– Уходите, – еле слышно сказала она. – Уходите отсюда немедленно.
Закрыв входную дверь, она прислонилась к ней спиной и тяжело вздохнула. По ее щекам потекли слезы. Затем она заперла дверь, повернув ключ на все три оборота, тыльной стороной ладони вытерла глаза и пошла обратно в гостиную.
Моше стоял там все в той же позе, как будто волею какого-то колдуна он вдруг превратился в каменную статую. Мириам обняла его, и это разрушило колдовские чары. Моше зашевелился, однако говорить ничего не стал.
Только лишь когда он заметил в правой руке супруги конверт (о котором Мириам уже забыла), он показал на него пальцем и спросил:
– Что это?
– Мне это дал он, – ответила Мириам.
Моше взял конверт и стал вертеть его в руках, не решаясь открыть. Он боялся того, что он мог внутри этого конверта обнаружить. Прошлое и так уже давило на него непосильным грузом.
В конце концов он набрался мужества и, засунув палец внутрь (тот не был запечатан), заглянул в него.
В конверте лежала фотография.
Моше выдвинул фотографию из конверта на один сантиметр. Мириам наблюдала, не отрываясь, за движениями его пальцев. Он ухватился за край фотографии большим и указательным пальцами и полностью вытащил ее.
От одного только взгляда на нее у них обоих перехватило дыхание.
Это был сделанный с близкого расстояния фотоснимок могилы.
Могила была простенькой, с незатейливой надгробной плитой из светлого камня, и располагалась на каком-то кладбище, которого на фотографии почти не было видно. В глубине можно было различить дорожку из белого гравия и черную ограду. Перед надгробной плитой стояла большая банка с красными цветами. На самой плите виднелась фотография.
Всмотревшись в нее, Мириам, едва не вскрикнув, поспешно зажала себе рот ладонью.
Моше же, в изумлении вытаращив глаза, разинул рот, но не издал ни единого звука. Затем он, немного придя в себя, прошептал:
– Ида…
Мириам бросилась к окну и, открыв его, высунулась из него так далеко, как только смогла.
Светловолосый уже переходил улицу в трех десятках метров от дома. Он шел поспешно, как человек, который пытается, не привлекая к себе особого внимания, удрать.
– Подождите! – крикнула Мириам, выжимая из своих легких больше, чем из них можно было выжать. – Подождите!
Легкий ветерок колыхал веточки берез. Все поля и лужайки здесь, в сельской местности на востоке Германии, были усыпаны ранними цветами – ромашками и маками. Солнце на светло-голубом и чистом небе светило хотя и довольно ярко, но не слепя при этом глаза. В общем, денек был замечательным.
Подойдя к входу на кладбище, Мириам и Моше остановились. Они постояли в течение нескольких минут почти неподвижно, глядя на калитку из кованого железа и не решаясь через нее пройти. Они оба были одеты в темное: Моше – в слишком широкий для него в плечах костюм со слишком длинными рукавами (Моше купил этот костюм много-много лет назад, когда готовился пойти на похороны одного из своих друзей, и потом костюм долгие годы висел у него в шкафу); Мириам – в платье с длинными рукавами, украшенными у запястий кружевами, позволявшими ей выглядеть чуточку моложе. На голове у Моше была кипа. Позади супругов на расстоянии в несколько шагов стоял Феликс, облаченный во все тот же светло-синий костюм. Он робко поглядывал на них.
Перед кладбищем была асфальтированная дорога, по которой почти не ездили автомобили. На автостоянке, разделенной на участки белыми линиями, нарисованными на асфальте, стояла только одна – синего цвета – машина. Восточнее в паре километров виднелись очертания небольшого городка. Там, в этом городке, Мириам и Моше снова встретились с Феликсом Брайтнером через несколько дней после их первого свидания в Нью-Йорке. По прошествии более чем пятидесяти лет они опять оказались в Германии.
– Ну вот мы сюда и приехали… – сказал Моше.
– Это все, что я смог сделать. Я знаю, что это немного, но…
– Нет, для нас это очень даже много, – перебила Феликса Мириам, грустно улыбаясь. – Для нас это очень-очень важно. Вы не могли преподнести нам более ценный подарок…
Феликс не знал, что ему делать дальше. Он нервно потирал одну ладонь другой.
– Ну что ж, я…
– А что сказал бы сейчас ваш отец? – спросил Моше. – Что он сказал бы, если бы находился сейчас здесь, с нами?
Феликс опустил взгляд.
– Этого я не знаю. Я, по правде говоря, последний раз видел своего отца еще в раннем детстве. Я не помнил о нем почти ничего, пока… – он засунул руку в карман пиджака, – пока ко мне в руки не попало вот это.
