Лицо у нее было, как у покойницы. Говорить она не могла, да и доктор не велел ее утомлять.
Прежде чем уйти, я спросил у невестки, как было дело. Эта идиотка была не в состоянии связать двух слов. К тому же еще не совсем пришла в себя от страха: она заикалась и говорила сквозь слезы. Она рассказала, что карабинеры вошли, открыв дверь своей отмычкой, когда они обе спали. Они были с пистолетами и автоматами. Их вытащили из постели и перевернули в доме все вверх дном. Они никак не хотели поверить, что меня в два часа ночи нет дома. Но Нучча им не сказала, где я в то время находился. Тогда они отвесили ей пару таких оплеух, что она упала на пол. А они продолжали без конца во всю глотку орать свои вопросы и всячески ее оскорблять, чтобы запугать, а старшина ударил ее коленом так, что она снова упала. Наконец они поняли, что ничего не добьются, и ушли.
У Нуччи уже открылось кровотечение, но невестка не сразу заметила и так прошло больше часа. Более того: если бы одна соседка не вызвала «скорую помощь», эта дура так и дала бы ей умереть лежа на полу без всякой помощи. Доктор, который осмотрел Нуччу, сказал, что еще есть опасность, но, наверно, все обойдется благополучно. Однако ребенка она выкинула.
Козентино указал мне две «норы», то есть места, где я мог спрятаться: одну в деревне, другую в городе. Я не знал, однако, не засветились ли они. Со всеми предосторожностями я разведал убежище в городе: это была новая квартирка на бульваре делла Реджоне. В «норе» уже было двое наших, которые прятались. Вторую половину дня и вечер мы провели, обсуждая случившееся и обмениваясь сведениями. Это было похоже на сводку военных действий. Потом я вышел за газетами и купить чего-нибудь поесть. В газетах были все подробности: фамилии и названия городов. В Палермо операцию подготовил и осуществил полковник Джузеппе Руссо. Я читал сообщения вслух, так как мои друзья то ли мало ходили, то ли совсем не ходили в школу.
На следующую ночь я вновь отправился в больницу. Я так же, как и в первый раз, не хотел рисковать в часы, когда пускают посетителей. Я опять сунул денег главному санитару и он пустил меня в палату. Но Нуччу уже выписали и на ее месте лежала старуха, спавшая с открытым ртом. Идти домой было еще опаснее, не могло быть и речи о том, чтобы позвонить по телефону. Таким образом, пришлось мне вернуться в свою «нору», чтобы не спеша обдумать, как мне быть дальше. А пока что я сходил с ума от желания поскорее увидеть эту бедняжку. Настало время покончить с враньем. Я должен сказать ей правду, и нужно подыскать нужные и точные слова.
После обеда мне в голову пришла одна мысль. Неподалеку от моего дома была мясная лавка — в Палермо их называют «карнеццерия». Хозяйка ее была вдова, тетушка Луиджина, по прозвищу «катаниза», потому что родом она из Катании. Это была славная женщина. Однажды я оказал ей одну мелкую услугу, когда у ее младшего сына были неприятности, и с тех пор она каждый раз, когда меня видела, рассыпалась в благодарностях. Я пошел к ней, внимательно оглядываясь вокруг. Один из наших, у которого был газетный киоск, сказал мне, что сейчас вроде бы все спокойно, но поздно вечером ожидается «большое движение». Войдя в «кариеццерию», я сразу знаком показал хозяйке, что мне надо с ней поговорить. Она тотчас отвела меня в комнатку за лавкой.
— Я хочу попросить вас об услуге, — сказал я. — Мне необходимо лишь дать знать моей жене, что я нахожусь в безопасности, и узнать, как она себя чувствует и не нужно ли ей что-нибудь.
— Могу я ей отнести кусочек мяса? — спросила тетушка Луиджина и отрезала два отличных ломтя телятины. Завернула в желтую бумагу, которая тогда была в ходу, и вышла. Ее сын, стоявший за прилавком, стал молоть кофе, а я оставался в задней комнатке, чтобы меня не заметил, если войдет, какой-нибудь покупатель. И продолжал обдумывать, как установить связь с друзьями, никого не подвергая опасности. Из телефонного разговора с женой Козентино я не понял, арестовали его или нет. Единственной возможностью что-то узнать было установить контакт со связным, который у нас был в полицейском управлении, и услышать от него, кто на воле, а кто за решеткой.
Когда тетушка Луиджина вернулась, в лавке было полно покупателей и я думал, что она какое-то время постоит за прилавком, чтобы помочь сыну. Однако она сразу же вошла в комнатку и затворила за собой дверь. Это была полная пожилая женщина. Она проделала путь туда и обратно чуть ли не бегом и ей нужно было отдышаться. Одной рукой она держалась за сердце, другой оттирала пот со лба. Она поглядела на меня так, что я никогда не смогу забыть.
