– Что он тебе сказал? – спросил у Алексея Яцек.
Его помощник ничего не ответил хозяину.
Моше тем временем подошел почти вплотную к Мириам и протянул было руку, чтобы легонько погладить ее по голове, однако не успел ее коснуться, как она резко отбила ладонью его руку в сторону.
– Не трогай меня!
– Мириам, ты не знаешь… Мы…
– Все я знаю. Herr Oberscharführer мне все разъяснил. Мы должны выбрать одного из нас до завтрашнего утра.
– Об этом и идет речь. Мы…
– Делайте, что хотите, – перебила его Мириам. – Мне на это наплевать. Мне уже вообще на все наплевать, разве ты не понимаешь?
Обойдя быстрыми шагами Моше, она раздвинула развешенную на веревках одежду и ушла в темную часть барака. Моше направился было вслед, но ему вдруг преградил путь Элиас.
– Нет, – сказал раввин. – Оставь ее в покое. Ты и так уже причинил ей много вреда.
Моше попытался было обойти Элиаса, но тот схватил его за запястье и впился в него пылающим взглядом:
– Нет!
Моше покачал головой и повернул назад.
Тем временем Яцек поднял несколько одеял и каким-то непонятным образом умудрился завесить ими освещенное лампочкой окно, чтобы через него ничего не было видно.
– По крайней мере мы будем знать, что здесь, в этом бараке, нас никто не видит и что принимать решение и в самом деле будем только мы, – сказал он.
– Вы подвергаете риску готовящийся побег! – возмутился Отто. – Вы не можете так поступать! Вы…
– Яцек прав, – перебил его Берковиц. – Пока мы не узнаем, есть ли среди нас доносчик или нет, нам лучше быть осмотрительными.
Отто собрался было возмущаться и дальше, но передумал.
– Ну, – сказал Яцек, – и какое мы теперь примем решение?
– Видишь ли, Феликс, большинство людей думают, что шахматы – это метафора идеального сражения.
Мальчик взирал на расставленные фигуры, не проявляя большого интереса к заумным словам отца.
– И это, конечно, правда. Это идеальное сражение, потому что силы на поле боя равны, и единственное имеющееся преимущество заключается в том, что белые ходят первыми.
Комендант прикоснулся к коню.
– Все зависит только от ума и способностей полководца. – Он вздохнул. – К сожалению, в реальной жизни так бывает не всегда. Наполеон, например, говорил, что опытным генералам он предпочитает генералов удачливых. Удача очень часто оказывается главным фактором. Проявляя упорство и усердие, ты можешь оказаться уже совсем близко от цели, но… но тут вдруг из-за какой-нибудь мелочи все идет прахом…
Брайтнер уставился куда-то в пустоту: он перебирал в уме последние новости, поступившие с фронта.
– Однако шахматы не только своеобразное сражение, – снова заговорил он. – При помощи шахматных фигур можно давать характеристику людям. Возьмем, например, коня. – Он взял с шахматной доски фигуру и показал ее сыну. – Конь уникален тем, что он может при одном и том же ходе двигаться в разных направлениях. Конь – это фигура, которая может обойти вокруг тебя, может резко нарушить баланс, к которому ты уже вроде бы привык, может напасть на тебя с тыла. Он – участник сражения, который способен на непредвиденные действия, который может застать тебя врасплох, который не идет к цели по прямой, а предпочитает использовать извилистые пути.
Брайтнер поставил коня на доску и взял с нее другую фигуру.
– Прямая противоположность коню – ладья. Ладья – отважный участник битвы, полный силы и мужества, однако при этом, увы, весьма предсказуемый… Она движется напролом по прямой. К сожалению, она не умеет приспосабливаться, не может находить альтернативные решения. Короче говоря, гибкости в действиях ей явно не хватает.
Феликса, похоже, заинтересовали подобные рассуждения. Он взял с шахматной доски слона.
– А слон, папа? Слон ведь тоже движется по прямой.