И он достал из кармана какие-то предметы и показал их Моше и Мириам. Это были шахматные фигуры. Моше и Мириам уставились на них, ничего не понимая.
– Посмотрите вот сюда. Видите?
Феликс показал основание пешки. На нем было написано: «Ян». Затем он показал основание коня. Моше прочел на нем свое собственное имя. Следующей фигурой была королева, на основании которой было написано: «Мириам».
– Не понимаю…
– Когда я увидел эти шахматные фигуры, мне вдруг вспомнились события, которые произошли в ту ночь. Моя мать не хотела о них говорить. Она никогда толком не рассказывала мне, почему мы с ней вдвоем навсегда уехали из Германии и что произошло с моим отцом. Она предпочитала отвечать на мои вопросы по этому поводу очень расплывчато. Однако вот эти шахматные фигуры оживили мою память, и я обо всем вспомнил.
Моше и Мириам ошеломленно смотрели на Феликса.
– В ту ночь – ночь, в которую вы убежали из лагеря, мы с моим отцом играли в шахматы. Мне тогда было восемь лет…
– Столько же, сколько и Иде… – взволнованно прошептала Мириам.
– Шахматы казались мне тогда скучными, и поэтому я предложил отцу дать фигурам имена.
– Наши имена…
– Я этого не знал. Точнее говоря, тогда не знал. На следующее утро мы с мамой вдвоем уехали. Я обо всем об этом давным-давно забыл, но год назад ко мне попали личные вещи отца. За несколько месяцев до окончания войны его отправили на фронт, и там он угодил в плен к русским. Что с ним произошло дальше, я не знаю… Его личные вещи были конфискованы и переданы на какой-то склад на востоке Германии. После падения Берлинской стены немцы начали составлять каталоги хранящихся на складах старых вещей и отправлять эти вещи тому, кому они должны принадлежать по закону.
– Просто невероятная история…
– Таким образом ко мне попали эти шахматы. Увидев их, я тут же обо всем вспомнил. Я начал поиски. В музее Аушвица мне удалось узнать, что, судя по документам, в эту же самую ночь произошел мятеж заключенных, сидевших под стражей в бараке возле блока 11. Эти заключенные подожгли прачечную. Мне подумалось, что, возможно, была некая связь между данным мятежом и тем, что мы с мамой на следующее утро срочно уехали. К счастью, в музее Аушвица я обнаружил регистрационный журнал с именами заключенных, содержавшихся в бункере. Листая его, я заметил, что у заключенных, устроивших мятеж, были такие же имена, какие были написаны на шахматных фигурах. Тогда я начал искать по всему миру, не осталось ли в живых кого-нибудь из тех заключенных. Найти вас мне было очень даже нелегко.
– Ваш отец… – начал было говорить Моше, но его голос дрогнул, и он замолчал.
– Я знаю, – сказал Феликс. – Теперь я все про него знаю. Это ужасно. Но…
– …но он для вас все равно ваш отец. Я это понимаю, – сочувственно покачала головой Мириам.
– Вместе с этими шахматными фигурами к вам попали и какие-то документы, да? – спросил Моше. – Среди них, наверное, и была фотография Иды?
Феликс кивнул.
– Мой отец отбирал на железнодорожной платформе концлагеря детей, которые могли сойти за арийцев, – светловолосых и с голубыми глазами. Затем он отправлял их в немецкие семьи. Он тем самым участвовал в нацистском эксперименте по превращению неарийских детей в арийцев. Он, как многие другие нацисты, верил, что при наличии соответствующей обстановки можно подавить еврейскую наследственность и выработать у ребенка арийские черты. Это было, безусловно, нелепостью…
– Да, конечно, – сказала Мириам, – но благодаря этой нелепости Иде удалось не угодить в крематорий.
– Но, к сожалению, она…
– Ида уже тогда была серьезно больна, и мы об этом знали. Надеюсь, что последние несколько месяцев ее жизни были спокойными…
Они молча смотрели друг на друга: Мириам и Моше – на стоящего перед ними Феликса, а Феликс – на стариков. Он не знал, что еще сказать. Он опустил было взгляд, но затем вдруг резко поднял его и посмотрел Мириам прямо в глаза.
– Это единственный способ попросить у вас прощения, до которого я только смог додуматься…
Моше и Мириам молча прошли через калитку и неторопливо зашагали по кладбищу.
– Я подожду вас здесь, – крикнул вслед Феликс.
