Как-то вечером меня на улице вдруг кто-то окликнул. Я давно уже не ел пиццы, и мне захотелось пойти в пиццерию. Я обернулся и увидел девушку Тано. Я о ней уже и позабыл, но это была она. Она сказала, что Тано так и не появлялся, и она думает, что он, наверно, уехал в Соединенные Штаты, чтобы избежать каких-то неприятностей. Так делают многие.
Я ее пригласил в какую-то пиццерию неподалеку от Политеамы. Теперь она служила продавщицей в парфюмерном магазине. Она сказала, что не думает больше о Тано. Она его понимает: если ему пришлось бежать за границу, значит, у него были на это серьезные причины. Когда принесли пиццу, я вспомнил, что ее зовут Лючия. Я спросил, есть ли у нее жених.
— Я свободна.
Она жила в старинном доме в переулке Кастельнуово. Наверх вела длинная узкая лестница, пересекавшая лоджии и коридоры. На самом верху этой лестницы была комната с маленькой террасой на крыше. С нее были видны другие старинные здания и церкви, которых раньше я не видал. Не знаю почему, Лючия жила одна, хотя у нее были родители и братья. Это была странная девушка — она никогда ничего о себе не рассказывала. Я о ней сказал Козентино: «Если бы она была мужчиной, из нее вышел бы прекрасный боевик».
Между тем постепенно возобновилась работа. У меня была мысль надстроить наш деревенский дом: возвести второй этаж с двумя комнатами. Теперь все строили блочные дома, и некоторые старые трущобы, которые я помнил, за какие-то несколько лет превратились в трехэтажные особнячки с блестящими деревянными ставнями. Все хотели иметь новое жилье с ванной, облицованной кафельной плиткой, и комнатами, оклеенными обоями. И теперь уже никто бы не удивился, если бы и к нам пришли каменщики.
Мать была довольна, так как думала, что я решил расширить дом, потому что собираюсь вновь жениться и вернусь жить в селение. Я уже перестал оплакивать мою несчастную женушку, но был уверен, что во второй раз не женюсь. Но разве мог я сказать это бедной старушке, которая теперь жила только ради меня? И чтобы чем-нибудь занять ее, я не спеша перестраивал дом, и у нее вечно было полно хлопот с плотниками, водопроводчиками и каменщиками. И о другом она не успевала думать.
Тем временем Стефано выпустили на свободу. На своей загородной вилле он устроил целое пиршество — запеченные макароны и мясо на вертеле. Но я в те дни лежал в «больничке» с пулей в ноге. Это было мое первое и единственное ранение за тридцать лет, но так как меня застали врасплох, то прекрасным образом могли и отправить на тот свет.
Случилось это так. Я тогда жил в прекрасной квартире одного из друзей, сидевшего в тюрьме на Севере. Он оставил мне ключи с просьбой обо всем заботиться самому. Поскольку мне до смерти надоели меблированные комнаты и любопытствующие квартирные хозяйки, я решил поселиться там хотя бы на полгода. Лючия продолжала жить у себя, но время от времени я забирал ее к себе. Она готовила мои любимые блюда и вообще старалась, как могла. Иногда мы вместе смотрели телевизор, а потом ложились спать. Спать в одной постели с женщиной поистине приятное дело. В трудные времена я удовлетворялся даже проституткой и все равно мне это нравилось. Все дело в компании. Наверно, потому, что я провел слишком много ночей в хлеву рядом с мулом, или спал в общей постели с двумя братьями, или ночевал среди мышей. Или же проводил ночи в полном одиночестве, хуже чего нет ничего на свете.
Как-то вечером пришел ко мне Тотуччо Федерико. Когда он напускал на себя такой таинственный вид, значит, предстояла какая-то работа. Пока Лючия мыла на кухне тарелки, он сообщил мне, что надо уладить одно дельце. Некий Ло Прести, который работал механиком, занялся в нарушение всех правил на собственный страх и риск контрабандой. В ответ на первое же предупреждение он выхватил револьвер. Разумным путем дело уладить он, видно, не желает.
Мы согласовали все детали. Тотуччо спросил, нужен ли мне помощник, но я теперь уже знал свое дело и, если это зависело от меня, предпочитал управляться один. Чтоб уйти на следующий вечер из дому, пришлось придумать какой-то предлог, так как я обещал Лючии свести ее в кино.
У Ло Прести была маленькая мастерская на улочке, которой теперь уже больше не существует, в старой части города — грязной и сырой. Там что ни дверь, то какая-нибудь мастерская или лавочка. Во второй половине дня в нашем гараже мне, как обычно, дали чью-то «невинную» машину. Я прокатился в ней до кладбища на Монте Пеллегрино. Это была модель «127», не прошедшая и тысячи километров, и шла она так хорошо, что я тогда решил купить себе такую же.