Брайтнер улыбнулся.
– Не совсем так, Феликс. Движение слона и в самом деле похоже на движение ладьи. Однако слон движется отнюдь не по прямой, нет, – он движется наискось, то есть под углом. Он не может резко сворачивать в сторону, как что делает конь, но в то же время его движения полны коварства. Если ты зазеваешься, слон тут же внезапно нагрянет и покарает тебя за это. Благодаря своим движениям наискось он способен прорваться сквозь самую глухую защиту… чего никогда не сможет сделать ладья.
Феликс взвесил на руке черного слона, которого он взял с шахматной доски, и подозрительно на него посмотрел. Слон ему почему-то не нравился.
– А пешки, папа?
– Пешки – это пушечное мясо. Рядовые солдаты. Но и за ними следует присматривать. Они единственные фигуры, которые уничтожают противника не в том направлении, в котором движутся по шахматной доске: они движутся прямо вперед, а съедают фигуры противника по диагонали. Они немного похожи на солдата-пехотинца, который, если дать ему пулемет, может стать очень опасен.
Брайтнер выбрал еще одну фигуру.
– А еще есть королева.
– Она самая сильная, папа. Самая сильная из всех.
– Ты прав. Самая сильная и, стало быть, самая ценная. Именно поэтому ты не можешь позволить себе ее потерять. Ты ее должен беречь. Тебе не следует вовлекать ее в открытый бой. Королева вступает в схватку только тогда, когда это для нее безопасно. Или же когда нет другого выхода.
Мальчик с уважением посмотрел на последнюю шахматную фигуру.
– Остался только король, папа.
– Да, остался только король.
Брайтнер подхватил с доски короля и, поднеся его чуть ли не к самым глазам, стал внимательно рассматривать – как будто видел фигуру в первый раз.
– Король. Главная цель игры.
– Но сам он ни на что не способен, папа. Это странно, не так ли?
– Ты прав. Он перемещается за один ход только на одну клетку. Он такой немощный и беззащитный, что для его защиты пришлось придумать специальный ход – рокировку.
– А разве королю не следовало бы быть самым сильным из всех?
– А он и так самый сильный, Феликс. Король ведь это не только тот, кто участвует в сражении, чтобы командовать солдатами. Король играет гораздо большую роль. Он – идеал, за который все сражаются. Он – святой Грааль, высшая цель, истинный смысл любой войны. Он не человек и не обычная шахматная фигура, он нечто гораздо более важное. Он то, ради чего мы вступаем в сражение.
Брайтнер бросил взгляд через окно наружу – на погрузившийся в темноту лагерь, – словно бы ища там подтверждения только что произнесенным им словам. Однако единственное, что он увидел, – это прожекторы на караульных вышках. Переведя затем взгляд обратно на шахматную доску, он поставил короля на место.
– Ну ладно, – вздохнул он. – Думаю, мы можем начинать.
– Итак, что скажете? – не унимался Яцек.
– Делайте, что хотите. Меня это не касается, – сказал Отто.
– То есть как это? Почему тебя это не касается? – удивился капо.
«Красный треугольник», ничего ему не ответив, повернулся к остальным.
– Я имею слишком важное значение для того плана, который мы разработали. Я должен выжить. Не ради самого себя, а ради будущего, ради всех нас.
Стало очень тихо.
– Об этом мы, возможно, подумаем потом, – несколько секунд спустя сказал Берковиц. – Относительно тебя у нас имеется много сомнений, нам еще предстоит многое обсудить. Однако если принять в расчет все и вся, то у меня прямо сейчас возникает вопрос: а почему бы нам не выбрать Алексея? Мы все знаем, кто он. Нам всем приходилось терпеть от него побои.
– Ничего у вас не выйдет, – громко заявил Алексей. Достав из-под своей куртки нож, он выставил его вперед и оскалил зубы. – Первому, кто попытается ко мне подойти, я перережу глотку. Ко мне или к нему, – Алексей показал на Яцека, и на этот раз капо его урезонивать не стал.
