В бараке снова воцарилась тишина.
– Это все очень трогательно, – нарушил ее Моше. – Однако откуда нам знать, что то, что ты нам рассказал, – правда? Кому предназначались твои сигналы? Почему нас теперь только девять? Почему Аристарха и того паренька отсюда увели? И кто он такой?
Моше показал на блондинчика, который все это время молча наблюдал за происходящим.
– Лично мне кажется, что ты – предатель, – сказал Моше, пристально глядя на Отто. – Ты…
Не успел он договорить, как вдруг Элиас, уже давно не произносивший ни слова, подскочил к нему в порыве внезапного гнева.
– Предатель! И ты еще осмеливаешься выдвигать подобные обвинения!.. Предатель!
Лицо раввина перекосилось от ярости. Другие заключенные удивленно уставились на него: они знали этого еврея как человека весьма кроткого. Он раньше почти никогда ни на кого не повышал голоса.
Моше ничего ему не ответил – он лишь смущенно опустил глаза. И это тоже удивило остальных заключенных: Моше слыл среди них человеком, которого ничто не могло застать врасплох.
– Предатель… Обманщик… Змей! – кричал Элиас.
Иржи попытался обнять Элиаса, чтобы успокоить, но раввин оттолкнул его.
– Настало время для того, чтобы вы узнали всю правду об этом человеке… Он еще осмеливается обвинять других в предательстве! Он! Да это же смешно!
Никто не решался угомонить разбушевавшегося раввина. Даже Яцек и Алексей с любопытством таращились на Элиаса. Отто и тот на время забыл о неприятной ситуации, в которой только что оказался.
– Этот человек, которого вы видите перед собой… это Моше Сирович, работавший агентом по продаже недвижимости, личность, пользовавшаяся известностью во всем нашем квартале – я бы даже сказал, во всей Варшаве. Не могу сказать, что его там уважали, нет. Скорее побаивались. Никто не умел так ловко проворачивать дела, как он. Волк в овечьей шкуре…
– Элиас… – умоляющим тоном произнес Моше, на мгновение поднимая глаза.
– Замолчи, пес! Ты – обманщик с ангельски невинным личиком. Прямо как у Иисуса Христа! Ты способен своей болтовней заморочить голову кому угодно. Или, может, я сейчас лгу? Нет, ты прекрасно знаешь, что я не лгу. Скольких людей ты надул своими махинациями? И евреев, и неевреев – тебе ведь все равно, кого обманывать. Но как раз таки из-за твоего умения ловко проворачивать дела тобой и восхищались, в том числе и в нашем кругу. Даже я – откровенно в этом признаюсь – в течение какого-то времени был ослеплен этим твоим талантом. Я был ослеплен им так сильно, что даже… даже стал тебе полностью доверять. Доверять тебе! Это было самой большой ошибкой в моей жизни!
– Им это неинтересно, Элиас.
– Раньше, может, было неинтересно. А вот теперь… теперь они должны знать, с кем им приходится иметь дело. Ты обвинил Отто в том, что он якобы предатель. Я не знаю, правда ли это. Однако я знаю, что ты запросто предал своего лучшего друга. И им следует об этом знать. Теперь это уже важно.
Элиас провел тыльной стороной ладони по губам. Жажда уже давала о себе знать. Здесь, в лагере, ее можно было утолить только похлебкой. Однако им ее до сих пор не принесли.
– В Варшаве, когда нас загнали в гетто, Моше стал одним из моих друзей. Можно даже сказать, что он стал моим лучшим другом. За несколько месяцев до этого он провернул для меня одно выгодное дельце, и я счел, что он это сделал потому, что он хороший человек. Я стал настолько слеп, что не заметил, что он с самого начала умышленно все подстроил…
– Timeo Danaos et dona ferentes,[57] – продекламировал Иржи на латыни фразу из поэмы Вергилия «Энеида».
– Не перебивай его, – рявкнул Алексей. – Нам твои румынские поговорки совсем не интересны.
– Как я вам уже сказал, он стал моим лучшим другом, – продолжал Элиас. – Мы с женой частенько приглашали его к себе в гости. Два, а то и три раза в неделю он приходил к нам поужинать. Я и мои ближайшие родственники принимали его очень радушно – как самого дорогого гостя. Я был одурманен его вежливостью и обходительностью. Скажу вам честно, я в течение некоторого времени… да, в течение некоторого времени мне хотелось быть таким, как он. Я изучал его жесты, его мимику, его слова, даже его улыбку… Мы были им очарованы – и я, и моя дочь, и… – Элиас на пару секунд замолчал: от нахлынувших на него эмоций у него перехватило дыхание, – и моя жена. Да, особенно она.
Элиас прервал свой рассказ. Стало очень тихо.