Федерико описал мне механика, и я сразу узнал его, как увидел выходящим из дверей мастерской. Я подумал, что он похож на Микеле Каватайо, только гораздо моложе: ему самое большое было года двадцать два, он был невысок, но широк в плечах. Он вытирал руки тряпкой, разговаривая с каким-то рыжеволосым парнем. Вид у него был озабоченный. «Наверно, у него, бедняги, плохое предчувствие», — подумал я, глядя на него из машины. Как только рыжий убрался, я вышел из автомобиля. Механик все еще вытирал руки. Он взглянул на меня и пошел обратно в мастерскую. Я спокойно приблизился, руки в карманах, опустив голову и не поднимая глаз. Прежде чем войти, я оглянулся вокруг — в глубине улицы стайка ребят гоняла мяч и на ступеньках у своей двери сидел старичок с окурком тосканской сигары в зубах. Машин не было видно. Возможность представлялась идеальная. Но когда я заглянул внутрь этой провонявшей смазочным маслом норы, Ло Прести там не было. А были двое вооруженных людей, которые открыли огонь, не дав мне времени вытащить пистолет.
Я даже не заметил, что ранен. Я пустился наутек, но понял, что, если попытаюсь сесть в машину, они успеют меня догнать и обслужить по первому разряду. По счастью, в этот момент неподалеку показался грузовичок, который вез ящики с фруктами. Заслышав стрельбу, водитель прибавил ходу, чтобы поскорее проскочить опасное место. Как только грузовичок поравнялся со мною, я одним прыжком очутился в кузове. Эти двое снова открыли огонь, но, увидев у меня в руке пушку, бросились на землю. Однако я не смог в них ни прицелиться, ни даже выстрелить наугад от пронзившей меня в тот момент нестерпимой боли.
Между тем грузовичок продолжал мчаться с дикой скоростью. Перепуганный насмерть водитель то и дело оборачивался и глядел на меня в окошечко из кабины с выпученными от страха глазами и открытым ртом. Он не знал, что ему делать: он ехал и ехал, а я все не вылезал. Наконец он затормозил, выскочил и пустился бежать. Я поступил точно так же, сжав зубы от боли, стараясь не думать о ране. Пробежав пару улиц, я почувствовал себя в безопасности. Но при каждом шаге я оставлял за собой кровавый след. Наконец я нашел телефон-автомат и позволил Федерико, который ждал моего звонка. Я объяснил ему, куда он сможет за мной приехать.
Но уже поговорив с ним, я понял, что место, которое ему указал, находится слишком далеко, чтобы я мог до него дохромать с моей раной без посторонней помощи. То и дело попадавшиеся мне навстречу прохожие замечали, что я ранен и истекаю кровью. Но хотя я никогда терпеть не мог палермцев, нужно отдать им должное: они никогда не суют нос в чужие дела. Никто меня ни о чем не спрашивал, и, когда я доковылял до места, там меня уже ждала машина. Федерико сам за мной приехал, а за рулем сидел совсем молодой парень, которого я не знал даже в лицо, и вел машину как сумасшедший.
— Как это произошло? — спросил Тотуччо. Я попытался ему объяснить, но уже почти ничего не соображал, так как потерял много крови. В «больничку» меня привезли почти без памяти. Слышал только, как врач сказал им двоим:
— Придется нам его усыпить.
После операции я провалялся в постели две недели. Вот почему я не смог участвовать в празднестве на вилле у Стефано Бонтате.
Конечно, «больничка» не была настоящей клиникой. Врач показывался на две минуты утром и на две минуты вечером. Весь необходимый уход лежал на его жене, и почти все время я находился в одиночестве. Ночью я спал как камень, днем глядел в потолок и размышлял. Как только я немножко оправился, начали приходить посетители. Первым явился Козентино. Ему тоже не повезло: он врезался в фургон и заработал шрам на лбу.
— Как ты себя чувствуешь, Джованнино?
— Вроде получше.
— Слава богу, что это случилось с тобой… — сказал он на диалекте, подшучивая надо мной. Эта шутка была в ходу в моих краях, и я улыбнулся. Он передал мне привет и пожелания от своей семьи, от друзей и лично от Стефано. Мы поговорили о перестрелке. Я никак не мог понять, как дружки механика могли узнать, что я собираюсь прийти проучить его.
— Да какие там дружки! Это были легавые.
Я почувствовал себя полным дураком. И не из-за того, как они себя вели. Теперь бывают полицейские в штатском с такими бандитскими рожами, что хочется, увидев их, перейти на другую сторону. И, наглядевшись полицейских фильмов, они научились спускать курок, даже не успев поздороваться.
