Меня ничуть не насторожило его неожиданное появление, но разве мог я предполагать, что он пришел именно ко мне. А когда он сказал, зачем, то я не мог поверить своим ушам. Комиссия приняла решение покончить счеты со Стефано Бонтате и выполнить это поручила мне. Когда человек слышит нечто, во что трудно поверить, то первое, что ему приходит в голову: наверно, это шутка. Но такими вещами не позволил бы себе шутить в свое время даже сам дон Кало́ Виццини, не то что эта облезлая овца Ланца.
Спустя столько лет я все еще не понимаю, как функционирует этот механизм. То немногое, что мне известно о Комиссиях, о «Куполах» и «Честной компании», я почерпнул из газет, и один господь бог знает, что тут правда, а что выдумки. Я, со своей стороны, в тех редких случаях, когда мои знакомые заводили разговор о таких серьезных вещах, старался сразу же его пресечь, а если это не удавалось, то затыкал уши, замыкал рот и думал о чем-нибудь постороннем. Таким образом, когда они, задрав голову, смотрели в небо, пытаясь разглядеть, чем там занимаются бог и святые, я глядел себе под ноги, чтоб не наступить в дерьмо.
Вечером мы с друзьями собирались вместе поужинать. Но разве тут полезет кусок в горло? Я пошел к морю, смотрел на воду и размышлял. Я был конченый человек. Если я откажусь подчиниться, то мне не сносить головы. Если скажу Стефано, то то же самое. Разве мог он что сделать, чтоб спасти меня, когда сам, просыпаясь утром, не знал, доживет ли до вечера? А если я сделаю эту работу, то потом за мной начнется охота с обеих сторон. Но мысль о том, чтобы ее не выполнить, мне даже не приходила в голову. Умереть так умереть, но пусть до последней минуты руки у меня останутся чистыми.
Но чего я не мог понять, так это причины. Время от времени приходилось слышать, что в наши ряды затесался какой-то мерзавец, и даже не один, а несколько, и вот поэтому-то наши дела идут плохо, поскольку кто-то из них близок к Стефано, может, даже его родственник. Разговор с Козентино подтвердил эти слухи. Но тогда почему приказ этот дали такому человеку, как я? Я ломал над этим голову всю ночь, но так и не нашел ответа. Наутро я встретил Миммо Терези, одного из тех, с кем должен был накануне ужинать.
— Что ты такой желтый, Джованнино? Плохо себя чувствуешь?
— Что-то с желудком. Промаялся всю ночь.
— Потому-то ты и не пришел вчера вечером? — спросил кто-то другой.
— Да.
— Мог бы предупредить. А то мы за тебя беспокоились.
Он был нрав. В такие времена, как те, если один из нас не являлся точно в назначенное время, то заставлял ожидавших друзей предполагать самое худшее. Потом у Терези, который меня уважал, невольно вырвалась фраза, которая открыла мне глаза.
— Тебе надо побыстрее прийти в форму. Такой надежный человек, как ты, может понадобиться каждую минуту…
Вот кто я был: надежный человек, человек, которому можно верить. И я горжусь этим. Таким я хотел быть и таким всегда был: человеком чести, человеком, который не предаст. Я мог подойти к Стефано, не вызвав у него подозрения. Я и сейчас считаю, что именно поэтому, а не по какой другой причине, и послали ко мне Ланцу: если я решу подчиниться приказу, мне легко будет приблизиться к намеченной жертве, а если не подчинюсь — они были уверены в моих чувствах по отношению к Семье и понимали, что придется меня ликвидировать.
У меня в распоряжении оставалось несколько дней, чтобы уладить свои дела и решить, следует ли посоветоваться с Козентино или же расхлебывать все самому, как, впрочем, я всегда и поступал. По счастью, в те дни Стефано был по горло занят и лишь немногие могли встречаться с ним с глазу на глаз. Говорили, что он устал и во всем разуверился.
Я слушал эти разговоры вполуха. Мозг у меня лихорадочно работал, я был в постоянном напряжении, внимательно следил за всем, что происходит вокруг. Я решил выждать. Каждая минута приносила что-то новое, и рано или поздно ветер должен был перемениться. Приказ гласил: быть наготове днем и ночью, а это означало, что готовятся большие дела.