– Вы и сами, видимо, догадались, чем это закончилось, – снова заговорил Элиас. – Прямо у меня под носом! Понимаете? Его наглость не знает пределов. Прямо у меня под носом! Надо мной смеялось все гетто… И я узнал об этом самым последним.
В глазах Иржи загорелся огонек ехидства, но он не осмелился ничего сказать. Другие тоже молчали, и лишь один только Алексей прыснул со смеху.
– Этого следовало ожидать… Наш Моше, делец, обладающий способностью договориться с кем угодно и о чем угодно, хитрый и пронырливый…
– …и все время проворачивающий какие-то делишки с нацистами – давайте не забывать и об этом, – добавил Яцек.
– Заткнись, – огрызнулся Моше. – Уж кому-кому, а не тебе сейчас читать нам лекции.
Элиас, похоже, успокоился и взял себя в руки. Теперь, после того как он выговорился о наболевшем, на душе у него полегчало.
– Я рассказал вам обо всем, чтобы вы знали, что представляет собой этот человек и на что он способен. Так что остерегайтесь ему доверять.
– Я не могу осуждать тебя за то, как ты сейчас поступил, – сказал Моше, глядя на своего бывшего друга.
– Я соврал? – спросил у Моше раввин.
– Нет, ты не соврал. Но и всей правды ты тоже не скачал. Ты хочешь, чтобы они прониклись ко мне неприязнью. Сегодня ночью мы должны выбрать из нас одного, и поэтому нужно знать все и обо всех. Я подчеркиваю: все и обо всех.
– Ты не сможешь рассказать ничего такого, что изменило бы наше представление о тебе.
– Может, и не смогу. Но я, по крайней мере, попробую это сделать. Это правда, Элиас, что я злоупотребил твоим доверием. Я виноват, и даже если бы ты меня и простил, я все равно не простил бы сам себя. Однако ты забываешь, что твоя супруга в то время пребывала в глубокой депрессии и что до такого состояния ее довел ты.
Элиас сжал себе ладонями уши и зажмурился, чтобы ничего не слышать и не видеть.
– Замолчи! Хватит! Заставьте его замолчать! Я не могу выносить этого вранья!
Моше, подойдя к Элиасу, схватил его за запястья и силой отвел руки от головы.
– Нет уж, ты должен выслушать. По крайней мере сможешь затем сказать, правда это или нет.
Моше наполовину повернулся к остальным заключенным. Руки раввина бессильно повисли вдоль туловища.
– Да, Элиас, вы приглашали меня к себе домой в гости, и я к вам приходил, это верно. Я приходил к вам как ваш близкий друг. Верно так же и то, что вскоре у меня возникли кое-какие чувства по отношению к твоей супруге – Мириам. Однако я не посмел бы к ней даже прикоснуться, если бы… если бы не произошло то, что произошло… У Мириам и Элиаса имелась восьмилетняя дочь – Ида. Очень симпатичная, милая, с белокурыми – как у ее матери – волосами… Она называла меня «дядей»… Когда я приходил к ним в дом, она кричала: «Дядя Моше!» – и бросалась мне на шею. Я всегда приносил ей то сладости, то какие-нибудь другие подарки… Даже в гетто у меня не было проблем с тем, чтобы достать вещицы, которые могли ей понравиться…
– Что я вам говорил? – перебил Моше Элиас. – Он использовал самые коварные способы для того, чтобы проникнуть в наш дом и втереться к нам в доверие.
Моше, проигнорировав эти слова, продолжал:
– Мы чувствовали, что нам угрожает опасность. Однако многие из нас наивно полагали, что в этом гетто мы обосновались уже навсегда. Некоторые этому даже радовались. Наша община, запертая в гетто, стала еще более сплоченной. Было приятно видеть вокруг себя лишь знакомые и дружеские лица, тогда как за пределами гетто… за пределами гетто орудовали нацисты, пытающиеся устроить всемирный пожар. Многие из нас тешили себя иллюзиями, что нам позволят спокойненько жить в нашем квартале, пока не закончится война.
– Именно поэтому мы угодили сюда. Мы просчитались, – добавил Берковиц.
– Абсолютное большинство из нас не понимало – или не хотело понимать, – какая нам угрожает опасность, – но крайней мере до того момента, пока уже не стало слишком поздно. У меня, правда, имелись кое-какие связи, и я догадывался о том, что замышляют нацисты. И я предупреждал об этом Элиаса и Мириам. Я уговаривал их перебраться в какое-нибудь безопасное место. У нас тогда еще имелось время на то, чтобы что-то предпринять. Однако Элиас был непреклонен: он, как и всегда, предпочитал подчиняться воле Господа. Я вполне мог выбраться из гетто и уехать. Однако я не смог заставить себя покинуть Мириам. В первый раз в своей жизни я подчинился тому, чего требовало от меня мое сердце.