Они довольно быстро отыскали могилу, запечатленную на привезенной им в Нью-Йорк фотографии, хотя могила эта почти ничем не отличалась от расположенных вокруг нее сотен других могил. От входа в их сторону направилась какая-то женщина в коричневом платке. Мириам и Моше стали невольно украдкой наблюдать за ней. Она, пройдя по дорожке из гравия, повернула налево. Остановившись перед одной из могил, женщина поставила цветы в вазу из окислившейся латуни. Затем она, закрыв глаза и слегка опустив голову, начала молиться, еле заметно шевеля губами.
– Я подожду вас здесь, – крикнул вслед Феликс.
Они довольно быстро отыскали могилу, запечатленную на привезенной им в Нью-Йорк фотографии, хотя могила эта почти ничем не отличалась от расположенных вокруг нее сотен других могил. От входа в их сторону направилась какая-то женщина в коричневом платке. Мириам и Моше стали невольно украдкой наблюдать за ней. Она, пройдя по дорожке из гравия, повернула налево. Остановившись перед одной из могил, женщина поставила цветы в вазу из окислившейся латуни. Затем она, закрыв глаза и слегка опустив голову, начала молиться, еле заметно шевеля губами.
Моше и Мириам стали рассматривать могилу, перед которой они стояли. Их не волновало то, что они находятся на католическом кладбище. Главное, что сейчас имело значение, – это что они наконец-то нашли Иду.
На мраморной плите было высечено: «Ида Шнайдер 1936–1946». И ничего больше. Фамилия была другая, но с фотографии на них глядела именно их Ида – в этом не могло быть никаких сомнений. Да, их Ида.
Достав из кармана ножницы, Моше отрезал от своей одежды небольшой кусочек материи и положил его на могилу. То же самое сделала и Мириам.
Затем они стали молиться и молились очень долго, бормоча слова на идише. Только когда солнце поднялось выше и начало припекать, они подняли головы, решив, что им пора идти.
Когда Моше направился к выходу, он вдруг почувствовал, что кто-то положил ему руку на плечо. Он обернулся.
Позади него, расположившись полукругом, молча стояли те, кто когда-то вместе с ним сидел под стражей в деревянном бараке возле блока 11: Отто – крепко сложенный и сильный, одетый в полосатую лагерную униформу, с глазами, светящимися непреклонностью и энтузиазмом; Иржи – со свойственным ему ироничным выражением лица и с телом, слегка изогнувшимся в двусмысленной позе; Берковиц – серьезный, задумчивый, в очках, металлическая оправа которых поблескивала на солнце; Элиас – со сложенными вместе ладонями и взглядом, направленным прямо в глаза Моше; Ян – такой же старый и изможденный, как и в ту ночь, но при этом все-таки способный стоять на ногах; Яцек – высокий и сухопарый, с бледным лицом; Алексей – с диким и циничным взглядом… Позади всех их – и чуть правее – стоял Пауль, одетый в свою кожаную куртку, с надменным выражением лица… Да, это были те, кто сидел вместе с ним, Моше, в бараке возле блока 11. Они молча смотрели на него, а ветер ворошил его волосы и шевелил края одежды. Затем они стали – один за другим – ему улыбаться. Первым улыбнулся Иржи, и в его глазах при этом засветились иронические огоньки. За ним улыбнулся Отто, обнажив свои крепкие белые зубы. Затем – Ян, Яцек, Пауль, Элиас и даже Берковиц с Алексеем, хотя эти двое, пожалуй, никогда ему в лагере не улыбались… Сейчас они все улыбались ему, Моше, с такой радостью, с какой улыбаются другу после долгой разлуки.
– Что случилось? – спросила у Моше Мириам, уже сделавшая несколько шагов к выходу. – Ты почему остановился? Ты что-то увидел?
Моше повернулся к жене и отрицательно покачал головой.
– Нет, ничего. Так, всего лишь видение из прошлого.
Иржи удалось выжить. Prominenten, бывшие его приятелями, пристроили его в лагерную больницу. Он так и пробыл в ней до самого своего освобождения из концлагеря, избежав «марша смерти», в ходе которого узников перегоняли в другие концлагеря. Двадцать седьмого января его освободили русские солдаты, отнесшиеся к нему очень доброжелательно. Несколько месяцев спустя он обосновался в Москве, и ему удалось устроиться на работу в Большой театр, где ему стали давать второстепенные роли. В 1951 году он женился на оперной певице с мутным прошлым, и она вскоре забеременела. Иржи погиб под колесами автобуса, сбившего его в тот момент, когда он перебегал улицу, направляясь в роддом, в котором только что появился на свет его сын.