— Наконец-то, с божьей помощью, пришел и наш черед, — сказал Миммо Терези. Эти его слова означали, что время разговоров кончилось, и никого это не могло обрадовать больше, чем меня, потому что если в те дни все остальные чувствовали себя неспокойно, то я чувствовал себя приговоренным к смерти. Я мог спастись только если разразится война и если победа в ней будет на нашей стороне. И пока что держал наготове Саро и Мариано. Как только Козентино сообщит нам какие-нибудь сведения насчет Риины, мы тотчас должны будем начать действовать.
Но вышло все по-другому.
Вечером 23 апреля я вместе со всеми остальными поехал за город, чтобы поздравить Стефано с сорокатрехлетием. Когда он ушел, я сразу же оставил всю нашу компанию, потому что мне хотелось повидаться с одним человеком по своему личному делу. Когда я освободился, было уже около полуночи, но сна не было ни в одном глазу. Совсем наоборот: я вновь чувствовал себя юношей. И решил нанести неожиданный визит одной женщине, с которой мы иногда встречались. Звали ее Тереза. Это была хорошая женщина, у нее был маленький ребенок. Муж ее работал официантом в Швейцарии и возвращался домой только летом, на Пасху и на Рождество. Он не хотел, чтобы она приезжала в Швейцарию, так как говорил, что трудно получить разрешение от властей. Я-то думаю, что там у него была другая хорошая женщина и тоже с маленьким ребенком и ему не хотелось, чтобы эти женщины и дети знакомились между собой.
Я приезжал к ней всегда ночью, потому что днем меня могли увидеть соседи и ребенок. Чтобы не шуметь, я не звонил, а открывал дверь своими ключами и входил. А утром уезжал около шести. Я родился в деревне, крестьянский сын, и вставать спозаранку мне не в тягость ни летом, ни зимой. Возвращаясь домой от Терезы, я вел машину потихоньку, не спеша. Если дело было летом, останавливался, чтобы купить «граниту» или бриошь по-палермски, то есть с мороженым внутри, а если зимой, — выпить кофе со сливками. В тот день я почувствовал запах теплого хлеба и купил булочку, чтобы без спеху позавтракать, как приеду домой.
Когда я открывал дверь, услышал, что надрывается телефон. Звонил кто-то из людей Федерико, не помню уж кто, но говорил он таким взволнованным голосом, что я его не сразу узнал.
— Его убили! Убили!.. — кричал он в трубку, непрерывно повторяя эти два слова. Я велел ему успокоиться, потому что ничего не понимал, но он даже не слушал, что я ему говорю. Наконец он сумел проговорить: Стефано мертв. Его застрелили вчера вечером, когда он возвращался с празднования своего дня рождения. Он остановил машину у светофора. Я знал, что он заказал себе бронированный автомобиль, кажется марки «Альфа Ромео». Ему эту машину должны были доставить через несколько дней. Но кто знает, выдержали бы и ее стекла очередь из «Калашникова».
Я вскочил. У меня не было времени даже подумать. Схватил только деньги, пистолет и ключи от своей «127». Булка так и осталась черстветь на столе на кухне.
На Страсбургской аллее в супермаркете я сделал покупки. Там были только домохозяйки да пенсионеры. Я набрал всевозможных консервов, стерилизованного молока, сухого печенья и сладостей, орехов, вина. Из свежих продуктов только то, что можно долго хранить в холодильнике. Потом купил электрическую бритву, радиоприемничек и кое-что из мелочей. Багажник машины был полностью забит. К десяти утра все было закончено, оставалось где-нибудь провести день, и это должно было быть надежное место. Надежные места — или среди толпы, или там, где никого нет. Но у меня в мыслях всегда было море, и я заметил, что никто не вглядывается в лица рыбаков или человека, сидящего на молу и глядящего на воду. Я поставил машину рядом с каким-то деревянным бараком, так, что ее почти не было видно с дороги, и провел день, сидя на утесе и глядя на стариков с удочками и ведрами.
Когда стемнело, все ушли, а я еще немного посидел. В голове у меня не было никаких мыслей. Для того чтобы подумать, у меня уже было достаточно времени раньше. Я вдыхал, закрыв глаза, запах моря — для меня это запах свободы. Впоследствии на это времени, наверно, у меня уже не будет, а если и будет, то совсем мало.