– У тебя нет сердца, – злобно пробурчал Элиас.
– Хотя Элиас не хотел уезжать, я придумал, каким образом можно было бы спасти хотя бы Иду. С такими правильными чертами лица и белокурыми волосами, как у нее, она вполне могла сойти за арийку. Ее готова была принять к себе одна католическая семья. Я сказал этим людям, что она моя племянница, приехавшая из Силезии. Возможно, они смогли бы обеспечить ей и надлежащее лечение…
В глазах Элиаса вдруг заблестели слезы.
– Какое еще лечение? – спросил Берковиц.
– У нее в костном мозге обнаружили что-то вроде малюсеньких белых пузырьков. Врачи сказали, что она безнадежно больна. Ведь так, Элиас?
Раввин ничего не ответил. Его плечи подрагивали от охватившего его волнения.
– Однако до нас дошли слухи, что то ли в Берлине, то ли где-то в Америке было сделано грандиозное открытие: там открыли что-то такое, что вроде бы назвали рентгеновскими лучами. Возможно, после окончания войны мы смогли бы отвезти ее туда…
– Ида была обречена, – прошептал Элиас скорее самому себе, чем другим заключенным. – Такова была воля Господа.
– Ее состояние не было критическим! По крайней мере, еще не было критическим. Она, правда, выглядела немного бледноватой, но никто тогда даже и не заподозрил бы, что она больна. Как бы там ни было, мне удалось раздобыть необходимые документы. При помощи золотых часиков и парочки бриллиантов я подкупил один из патрулей, которые не позволяли никому покидать гетто. Иду можно было вывезти, спрятав в автокатафалке, а затем она прибыла бы в свою новую семью. Мириам была согласна. У нее от тоски разрывалось сердце – нелегко расстаться с собственной дочерью, да еще и неизвестно на какое время, – но она была согласна. Наступила ночь, в которую Ида должна была покинуть гетто. Однако в самый последний момент он, – Моше показал на Элиаса, – неожиданно отказался ее отпускать. Он лепетал что-то про Бога, про Авраама и про кого-то там еще и наотрез отказывался позволить Иде уехать. Мы – я и Мириам – его всячески уговаривали, мы его умоляли, однако он упорно стоял на своем. Он не мог смириться с мыслью, что его дочь будет выдавать себя за католичку. Он говорил, что Бог ему этого не простит, что он, Элиас, не может предавать своего Бога… Того самого Бога, по воле которого ты угодил сюда, да, Элиас? На рассвете подкупленный мною патруль сменился, и уже нельзя было больше ничего сделать. Две недели спустя нацисты устроили облаву в гетто. Нас всех оттуда увезли. Когда мы вышли из вагона на железнодорожную платформу, эсэсовцы забрали Иду у Элиаса и Мириам и куда-то ее увели. С тех пор мы не знаем, где она находится. Ида, можно сказать, исчезла. Элиас согнулся вдвое и тяжело задышал. Если бы он смог, если бы здесь, в концлагере, его слезы не были уже давным-давно все выплаканы, он бы сейчас горько зарыдал.
– Это то, что произошло на самом деле. Именно так была разрушена семья Элиаса. Ида исчезла, а Мириам… С того момента, как Элиас не дал мне вывезти Иду из гетто, Мириам стала его ненавидеть. Она не позволяла ему к ней даже прикасаться. Элиас для нее больше не существовал. Мириам замкнулась в себе. Она испытывала очень сильные душевные страдания. Она испытывала такие страдания, каких вынести не могла.
– А ты решил ее утешить, да? – Элиас бросил на Моше гневный взгляд, а затем отвернулся. – Смотрите! – вдруг сказал он, вытаскивая откуда-то из-под своей куртки потертую фотографию и показывая ее другим заключенным. – Это Ида. Моя маленькая Ида.
Окружавшие Элиаса заключенные стали в нее всматриваться. С фотографии на них смотрела Ида – маленькая, милая, с длинными белокурыми косами и с грустной улыбкой обреченного человека.
– Ты безумец, – сказал Берковиц. – Ты спрятал у себя фотографию! Если об этом станет известно, тебя до смерти забьют палками. Ты подвергаешь себя бессмысленному риску!
Элиас, ничего не отвечая, лишь пожал плечами. Он держал фотографию в руке так, как будто это было нечто очень-очень хрупкое. Несколько секунд спустя он засунул ее обратно под куртку.
– Она – единственный человек в мире, который меня никогда-никогда не обманывал.
– Хватит! – сказал Отто. – Хватит уже этих мелких буржуазных драм. Мы в концлагере. Предаваться сентиментальным переживаниям по поводу нашей прежней жизни нет никакого смысла. Этой жизни больше не будет. Нам нужно думать только о том, что происходит с нами сейчас.
Яцек сделал шаг вперед.