Отто держали взаперти в Stehzelle[91] бункера в течение восьми дней. Мириам продержали там же в течение лишь трех дней, а потом отправили на работу в административные помещения «Буны». Подвергнутый не один раз пытке «качели», Отто так и не выдал имен своих единомышленников и не рассказал, какой способ побега из концлагеря был ими придуман. Несмотря на это, новый комендант концлагеря его расстреливать не стал: Восточный фронт неуклонно перемещался на запад, все ближе и ближе к лагерю, русские надвигались, и коменданту было бы глупо настраивать против себя действовавшее в лагере Сопротивление. Отто удалось убежать из концлагеря месяцем позднее, когда Arbeitskommando, в состав которой он входил, была направлена на работу за пределы лагеря. Он вступил в Армию крайову и сражался с нацистами, совершая партизанские налеты в местности, прилегающей к концлагерю. После окончания войны он вернулся в Германию (а точнее, в ее восточную часть) и занял большую должность в местной коммунистической партии. Его два раза избирали в местный парламент, однако его все более и более критические высказывания в адрес политики властей привели к тому, что его постепенно выпихнули из партийной номенклатуры. Двадцать второго мая 1975 года его забрали из собственной квартиры какие-то люди в штатском – возможно, агенты «штази».[92] После этого его никто никогда не видел.
Несмотря на причастность Берковица к совершенному побегу, ему удалось выжить. После того, как он просидел три дня в камере в бункере, коменданту концлагеря позвонили из вышестоящих инстанций и настоятельно порекомендовали сохранить финансисту жизнь: влиятельные знакомые Берковица в конце концов решили о нем позаботиться. Берковица перевели на лагерную кухню (самое лучшее из всех мест, какие только были в лагере), где ему уже не пришлось больше мерзнуть и где еда у него имелась практически в неограниченном количестве. В январе 1945 года, когда началась эвакуация концлагеря, Берковицу удалось сбежать и укрыться в одной из деревень: его спрятала у себя польская крестьянская семья. Несколько месяцев спустя благодаря содействию Международного комитета Красного Креста Берковиц перебрался к родным и своему золоту в Швейцарию. Там он, используя уже имеющееся у него богатство – а также денежные поступления от проводимых им прибыльных финансовых операций, – стал оказывать финансовую поддержку тем, кто разыскивал нацистских преступников по всему миру. Судя по некоторым рассекреченным докладам, он даже приложил руку к похищению Адольфа Эйхмана.[93] Берковиц присутствовал на всех заседаниях трибунала, судившего главных нацистских военных преступников, вплоть до вынесения большинству из них смертных приговоров. Имеются свидетельства, что он даже лично участвовал в приведении приговора в исполнение. Берковиц умер в своей постели в 1973 году. За ним до самого последнего момента заботливо ухаживала жена.
Яцек сбежал из барака вместе с Моше. Он устроил короткое замыкание и перерезал колючую проволоку. Когда Моше побежал по полю, заметивший его эсэсовец-офицер достал пистолет и стал целиться в спину бегущему. Яцек набросился на эсэсовца сзади. Однако тут появился еще один эсэсовец – солдат, – и, ударив Яцека прикладом винтовки по затылку, размозжил ему голову. Моше к тому моменту уже успел раствориться в серой дымке рассвета. Яцек умер несколько часов спустя, так и не придя в сознание, и его труп был сожжен в крематории. Помощь, оказанная им Моше, стала его самым последним – и самым успешным – «выходом на поле» в качестве защитника.
Слова признательности
Хочу поблагодарить прежде всего Недо Фьяно, бывшего узника Аушвиц. Он терпеливо поведал мне, какой была в действительности жизнь в этом концлагере, и позднее с благосклонностью прочел мою книгу. Благодарю также Паолу Каччьянигу – дававшую, как всегда, бесценные советы на этапе структурирования сюжета и обрисовки персонажей. Спасибо Викки, которая поддерживала меня всеми силами в этом проекте, начало которого, как мне казалось, было малообещающим. А еще спасибо Росселле, безжалостному – а потому и весьма ценному – критику. При написании данного романа я старался базировать свое повествование на документальных сведениях, однако есть вероятность – и даже очень большая, – что я допустил некоторые ошибки, неточности и слишком поверхностную трактовку. Надеюсь, что это никого не оскорбит – а если оскорбит, то я заранее прошу прощения. В качестве своего единственного оправдания могу только сказать, что я затронул тему холокоста с тем благоговейным почтением, какого заслуживает самая большая за всю историю человечества трагедия.
Примечания
1
Любимая (идиш, в латинской транскрипции). (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)