— Как ты себя чувствуешь, Джованнино?
— Вроде получше.
— Слава богу, что это случилось с тобой… — сказал он на диалекте, подшучивая надо мной. Эта шутка была в ходу в моих краях, и я улыбнулся. Он передал мне привет и пожелания от своей семьи, от друзей и лично от Стефано. Мы поговорили о перестрелке. Я никак не мог понять, как дружки механика могли узнать, что я собираюсь прийти проучить его.
— Да какие там дружки! Это были легавые.
Я почувствовал себя полным дураком. И не из-за того, как они себя вели. Теперь бывают полицейские в штатском с такими бандитскими рожами, что хочется, увидев их, перейти на другую сторону. И, наглядевшись полицейских фильмов, они научились спускать курок, даже не успев поздороваться.
Но кто их мог предупредить? Единственно возможным объяснением было, что Лo Прести потихоньку сговорился с полицией. Поэтому едва почувствовав себя в опасности, он сам кинулся к ней за помощью.
— Дважды бесчестный предатель, — сказал Козентино.
— Как только встану на ноги, я с ним разделаюсь.
— Ни с кем ты не разделаешься. Пока что выздоравливай. Что, этот сукин сын не может подождать своей очереди? А тебя мы пошлем в отпуск.
И в самом деле, я провел неделю в Риме. Одному из друзей семьи Бонтате понадобился личный охранник. Когда у нас речь заходила о «гориллах», то наполовину в шутку, наполовину всерьез спрашивали: «Для видимости или на самом деле?» Личный охранник «для видимости» нужен лишь для того, чтобы производить впечатление, внушать страх и уважение, под пиджаком вместо револьвера у него может быть спрятан бутерброд. Настоящий же охранник, «всамделишный», спасет жизнь, умеет стрелять и пользуется абсолютным доверием.
Другом Стефано оказался Нино Сальво.[47] Я никогда его раньше не видел и даже не знал, кто он такой. Он произвел на меня впечатление важного барина, и по тому, как он держался со мной, понял, что он не знал, как вести себя с людьми моего круга. Мы разъезжали в спальных вагонах, и он терпеливо объяснял мне, что я должен делать при встрече с ожидающими его прибытия людьми. Я всегда должен был держаться в трех шагах позади него, если он входил в какой-нибудь дом, я должен был стоять рядом с дверью, как часовой ватиканской швейцарской гвардии, а в ресторане — сидеть за соседним столиком и потом расплачиваться по его счету. До тех пор я ни разу еще не был в театре. После всего неприятного, чего мне пришлось в жизни насмотреться, театр произвел на меня очень сильное впечатление. В конце дня синьор Сальво похвалил меня и сказал, что я ему нравлюсь.
Он меня выбрал за представительную внешность и потому, что у меня не было судимостей. Приехав в Рим, он нанял также рыжеволосую секретаршу такого соблазнительного вида, что от одного взгляда на нее мог хватить инфаркт. Секретарша, конечно, была «для видимости», и куда бы он ни шел, он всюду таскал ее за собой. Наверно, мы с этой секретаршей произвели на его римских знакомых сильное впечатление. Когда его гости с равнодушным видом бросали на меня украдкой любопытные взгляды, меня разбирал смех, и я уверен, что, если бы я крикнул им «Брысь!», они бы пустились наутек.
По вечерам, в гостинице, мы с ним немного беседовали. Он был любопытен и расспрашивал меня. Но если понимал, что мне не хочется отвечать, сразу оставлял меня в покое. На третий вечер он привел к себе рыжую секретаршу и наш с ним разговор не состоялся. Но на следующее утро он велел мне взять такси и хорошенько осмотреть город, не заботясь, сколько набежит на счетчике. День был солнечный, и смотреть всего была уйма. Рим показался мне красивее Палермо, больше и не такой бедный. Однако чувствовалось отсутствие моря.
Это была приятная поездка. По возвращении у синьора Сальво был довольный вид — свидетельство того, что ему удалось выполнить в Риме то, что он хотел. Он решил сделать мне подарок, и, поскольку я не получал приказов, запрещающих принимать подарки, я его принял. С наличными к тому времени мне уже приходилось иметь дело, но тут, если не ошибаюсь, впервые в жизни я получил в уплату чек. Чек был на довольно значительную сумму. На прощание он сказал:
— Спасибо за все, Джованни. И самые лучшие пожелания.
Я подумал, что мне здорово повезло с ним познакомиться. Но тогда я еще не мог знать, что это знакомство спасло мне жизнь.
XIII
Когда я поправился, меня ждал сюрприз. Машина модели «127», которую я собирался купить, уже была для меня заказана и оплачена. Я мог ее получить в понедельник утром. Это был подарок Семьи за ранение, полученное мною.