Тут в разговор вмешался Элиас.
– А вот у меня нет никаких сомнений, – сказал он дрожащим голосом. – Я рассказал вам, что произошло с нами – со мной и с Мириам. Возможно, мой рассказ вам был неинтересен. Теперь давайте поговорим о лагере. Про то, что происходит в лагере, вы все прекрасно знаете. И вам прекрасно известно, что Моше ежедневно якшается с нацистами. Он не испытывает к ним ненависти – он проворачивает с ними какие-то делишки, заключает сделки. Вполне возможно, что объектом этих сделок являемся и мы. Я не знаю, каким образом он умудряется уносить из «Канады» всякую всячину – часы, драгоценности, граппу,[60] сигары… Он покупает себе столько хлеба и похлебки, сколько захочет. Он покупает даже маргарин! Я не удивлюсь, если эсэсовцы иногда позволяли ему заходить и в блок 29. Тебе нравятся польки, да, Моше?… Такой человек, как он, способен на все, и вы об этом знаете. Я ему не доверяю.
Моше покачал головой.
– Да, я проворачиваю кое-какие дела с немцами, это верно, – сказал он, глядя поочередно прямо в глаза каждому из смотрящих на него заключенных. – В Варшаве я был агентом по продаже недвижимости и поэтому привык общаться с самыми разными людьми. В моем ремесле мне пришлось научиться разбираться в людях: быстро улавливать, какого типа эти люди, чего они хотят, что им нравится и что не нравится. Иногда они и сами этого не знали, и мне надлежало уметь им подсказывать. Я обладал способностью представить все так, как будто я предлагаю им как раз то, чего они и сами хотели. Поэтому мне удавалось заключать очень выгодные сделки. И в этом нет ничего странного.
Моше медленно обошел вокруг стола.
– Немцы хорошо умеют воевать, а вот с коммерцией они справляются похуже, – продолжал он. – Коммерческими сделками умеют успешно заниматься такие, как я, и такие, как он, – Моше показал на Берковица. – Даже здесь, в концлагере, я ежедневно заключаю различные сделки. Однако этими своими действиями я пытаюсь достичь того же самого, чего пытаетесь достичь и все вы, – я пытаюсь остаться в живых.
Он дошел до того места, с которого начал обходить стол, и остановился.
– Что в этом плохого? Может, я должен не вступать с врагом вообще ни в какие контакты? Я должен предпочесть смерть, чтобы сохранить – как это называется? – свое достоинство?…
Никто ему ничего не ответил.
– Может, вы думаете, что если бы я не проворачивал никаких дел с нацистами – чтобы раздобыть хлеба, хорошей похлебки или сигарет, – то русские уже нагрянули бы сюда и нас бы освободили? Вы думаете, что если бы я не таскал различные ценные предметы из «Канады», то Берлин бы уже нал? И, по-вашему, я не был бы уже мертв?… Меня уже давно запихнули бы в газовую камеру, а затем сожгли бы труп в крематории. Ну и что с того, что местные эсэсовцы присвоили благодаря мне несколько золотых часов?…
Элиас, слушавший этот монолог с негодующим выражением лица, не выдержал и перебил Моше:
– …взятых у того, кого убили – не забывай об этом! Взятых у тех, кто ушел в мир иной! Взятых у женщин, которые выходили из вагонов на железнодорожной платформе концлагеря, не зная, что их здесь ждет!
– Да, и у них тоже, – кивнул Моше. – Тебя хоть раз отправляли на железнодорожную платформу концлагеря встречать новоприбывших, Элиас?… Нет. Ну что ж, я тебе сейчас расскажу, что там происходит. Такие, как мы, Häftlinge утешают там вновь прибывших, говорят, что с ними ничего плохого не произойдет. Женщин и детей отводят в одну сторону, мужчин – в другую… «Не переживайте, друзья, скоро вы будете вместе. После душа…»
– Ты… ты… – Элиас не мог подобрать подходящих слов.