— Она умерла!
Нучча скончалась в больнице от кровотечения. Вот почему освободилась койка, а вовсе не потому, что ее выписали. Тетушка Луиджина продолжала говорить, держа меня за руку и без конца повторяя: «Бедняжка, бедняжка» и все такое. Бедная, у нее у самой на глазах были слезы. Я ее не слушал. Я поправил кобуру с пистолетом и вышел на улицу.
Сперва я зашел домой. Уже приехали родственники, все женщины и только один мужчина — новоиспеченный муженек одной из сестер Нуччи, бездельник, которого содержала жена-портниха. Была также и тетка Нуччи, которая ее взяла к себе в закусочную, где я с ней познакомился.
— Будь осторожен, Джованни, тебя уже спрашивали два раза, — сказала она, в то время как меня все обнимали и твердили дурацкие утешения. Это был единственный серьезный человек среди всего этого курятника. Я отвел ее в сторону и сунул ей в руку немного денег. В больничный морг я не мог идти. Ей надо было самой обо всем позаботиться. Я сказал, что, по-моему, Нуччу надо похоронить у нее в селении, где похоронены ее родители.
— Будь спокоен.
— Здесь никто не должен трогать ее вещи. И как только будет возможно, пусть все уедут.
— Будь спокоен.
У этой женщины был сильный характер, таких людей, как она, немного. Мы с Нуччей начинали на ее глазах. Помню, как она на меня глядела, стараясь понять, я всего лишь клиент, один из многих, кто хочет «прикадриться» к Нучче, или же у меня серьезные намерения. К своей племяннице она была по-настоящему привязана. И из всех родственников Нуччи я поддерживал отношения только с ней.
Я вернулся в убежище. От Козентино пришло сообщение: в десять вечера я должен быть у церкви Сан Джованни дельи Эремити. От него двое друзей узнали о моем горе и пришли обнять меня. Они спрашивали, что могут для меня сделать: может, мне что-то нужно? Они готовы были отправиться хоть в кабинет самого начальника полиции, чтобы отомстить за меня. Когда же поняли, что я хочу лишь, чтобы меня оставили в покое, они ушли и дали мне спокойно побриться. Я слышал, как они, тихонько прикрыв за собой дверь, чтобы мне не мешать, разговаривали вполголоса в соседней комнате.
Было восемь часов вечера. Я сел в машину и положил пистолет рядом с собой между двух сидений. Если меня остановят, то я и не подумаю удирать. Я поехал в порт Сант-Эразмо и уселся на одной из тех чугунных тумб, к которым привязывают рыболовные баркасы. Еще не совсем стемнело, и последние рыбаки возились со своими удочками и ведерками. Я смотрел на неподвижную грязную воду и думал о своей судьбе. В одну минуту я лишился отца, жены и ребенка. Оставалась только мать, а потом я смогу сказать, что живу лишь для того, чтобы спать и есть. Если я брошусь в воду, то пойду на дно, как камень: успею лишь сказать: «Боже, помоги мне», — и всем моим мучениям конец. Потом я подумал о тех, что приходили за мной с оружием наготове, чтобы убрать меня. Подумал о полицейских, которые били меня, и о тех, которые били мою жену. Нет, мне нельзя умирать, неужто я собираюсь доставить этим собакам такую радость?
Козентино подъехал точно в десять. Он был на машине некоего Греко — друга его и Терези. Он вышел из машины и, не произнося ни слова, изо всех сил прижал меня к своей груди. Я до сих пор помню его крепкое объятие. Потом подтолкнул меня к машине. Мы выехали из города. По дороге он мне сказал, что его арестовывали, но почти сразу же выпустили, как и многих других. Миммо же Терези до сих пор сидит в тюрьме. Я еще подвергаюсь опасности, потому что кто-то на допросе раскололся и назвал мое имя. До тех пор пока я не смогу явиться с адвокатом, мне нужно прятаться.
— Пока что ты отправишься со мной.
Он привез меня в деревенский дом, где жила его семья. Все относились ко мне с уважением, а жена Козентино стала расспрашивать о Нучче и, когда узнала, что она умерла, будучи в положении, стала причитать: «Бедняжка, бедняжка», совсем как тетушка Луиджина. Остальные слушали молча. Меня силой заставили поесть: баклажаны, запеченные с сыром, и еще что-то. Спать меня уложили одного в комнате. Утром Козентипо уехал ни свет ни заря и возвратился около двух часов дня.
В послеобеденные часы и до самого позднего вечера приходили люди и шел обмен информацией. В тот период всякая деятельность замерла: облавы продолжались и мы прекратили все дела. Я, чтобы отплатить за гостеприимство, занимался крестьянским трудом — там была лимонная роща, маленький огород, фруктовые деревья и деревья, дававшие тень. Я копал, полол, удобрял — и за этой работой незаметно бежало время, она помогала мне гнать от себя тяжелые мысли.