В пятницу дул сильный ветер. После обеда я пошел к одному из друзей, который хотел купить мою «джулию», и мы с ним сразу же заключили сделку. Потом я отправился к себе на квартиру, чтобы проверить, как обстоит дело. Мне сказали, что за мной никто не следит и я могу жить спокойно. Я полил растение, стоящее в гостиной, захиревшее, как я, и сразу же вышел. Мне хотелось сытно и вкусно поесть, потому что в «больничке» под предлогом, что я чуть живой, меня кормили бульончиком из кубиков, а ломтики мяса были такие тонкие, что сквозь них можно было читать. А кроме того, мне хотелось полюбоваться на море.
С Козентино я увиделся только в воскресенье утром, потому что его не было в городе. Ему нужно было со мной поговорить, но и мне хотелось ему кое-что сказать. Поэтому мы просидели с ним у него дома в гостиной добрых два часа — сначала вдвоем, а потом пришли и другие. Вечером я с удовольствием принял душ и отправился к Лючии. Она одевалась, собираясь выйти из дому, и, так как она принарядилась, я стал над ней подшучивать, говоря, что она, наверно, нашла себе нового жениха, еще даже не зная, овдовела или нет. Она, не отрывая взгляда, глядела на меня и гладила по щеке.
— Значит, ты поправился? И где же ты был все это время? Неужели не мог дать мне о себе знать?
— Выходит, не мог.
— Вот это здорово! Я как дура искала тебя по всем больницам, а ты вдруг являешься, как ни в чем не бывало, в галстучке, весь надушенный.
— А ты не рада? — смеясь, спросил я.
Она клялась, что рада, а я говорил, что ей не верю, как Фома неверующий, пока она не докажет на деле, что действительно довольна. В результате мы вышли от нее слишком поздно, чтобы пойти в один из ресторанов, что я знал, и нам пришлось удовольствоваться рисовой запеканкой и слоеным тортом в забегаловке, которая закрывалась после полуночи. Домой мы вернулись около часа. Лючия сразу же начала раздеваться. Я смотрел на нее, застыв неподвижно, и молчал. Оно вдруг резко обернулась ко мне и спросила:
— В чем дело?
— Пришло время признаться тебе в одной вещи…
И я рассказал ей историю с Тано, о приказе, который я получил, и о том, что произошло той ночью в доме у дороги. Она слушала меня стоя, совершенно нагая, все больше и больше бледнея. Она спросила, не мучился ли он.
— Об этом не беспокойся: он даже не успел заметить.
— А где он сейчас?
— Ну кто знает? Может, бросили в заброшенный колодец или…
Я до тех пор никогда в жизни не слышал, чтобы женщина сквернословила, даже у себя в деревне. Она ругалась, царапала мне шею. Я пытался удержать ее на расстоянии, но она кусала мне руки, кричала и плевалась. Мне никак не удавалось оттолкнуть ее и пришлось, защищаясь, ткнуть кулаком в живот. «Я всегда это знала, сукин ты сын! Я всегда это знала!» — кричала она. А потом: «Бедняжка! Радость моя! Бедненький мой, любимый!» — и с таким чувством и со столькими слезами, что несчастный Тано был бы поистине доволен, если бы мог ее слышать.
Наконец поняв, что кулаками и пинками ей со мной не справиться, она бросилась за ножом. Но я ее на кухню не пустил. Схватив в охапку, я бросил ее на кровать. Потом объяснил ей, что, если бы такой приказ получил Тано, он точно так же застрелил бы меня.
— И правильно бы сделал! — крикнула она. Потом наконец успокоилась. Она лежала свернувшись клубочком, как собака, уткнувшись лицом в простыню и что-то тихо-тихо говорила, но я не мог разобрать. Слыша, что я ухожу, она так и не подняла головы. Я прикрыл за собой дверь и начал спускаться по узкой, казалось бесконечной, лестнице. Я думал о Тано. Это был обыкновенный пустой и легкомысленный парень, думавший лишь о том, как бы прифрантиться, каждые пять минут вынимавший расческу и приводивший в порядок свою шевелюру. А как человек чести он не сумел себя вести, раз было решено его ликвидировать. И все же Лючия его любила не меньше, чем меня Нучча. Таковы женщины. Они не рассуждают: они или говорят «да», или говорят «нет» и если уж сказали «да», то отдают себя до конца.
Дворик в конце лестницы тонул в темноте. Я приостановился, и из-под арки появились Эмануэле Д’Агостино и молодой парень, который отвозил меня к врачу, когда меня ранили. Потом я узнал, что зовут его Кармело и друзья называли его Мело или Мулуццу. Д’Агостино не произнес ни слова, он лишь поднял голову, указывая вверх, как бы спрашивая: ну что там?