– Я – чудовище? Может быть. Так поступал я и так поступали другие. И ты, Берковиц, тоже так поступал. Ты тоже бывал на той платформе и тоже говорил вновь прибывшим, что ничего плохого с ними не произойдет. Или я говорю неправду, Берковиц?
Берковиц ничего не ответил.
Моше снова повернулся к Элиасу.
– Знаешь, почему мы так поступали? Потому что предотвратить это невозможно. Все равно все происходило бы именно так, как хотят эсэсовцы, а нас, если бы мы отказались успокаивать новоприбывших…
– …вас избили бы палками.
– Или убили бы – убили бы одним сильным ударом по голове. А теперь скажи мне, раввин: я неправ? Что говорится по этому поводу в Талмуде? Или в него забыли включить соответствующий раздел?
Иржи, сидя в углу барака, начал медленно хлопать в ладоши.
– Браво! Брависсимо! Когда снова откроется Kabarett, Я тебя туда заангажирую.
«Розовый треугольник» развернулся и убрался за висевшую на веревках одежду. Моше через узенький просвет между предметами этой одежды увидел, что он, подойдя к сидевшей на одеяле Мириам, сел рядом. Затем он робко погладил Мириам по ее коротким волосам. Его руку она отталкивать не стала.
– Бедняжка… – сказал Иржи. – Ты, наверное, изрядно намучилась…
Алексей наблюдал за этой сценой с насмешливой улыбкой. Затем его взгляд переместился на тех, кто собрался вокруг стола. Пауля среди них не было: он стоял поодаль. Покосившись на блондинчика, Алексей заметил, что он о чем-то задумался.
– А если мы выберем ее? – сказал Алексей тихим голосом – таким тихим, чтобы его не услышал Пауль.
– Ты рехнулся! – покачал головой Моше.
– Вовсе нет… Мы все знаем, что шансы женщины выжить здесь, в лагере, – минимальные. Посмотрите на нее: она уже почти «мусульманка». Она продержится не больше пары недель. Поэтому…
– Замолчи, Алексей. Я не позволю тебе перевести стрелки на Мириам. Элиас, скажи ему и ты…
Элиас промолчал. Он начал нервно кусать себе губу, но ничего не сказал.
– Нам не следует вдаваться в сентиментальности, – с презрительным видом произнес Алексей. – Мы должны выбрать самого слабого. А она среди нас самая слабая.
– Да замолчи ты! – начал злиться Моше. – Если ты еще…
Он запнулся, увидев, что к ним приближается Мириам. Все замолчали. Женщина подошла к столу и оперлась о него ладонями. В свете лампочки стало еще более отчетливо видно, какими глубокими стали ее глазницы. Вслед за ней из темной части барака появился Иржи. Он остановился в нескольких шагах позади женщины.
– Вы разговаривали обо мне, – сказала Мириам.
– Мы… – смущенно пробормотал Элиас.
– Не нужно. Я поняла сама.
– Нет, не поняла! – Лицо Элиаса напряглось. – Это все Алексей. Он… В нем нет ничего человеческого.
– Почему ты так решил? – спросила Мириам. – Он ведь прав. Я здесь самая слабая. И будет справедливо, если к стенке поставят именно меня.
– Вы слышите? – оживился Алексей. – Она сама это говорит. Прекрасно. Нам уже больше не о чем спорить. Мы уже все вроде бы согласны…
Произнося эти слова, он демонстративно поглаживал рукоятку своего ножа.
– Scheiße!
Блондинчик бросился к Алексею из угла, в котором он стоял, с быстротой распрямляющейся пружины. Выбив из рук помощника капо нож, он точным и сильным ударом ноги повалил его на пол и навалился сверху.
– Schwein! – крикнул Пауль, схватив Алексея за горло и душа его. – Ты хочешь обречь на смерть женщину! Подлец!
