобное для него время». А потом, Михаил Федорович, я подъеду и отдам вам один у.е.
Во влетел. А чего делать? Впрочем, что я теряю? Ну, подпишу договор, приедет Изабелла Франкмасоновна, и я получу свое у.е. То, об чем ломаю голову половину ночи. Правда, Франкмасоновне уже тогда было где-то под… Под сколько?.. Сейчас уже не помню… Но под много… Значит, сейчас ей под еще больше… Не думаю, что именно об этом я мечтал в начале жаркой ночи в Москве.
В это время раздался звонок в дверь.
Так, втянули живот, расправили плечи. Моя маленькая бейба…
Действительно маленькая…
– Метр пятьдесят два, – ловит бейба мысль в моих невысказанных, но сильно красноречивых глазах.
И старая.
– Шестьдесят четыре, – ловит старая вторую мысль в моих невысказанных, но красноречивых глазах. – Ну что, Михаил Федорович, начнем, что ли? Где тут у нас ложе любви? – И она подняла юбку.
Ну не может быть на одной женской ноге столько вен!..
– А как насчет выпить, Изабелла Франкмасоновна? – тоскливо предложил я.
– Выпивка в договор не входит, – решительно ответила она и сняла юбку.
Мне поплохело всюду, где только может поплохеть. Потом она сняла блузку. Оказывается, может поплохеть даже там, где поплохеть не может по определению. Лифчиков она, как современная женщина, не носила. Каждая грудь могла выдержать вес пяти-шести аборигенов снегов Килиманджаро. Но в них была еще одна прелесть – они заслоняли живот.
– Так, – сказала готовая Изабелла Франкмасоновна. – По договору я вам должна один у.е.
Один у.е. приравнивается к одному половому акту. За половой акт считать вхождение полового члена Автора в эрегированном состоянии (члена, а не Автора) в вагинальную область должника с совершением не менее восьмидесяти фрикций с обязательной эякуляцией. Я правильно помню?
– Да вроде.
– «Вроде» не проходит. Это юридический документ. Заверенный нотариальной конторой «Гогенцоллерн, Принцип и партнеры». Ясно?
– Ясно.
– Значит, пройдемся по тексту. Вагинальная область на месте. Половой член тоже, я надеюсь, никуда не делся… А впрочем, предъявите… Да, свидетельствую, что это член. В эрегированном состоянии… Скажите, Михаил Федорович, как на духу, вы сами считаете состояние вашего члена эрегированным?
– Как вам сказать…
– Не надо подробностей. Меня интересует, сумеете ли вы обеспечить выполнение договора, а именно введение этого чибрышка, именуемого членом, в указанное в договоре место.
– Совершить не менее восьмидесяти фрикций…
– С последующей эякуляцией…
– Короче, вы подтверждаете, что не в состоянии выполнить условия договора?
– А как?
– Вы намекаете на орально-генитальный контакт?
– Намекаю.
– Об этом надо было думать раньше. Подпишите здесь.
Я расписался. Наконец-то эта стерва уйдет, и я опять начну блуждать по телефонной сети в поисках радости.
Изабелла Франкмасоновна оделась и сделала краткий звонок по мобильнику. Не сказав, впрочем, ни одного слова. В дверь позвонили. Я открыл. На пороге стояли мужик в старомодном не нашем мундире и каске с шишаком. И молодой парень в накидке и шляпе, надвинутой на глаза. Они представились:
– Фердинанд. Эрцгерцог.
– Принцип. Студент.
Из-за их спин высунулось что-то шустрое и пояснило:
– Нотариальная контора «Гогенцоллерн, Принцип и партнеры».
Однако… Весело жаркой ночью в Москве.