Я не помню, когда арестовали Стефано и его отца — именно в те дни или чуть позже, когда я уже поехал в свое селение к матери. Дон Паолино лежал в больнице в Неаполе, а его сын за ним ухаживал. Но теперь-то я уже знал, насколько прочна Семья. С их арестом почти ничего не менялось, так как Стефано продолжал отдавать распоряжения из тюрьмы. Мне объяснили, что «правителя» назначают только после смерти главы Семьи, а до того все остается по-старому.
Я пробыл у Козентино почти целую неделю: меня отпустили и позволили уехать только после того, как я рассказал, что мать в селении совершенно одна и до сих пор даже не знает, что умерла моя жена. Мне надо ей об этом сообщить.
— Монета у тебя есть? — спросил Козентино. После покупки земли, свадьбы и двух похорон я остался гол как сокол. Но я знал, что Семья сама в стесненном положении, так как много наших сидит в тюрьме: доход небольшой, а расходы огромные на адвокатов и помощь всем тем, кто за решеткой, и их родпым на воле.
— Со мной все в порядке, мне ничего не нужно.
— Как только приедешь в селение, все хорошенько разузнай, спроси, не искали ли тебя…
— Не беспокойтесь, ваша милость, — заверил я его. Он попрощался со мной шутливо, как тогда еще было в ходу:
— Попутного ветра и счастливого плавания…
Я сожалею только об одном: за столько лет мне так и не представилось случая отблагодарить его за все то добро, что я от него видел.
XII
В селении меня встретила старушка, которая уже не готовила пищу и проводила целые дни сидя на скамеечке у двери или чиня вещи моего отца, которые уже некому было носить. Голова у матери еще работала, но силы ее совсем оставили. Иногда, сидя на своем обычном месте за столом, она закрывала глаза, и было не понять, спит она или думает о чем-то своем. Она чувствовала себя так, как чувствовал себя я, когда сидел на молу в порту, — одинокой и растерянной: дальнейшая жизнь утратила для нее всякий смысл.
Я задавал ей разные вопросы, чтобы заставить говорить, ведь поговорить она всегда любила. И чтобы как-то занять, делал вид, что мне надо то одно, то другое: погладить брюки, зачинить рубашку, приготовить поесть. И она пыталась угодить мне. Теперь она уже не спрашивала меня, долго ли я погощу. Она знала, что мне надо уезжать, что у меня своя, непохожая на здешнюю жизнь. Говорили мы с ней и о земельном участке.
Поскольку я не мог им заниматься, надо было либо продать его, либо сдать в аренду какому-нибудь верному человеку. Я спросил ее, приходил ли уже кто из владельцев смежных участков просить об этом. Они так долго дожидались, разве теперь могли упустить случай?
— Никто не появлялся, — ответила мать и переменила разговор. Я был уверен, что ей просто не хочется продавать землю, потому что она помнила, как радовался муж, когда я ее им купил. Поэтому я решил не заводить с ней больше этого разговора. Что касается остального, то я не беспокоился. Карабинеры не приходили, меня никто не искал. Видно, у них в Палермо были дела поважнее.
Я каждый день ходил в поле. Отец успел кое-что сделать на участке и сжал пшеницу. Чтобы сжечь солому, я решил сперва сговориться с кем-нибудь из владельцев соседних участков: мы бы сделали это вместе, а потом, может, удалось бы найти тракториста и обработать зараз оба участка — так бы это нам обошлось немного дешевле. Но в поле никого не было и в селении мне никто из соседей ни разу не попался на глаза.
В ночь перед отъездом я не мог найти себе места из-за жары. Я вертелся с боку на бок, а голова разрывалась на части от разных мыслей. И вдруг меня пронзила одна совершенно неожиданная догадка и весь сон сразу как рукой сняло. Я сел на кровати и попытался разглядеть, спит ли мать.
— Мама…
Она не спала. Я поднялся и присел на край ее постели. Я никак не могу понять, почему до сих пор никто из наших соседей не попросил продать им участок? И почему, когда я иду в поле, я никого из них там не застаю? И почему они даже не пришли на похороны отца и не явились с «визитом» выразить соболезнование?
— Спи, Джованнино, спи. Уже поздно, — ответила мать и повернулась ко мне спиной. И тут я понял, что моя догадка правильна.
— Матушка, вы должны рассказать мне, как умер отец, — произнес я шепотом.
Но я не думал, что мои слова причинят ей такую боль.