– Хорошо, очень хорошо… А теперь давайте-ка посмотрим, кто оказался здесь, в этом бараке… «Красный треугольник», подозреваемый в том, что он предатель, еврей-торгаш, предавший лучшего друга, набожный еврей, не позволивший своей дочери спастись и тем самым толкнувший жену в объятия своего приятеля, гомосексуалист, с которым имели интимную близость многие Prominenten и который получал от них за это различные поблажки, богатый еврей-финансист, до недавнего времени имевший деловые отношения с нацистами, старый еврей, который уже вот-вот умрет…
– Не забудь про уголовника-поляка, который выслуживается перед эсэсовцами, и его помощника, который даже здесь, в этом бараке, и то уже пытался избивать других заключенных, – сказал Моше. – Получается, что подходящих кандидатов на расстрел у нас тут более чем предостаточно.
– Подождите-ка, – вмешался Берковиц. – Вы упомянули восемь человек, а нас здесь – девять. Вы забыли про него, – Берковиц кивнул в сторону блондинчика.
– И то верно, – сказал Яцек. – Думаю, уже пришло время разобраться, кто он вообще такой. Сейчас, возможно, выяснится, что в нашей компании есть и вполне приличные люди.
Они подошли к блондинчику, по-прежнему хранившему молчание, но так и не успели задать ему ни одного вопроса: дверь барака снова отворилась.
8 часов вечераОбершарфюрер застыл, широко расставив ноги, посреди входа в прачечную.
– Комендант хочет знать, выбрали ли вы кого-нибудь, – сказал он.
– Он дал нам время до завтрашнего утра, – ответил Берковиц. – А сейчас… который сейчас час?
– Восемь.
– Почему же нам не принесли похлебку? Мы не ели ничего с сегодняшнего утра…
– Направьте по этому поводу официальную жалобу по форме WH-114. Заполните соответствующий формуляр. Его должен взять у вас соответствующий Blockältester, а у него – Lagerältester.
Обершарфюрер, довольный своей шуткой, рассмеялся.
– Похлебку вы рано или поздно получите, – сказал затем он. – А сейчас нам нужно заняться кое-чем иным.
Он обернулся и подал какой-то знак солдатам, стоявшим снаружи барака.
Häftlinge – все девять – затаили дыхание.
В просвете двери появилась ладонь – ладонь с тонкими, хрупкими, почти прозрачными пальцами. Мгновением позже стала видна вся рука – рука в полосатом рукаве. Затем…
В барак зашла женщина.
Сделав несколько шагов, она нерешительно остановилась: ее ослепил свет лампочки. Моше и Элиас побледнели.
– Мириам, – позвал Моше.
Элиас ничего сказать не решился. Нижняя челюсть у него дрожала.
Женщина стояла молча. Она была одета в слишком большую для нее полосатую униформу, более чем наполовину скрывавшую худющие ладони и ступни. Волосы ее были коротко подстрижены и топорщились неровными клочьями. Машинка парикмахера, как обычно, поработала кое-как. Под глазами у женщины виднелись темные круги, щеки запали, а глаза во ввалившихся глазных впадинах сильно выдавались вперед. Лишь легкое подрагивание век выдавало ее волнение.
– Прекрасно, прекрасно, – усмехнулся обершарфюрер. – Вы, я вижу, друг с другом знакомы. Значит, вам будет весело. Инструкции запрещают держать мужчин и женщин вместе, но на этот раз мы сделаем исключение. Если вам это не понравилось, напишите жалобу по форме КК-206. Не проронив больше ни звука, он повернулся, покинул барак и закрыл за собой дверь. Häftlinge остались одни. Их опять стало десять.
– Мириам, – снова позвал женщину Моше, делая шаг по направлению к ней.
Мгновением позже шаг к ней сделал и Элиас, однако, осознав, что Моше его уже опередил, он резко повернулся, отошел в сторону и уставился на стену, пытаясь казаться равнодушным.
– Мириам… – повторил Моше, подходя к женщине. Та ему ничего не ответила.
Лицо Алексея расплылось в ухмылке.
– Ух ты! – сказал он. – Похоже, к нам сюда прибыла лагерная потаскушка.
Пауль, все это время хранивший молчание, вдруг с рассвирепевшим видом рявкнул:
– Ruhe, Schwein![58]
Подскочив к Алексею, он ткнул ему пальцем в грудь и сказал:
– Я займаю посаду в германському управлінні. Якщо доторкнешся до цієї жінки ще раз, я зроблю так, що ти згориш у крематорії. Зрозумів?[59]
Алексей, побледнев, испуганно закрыл рот. Присущая ему наглость тут же куда-то улетучилась. Так ничего и не ответив, он опустил взгляд и уставился в пол. Остальные заключенные ошеломленно смотрели на эту сцену, не понимая, что происходит.