Одинадцатый звонок
Летит-жужжит комар. Всюду эта одинокая скотина сопровождает меня. И зимой, и осенью, и летом. Единственный комар в округе – мой. Остальные люди могут не волноваться. Как бы они привлекательно ни пахли, как бы ни была сладка их кровь и сексуальна кожа, все равно комар в толпе обязательно найдет меня, всадит свой хоботок и отсосет по полной программе. Говорят, что этим занимаются исключительно комариные самки. Любят меня бабы. Но, должен вам заметить, это не всегда удобно. Однажды, много возрастов назад, такой же жаркой ночью, но в подмосковной дачной расслабленности я склонял к адюльтеру одну даму, относящуюся к этому достаточно благосклонно. Во всяком случае, подтверждений этому хватало. Когда я целовал ее руку, она начинала дышать как чайник. Когда я, как бы случайно, на пять – десять минут брал в горсть ее правую грудь, она закрывала глаза и открывала левую. И когда обе мои руки были заняты грудями, она, как бы не замечая этого, без моей помощи сняла трусы. Кто до трусов снял с нее джинсы, сказать не могу. Может быть, я, может быть, она, не помню. Во всяком случае, джинсы оказались сняты. Иначе было бы непонятно, как при надетых джинсах возможно снять трусы. Я же не иллюзионист Арутюн Адоян, который снимал со зрителя рубашку, не снимая пиджака. А потом, под рев зрительного зала, комкал рубашку в руках, а когда разворачивал ее, то она превращалась в красный флаг. Арутюн размахивал бывшей рубашкой и орал на армянском «Миру – мир». Обезрубашенный зритель чувствовал себя топлес несколько неловко и неуверенно просил рубашку назад. Адоян хлопал себя по лбу: как же я мог забыть, лез в карман пиджака зрителя, доставал оттуда плошку с золотой рыбкой, которую и превращал в рубашку зрителя, выплеснув воду из плошки на весь первый ряд. Дашнак хуев. Мокрый зритель делал вид, что доволен. Потом он превращал пустую плошку в серп и молот, бил одним по другому, летели искры, и Адоян исчезал. Мой папа называл это «путать блядство с политикой».
Так что, когда дачная дама сняла трусы, джинсов на ней точно не было. А может быть, трусов тоже не было. Нет, я помню, что она что-то снимала. Возможно, это были мои джинсы. И трусы тоже были мои. Не в трусы же меня ужалила эта сука. А в голую правую ягодицу. Ягодица подпрыгнула. Дама, всхлипнув, тоже подпрыгнула. Я, не отрываясь от основного занятия, освободил правую руку от левой груди и хлопнул себя по правой ягодице. Она от неожиданности опустилась. Дама опять всхлипнула. Я поменял руки и груди и стал уже левой рукой чесать укушенную правую ягодицу. На скрежет прилетели еще несколько комариных самок и впились уже в обе мои ягодицы. И как я ни гонял их обеими руками, они уворачивались, а затем вновь бросались в атаку, меняя свою диспозицию, и наносили колющие удары без какой-нибудь упорядоченности. Позже голландцы назвали это тотальным футболом. Движения моих ягодиц приняли хаотический характер. И должен заметить, что движения дачной дамы были вполне синхронны с ними. У меня даже возникло предположение, что дачная дама состояла в каком-то сговоре с комарами. А учитывая мое научное знание, что эти комары были самками, это предположение окрепло. Ведь всем известно, что женщины всегда найдут общий язык. Да, теперь, анализируя прошлое, уверен, что сговор точно был. Потому что, когда после всего я натянул на себя джинсы, ни одна комариная самка не ужалила меня в голую жопу.
Вот и сейчас надо разобраться, кто жужжит в моей комнате: самка или самец? Как это определить? Снять джинсы? Глупо подманивать самку голыми ягодицами. А если это самец? Он может заподозрить меня в ориентации на комариных самцов. Как-то неудобно. Он, может быть, поговорить прилетел, а я сразу штаны снимать. Нет, это не дело. Я налил себе, плеснул на тыльную сторону ладони. Выпил сам, протянул тыльную сторону комару неведомой гендерной принадлежности. Комар выпустил жало… прикоснулся к тыльной стороне руки… Самец! Потом он зевнул, прилег, закрыл глаза, свесил набок жало и захрапел. Я перенес его на диван. Когда диван мне понадобится для, я просто подвину комара к стенке. А чего? Не гнать же забалдевшего человека на улицу? Там воробьи, голуби… Выпил – сиди дома.