Здоровяк украинец был застигнут этим шквальным выпадом врасплох и поэтому оказался в весьма тяжелом положении. Он извивался на полу, судорожно пытаясь ослабить Паулевы пальцы, сжимающие сонную артерию. Вскоре его лицо слегка посинело, а движения замедлились. Остальные заключенные пассивно наблюдали за схваткой в полной тишине, которую нарушало лишь приглушенное сопение Пауля и Алексея.
Мириам подошла к сцепившимся мужчинам.
– Хватит! – крикнула она. – Хватит!
Поскольку эти двое на ее требование никак не отреагировали, она начала наугад бить ногой в беспорядочное сплетение рук и ног.
– Хватит! – еще громче крикнула она.
Пауль, наконец услышав Мириам, выпустил жертву. Алексей, вырвавшись, проворно отполз в сторону и, схватив валявшийся на полу нож, спрятал его под курткой. Затем он, очень тяжело дыша, стал одной рукой потирать покрасневшую шею.
Блондинчик поднялся на ноги. Во время схватки с Алексеем рукав его теплой куртки завернулся почти по самый локоть.
Моше с ужасом уставился на оголившееся предплечье Пауля.
– Ты…
Он подошел к блондинчику и, прежде чем тот успел как-то отреагировать, схватил его за запястье и показал внутреннюю сторону его руки остальным заключенным:
– Смотрите!
На коже Пауля было наколото: «А+».
Берковиц и другие заключенные побледнели. Иржи, сам того не замечая, сделал шаг назад.
Пауль поправил рукав, закрывая руку по самое запястье.
– Да, именно так, – сказал он. – Пауль Хаузер, Hauptsturmführer[61] СС.
Произнеся эти слова, он щелкнул каблуками.
– А что ты делаешь здесь?
Блондинчик улыбнулся. Его, похоже, не очень встревожило то, что другие заключенные выяснили, кто он на самом деле такой.
– Я находился на Восточном фронте. Воевал на территории Украины…
– Девчонки, – театрально-пафосным голосом воскликнул Иржи, – среди нас есть настоящий герой войны!
Пауль пропустил возглас мимо ушей.
– Но как получилось так, что ты оказался здесь?
– Я угодил сюда за невыполнение приказа.
Берковиц, удивившись подобному заявлению немецкого офицера, спросил:
– А что произошло?
– Мы находились на Украине и в соответствии с планами рейхсфюрера начинали высвобождать жизненное пространство для Великой Германии. Население германского происхождения мы не трогали, а вот евреев… Ну, вы знаете. Мы допускали тогда много ошибок, потому что были к подобной работе не совсем готовы. Постоянные расстрелы, облавы, захоронения – все это делалось абы как, наобум. Слишком много крови, слишком много шума, слишком много умудрившихся убежать от нас евреев… В общем, слишком много хаоса. Ад Данте и тот показался бы в сравнении со всем этим не таким ужасным. Как-то раз моему подразделению приказали уничтожить около тысячи евреев в небольшом селе. Мы заставляли их спускаться в ямы, которые они сами же и выкапывали, и затем наши автоматчики их сверху расстреливали. Мы занимались этим в течение нескольких часов в невообразимой неразберихе. Беспорядочные выстрелы, кричащие и извивающиеся раненые, плачущие дети, прильнувшие к своим умирающим матерям… Чтобы все это выдерживать, мои солдаты не просыхали ни на час. – Голос Пауля неожиданно задрожал. – А я этого выдержать не смог. Я бросил своих подчиненных и пошел прочь. Standartenführer[62] приказал вернуться, но я ему не подчинился. «Евреи – это низшая раса, – сказал я ему. – Об этом свидетельствуют и естественные науки, и история. Поэтому они вымрут сами по себе. Они слабые, беззащитные… Нужно просто подождать. Нет никакой необходимости в том, чтобы устраивать для них подобную резню. Они не достойны нашего внимания. Германская армия сражается ради того, чтобы облагодетельствовать другие народы и чтобы они зажили счастливо под руководством немецкого народа… А что теперь о нас подумают в мире?»