Она реагировала очень бурно: плакала и причитала, твердя, что теперь — вслед за мужем и беременной невесткой — ей грозит еще и лишиться сына. И молила создателя поскорее прибрать к себе и ее, чтобы она была вместе со своим мужем. Наконец я понял, что в такое отчаяние ее приводят мысли об обнаруженном ею некогда у меня пистолете и о том, для чего он может мне служить. И она рассказала, что отец, когда уже был в больнице, велел ей поклясться, что она никогда мне не расскажет о том, что с ним случилось.
Он вовсе не упал с мула. Его из зависти, с досады забили палками соседи по земельному участку. Они подняли руку на старика, озлобленные тем, что у них из-под носа уплыла возможность заполучить эту землю. Может, они и не хотели забить его насмерть, но когда увидели, что натворили, то так испугались, что никто из них не пришел даже на похороны — они не знали, успел старик или нет перед смертью что-нибудь сказать. А как только узнали, что в селение приехал я, их всех будто ветром сдуло.
Пришлось полночи утешать бедную женщину, чтобы она хоть немножко успокоилась. Я поклялся памятью жены и ребеночка, что никогда не доставлю ей огорчения увидеть меня за решеткой из-за этих трусливых подонков. Наконец она уснула, а я провел остаток ночи, думая об отце. Его последней мыслью перед смертью было опасение за мою жизнь. Он не хотел, чтобы я за него мстил. А может быть, не хотел даже, чтобы я вообще знал, как он погиб. Для пожилого человека такая смерть не слишком-то достойна.
Больше об этом не хочу говорить. Если человек способен все это понять, то слова тут излишни. А если нет, то объяснить не хватит и всех слов, какие есть в книжках.
В Палермо царила похоронная атмосфера. Тюрьма Уччардоне была набита битком, и многих отвезли «отдыхать» на материк. Также и Ди Кристина сидел за решеткой. Мы с ним уже очень давно не виделись.
На воле остались Лиджо, Риина, Провенцано и почти все Корлеонцы, скрывающиеся, так сказать, только для видимости, потому что, например, было известно, что Лиджо ходил в кондитерскую угощаться миланским куличом, а кто-то из друзей говорил мне, что видел Риину в Партинико. Провенцано находился то на Сицилии, то в Риме.
Однако у меня дома обстановка была куда тяжелее. Я не в силах был больше видеть, когда возвращался вечером, пустынные темные комнаты, кухню, где не пахло едой, пустую постель. Я не мог этого выдержать. Я избавился от всех вещей и освободил квартиру. Хотя теперь мне не надо было уже бояться за жену, я не хотел, чтобы ко мне в дом вламывались, когда им вздумается, легавые и забирали меня в участок или полицейское управление, чтобы там хорошенько приласкать, как у них принято. Я предупредил Козентино, что собираюсь жить, чтобы чувствовать себя свободнее, то в каком-нибудь пансионе, то у друзей, то в наших «норах». Где придется.
Десять лет назад я даже не мог о таком и мечтать. Но теперь в семьях происходило то же, что и в армии: устав по-прежнему сохранялся, но дисциплина ослабела. Я видел «парней» — новичков, руки в карманах, вид вызывающий, которые воображали, что Тури Джулиано[46] им и в подметки не годится, и отвечали, когда их о чем-нибудь спрашивали, не вынимая изо рта сигареты.
Между тем мои взаимоотношения с законом уладились сами собой. Адвокат, которого я послал от своего имени, вернувшись, сказал, что против меня не могут возбудить уголовное дело, потому что нет состава преступления. Он мне сам растолковал, что это значит: они не нашли тела убитого. Но ему не удалось узнать, как звали того, чей труп они искали. Козентино, который собаку съел в таких делах, разъяснил мне, в чем дело.
— Нет, это был не донос. Кто-то из тех, что уже сидит в тюрьме, сообщил им сведения, но при условии, что его фамилия не будет названа. Легавые как ни старались, видно, ничего не раскрыли. Поскольку они знают, что ты не расколешься, у них одна надежда — найти труп. Если пропадает и не находится кто-то из живых, никто еще не может утверждать, что он мертв. Понял?
Понять-то я понял, но, как мне было узнать, кто же все-таки этот мерзавец, который раскололся, и какое именно из моих дел полиция имеет в виду? Козентино обещал мне поинтересоваться, но времена были тяжелые и было много куда более серьезных забот. Город менялся, менялись и люди, менялся сам образ мышления. Деньги текли рекой, настоящие, большие деньги. Раньше, когда занимались жилым строительством, чтобы разбогатеть, требовались долгие годы: разрешения, подряды, стройплощадки, рабочие, векселя. Теперь посредством похищения людей без всякого труда клали себе в карман миллиарды. И это еще были пустяки. Начали прибывать наркотики. Некоторые уже ими занимались, другие даже еще не знали, что это такое, и каждый называл их по-своему. Об этом, однако, я собираюсь рассказать потом.