Так что от комара я на некоторое время освободился. Теперь хорошо бы… (а вот и ассоциативный ряд образовался) найти ту дачную даму, которая так органично нашла общий язык или не знаю что с комариными самками, а потом… потом разбудить комара… Он кликнет телок… Я – с дамой… комариные телки меня в… и полный синхрон! А то самому мне двигаться… Одышка! Хотя можно было бы использовать позу наездника… так любимую американским кинематографом, особенно арт-хаусом. Влюбленная парочка лихорадочно скидывает с себя одежду, потом она вспрыгивает на него, коленями пришпоривает и начинается… родео. Ну, в общем, вы видели. И не какие-нибудь восемь секунд реального родео, а полторы-две минуты экранного времени! Что, учитывая условность кинематографа, равняется месяцам шести. А шесть месяцев спустя она падает на него и радостно улыбается. Я, конечно, понимаю: ковбойские традиции и все такое прочее – но шесть месяцев! А у нее ведь еще работа есть, семья, дети, муж, которому тоже должно что-то перепадать, поход в супермаркет, посещение общества по благоустройству Западного Манхэттена и еще до хренища всего… Вот почему у них такая развитая экономика. Потому что в Америке баба всегда сверху!
А у нас приличия ради повздыхает, докурит сигарету (повышение акцизов, таможенных пошлин, как не докурить?), аккуратно развесит трусики на спинке кровати и ляжет. И пока ты ей не скажешь: «Милая, ты не смогла бы раздвинуть ноги?», так и будет лежать неподвижно, как будто оргазм приходит сам собой негаданно-нежданно. А когда слегка раздвинет, чтобы они не свешивались с боков журнального столика – не на семейном же ложе, это же измена! – то через секунду спросит: «Ты скоро? А то у меня ведь еще работа, семья, муж, которому фиг уже что-нибудь, поход в „Ашан“, родительское собрание по благоустройству кабинета биологии. И только постарайся в меня не кончать». Вот потому-то у нас и экономика такая херовая. Что ничего не делается до конца.
Так, на чем мы остановились? Точнее, я остановился. Насчет вас, я не знаю, что вы там делаете в параллель с чтением моей книжки: обедаете, едете в метро, гладите собаку или гоняете с обеденного стола линяющего кота. Не знаю. А я остановился на том, чтобы найти ту дачную даму, которая много возрастов назад подо мной в команде с комариным девичником сверху много-много радости детишкам принесла. Так, ищем ее телефон. Не находим. Потому что не знаем, где искать. Ни имени, ни фамилии, ни шифра – ничего… Помню, я ее называл… Называл… Ох, ебт!!! Нет, это не имя. Да и чего я буду ее искать? Если жива, так красиво ли будить даму много возрастов вперед в… Кстати, который сейчас час? Так, часы стоят. А на кухне?.. Странно… Остается телефон. Как там по телефону время узнавать? Так, глотнем. На какую букву у нас время? Не помню… Обратимся за помощью к народу. Который, как раз под окном образовался и, сообразуясь с обстоятельствами жизни, во весь голос орет:
– «Тикают, тикают, тикают, тикают ночи и дни…»
– Эй, мужик, на какую букву слово «время»?
– На «в». «И тихую, тихую, тихую, тихую жизнь мне пророчат они».
Из окна третьего этажа дома напротив раздался выстрел. И я его понимаю. Ну не подходит этот саундтрек к видео неустановленного майора, как три медсестры английского дога к жизни в коллективе приучают. Ну не идет Булат Шалвович под это дело! Дог плакать начинает. А плачущий дог в кинематографе – это, доложу я вам, погуще плачущего большевика. Это глаза ребенка, сосущего материнскую грудь в Республике Кот-д’Ивуар. Запрещенный прием. Так-то вот. Но буква «в» у меня есть.
Листаем книжку. Буква «В». Время. 100. Набираем 100. Гудок. Гудок. Гудок.
– Ну и какая тебе разница, который теперь час?
Вот тебе раз!
– Видите ли… Да не твое собачье дело, какая мне разница, одна дает, другая дразнится… Я по части времени звоню. Я хочу узнать, который сейчас час. Я имею право узнать время по телефону, который предназначен для узнавания времени!
– Ты еще Конституцию вспомни. Или Всеобщую Декларацию прав человека…
– Ну, вспомнил. А при чем…
– Молодец. Где-нибудь там или сям, записано о праве человека узнавать время по телефону?
Я обалдел. Действительно, нигде об этом праве ни слова. Может быть, конечно, в каких-нибудь инструкциях для служебного пользования КГБ (или ФСК, дело в те времена происходило) и был какой-нибудь параграф, по какому телефону звонить насчет времени в Москве, а по какому – в месте пребывания агента, но в Конституции… Или во Всеобщей Декларации прав человека… Такого точно нет. Так что надо тихонько положить трубку и искать другую возможность для определения точного времени. Потому что… Недаром 5 декабря 1965 года я вышел на Пушку со Сталинской Конституцией под мышкой по случаю Синявского и Даниэля. Чтобы Конституцию соблюдали. Дух и букву. И я не мусульманин какой умеренный, чтобы смотреть телевизор, когда в Коране о телевизоре ни слова. Вот насчет четырех жен так это пожалуйста. В этом отношении я ортодокс. Ваххабит, одним словом. Правда, все в разное время. Так что кладем трубочку…
– Мужик, а тебе вообще-то зачем время знать?
– Ну как-то же человек должен ощущать себя во времени и пространстве. В пространстве все понятно. Вот я, вот моя квартира из четырех комнат, вот спящий комар на диване. Вокруг улица Остоженка. Вокруг которой Москва. Вокруг Москвы по географии Россия. Есть еще, правда, Москва, вокруг которой штат Айдахо… Но ни одного телефона в этой айдаховской Москве в моей телефонной книжке нет. А посему ее и не существует. Как и всей Америки. Потому что во всей громадной Америке со всей ее державной мощью, сногсшибательной однополярностью и американской мечтой трахнуть-то и некого! Харрасмент! И на хрен нам, ребята, такая Америка. Когда ты протягиваешь инвалидной негритянке руку, чтобы она выползла из автобуса «Атланта – Нью-Йорк»… Как будто ее в Нью-Йорке ждут не дождутся. Как будто в Нью-йорке своих инвалидных негритянок не хватает. Как будто здесь, в Нью-йорке, все для нее халявным арахисовым маслом намазано. Прут и прут. Как будто Нью-Йорк резиновый. Скоро в городе белого лица не увидишь. Сплошь черножопые! Хотя жопы у них, говорят, нормального розового цвета. То есть вроде как и люди. Но на поверхности города этого же не видно. Одни лица. Сплошь черные. И желтые. А если и белые, то непременно евреи!
Так вот, только я протягиваю руку инвалидной негритянке из автобуса «Атланта – Нью-Йорк», как она хватает меня своей рукой, в которой нет костыля, и волочет в суд. Харрасмент! Как будто я ей не руку, а, у меня слов нету, сунул. В суде только один белый. Адвокат. И тот Аль Пачино. Так что пошла на (на что – у меня слов нету) эта Америка.
Я остановился, чтобы передохнуть и глотнуть. А что еще делать в России, когда недоволен Америкой? Которая в принципе меня не ебет. (О, вырулил наконец на Дао исконной русской литературы.) Меня Россия ебет. Причем во все дырки. А трубка помолчала. (Русский телефон. Понимает: если человек с тоски-печали выпил, потому что, кроме как выпить, с тоской-печалью в России больше делать нечего, надо ему дать время этот процесс пережить. Пока не воспрянет.)