К часу ночи поднялся ветер. Я ехал через парк Фаворита, и деревья начали гнуться. Когда я приехал в Монделло, обрывки бумаги и пустые пакеты летали во все стороны, вокруг не было ни души. Я приглядел эту виллу уже года четыре назад, и вот через четыре года настал момент, когда она пригодилась. Принадлежала она одному инженеру из Турина, который приезжал каждый год в начале августа и проводил здесь весь месяц. Я проверял много раз: он никогда не приезжал ни на Рождество, ни весной. Только в августе.
Соседние виллы тонули в темноте. Я открыл дверь в одну минуту, внес внутрь все привезенное и вернулся к машине. В два часа я оставил свою «127» перед вокзалом и угнал «альфетту». Проезжая вновь через парк, я подумал, что достаточно мне наскочить на любой контрольный пост и я погорел. Быстро водить машину я не очень-то умею и вряд ли сумел бы в случае преследования уйти от погони. Единственная надежда была на то, что удастся спастись бегством, если выскочить из машины и броситься в чащу. Но в этот час и при таком ветре все уже лежали в постелях. Я оставил «альфетту» подальше от виллы и остаток пути проделал пешком. Это было на рассвете 25 апреля. Я оставался на вилле, никогда не зажигая света и не открывая окон, до 17 июля, в то время как за ее стенами исчезали один за другим все люди нашей Семьи.
Соседние виллы тонули в темноте. Я открыл дверь в одну минуту, внес внутрь все привезенное и вернулся к машине. В два часа я оставил свою «127» перед вокзалом и угнал «альфетту». Проезжая вновь через парк, я подумал, что достаточно мне наскочить на любой контрольный пост и я погорел. Быстро водить машину я не очень-то умею и вряд ли сумел бы в случае преследования уйти от погони. Единственная надежда была на то, что удастся спастись бегством, если выскочить из машины и броситься в чащу. Но в этот час и при таком ветре все уже лежали в постелях. Я оставил «альфетту» подальше от виллы и остаток пути проделал пешком. Это было на рассвете 25 апреля. Я оставался на вилле, никогда не зажигая света и не открывая окон, до 17 июля, в то время как за ее стенами исчезали один за другим все люди нашей Семьи.
Время от времени у меня в памяти оживают те восемьдесят четыре дня добровольного заключения, которое спасло мне жизнь, но угрожало сумасшествием.
Днем я размышлял, ночью видел сны, и под конец то и другое путалось у меня в голове. Сначала я думал только о нем, о «у карузу»,[56] как его называли пожилые члены Семьи, те, кто знал его ребенком, еще в коротких штанишках, когда его отец был одним из самых влиятельных людей в Палермо. Они помнили, что он сделал потом для своего отца, когда тот болел и был прикован к постели, для своего дяди, у которого была та же болезнь, что и у отца, для брата, для друзей, для всех тех, кто обращался к нему с какой-нибудь просьбой. Стефано поистине был настоящим человеком, добрым и щедрым, слишком хорошим для этих иуд.
В такие минуты я боролся с искушением выйти из дома поздно вечером с пистолетом и кого-нибудь хлопнуть. Из тех, что помельче, я знал многих, знал, где их найти, знал, как они рассуждают, — это было бы легким делом. Но других — тех, что поважнее, в тот момент не сыскал бы и сам господь бог.
Иногда ночью я слышал, как перед виллой останавливаются машины. Уже стало жарко, люди приезжали купаться. Но всякий раз, как я слышал хлопанье автомобильных дверец, я подбегал к окну и пытался что-нибудь разглядеть сквозь прорезь жалюзи.
И в это время я строил всякие предположения, одно фантастичнее другого. Меня ищут? Благодаря радио я собирал информацию: знал, кто уже погиб, а кто убежал, как я. Гибель Индзерилло показала мне, что бойня не прекратится, пока жив и находится на свободе хоть один из нас. Его не спас даже бронированный автомобиль. Наверно, это была та машина, что заказал Стефано. Но разве человек может целый день проводить в автомобиле? Его «достали» в тот момент, когда он выходил из подъезда своего дома.
Я никогда не пропускал выпуска последних известий, но новости всегда были плохие. Кашиттуни погиб, его убили в собственной постели. Нцино был мертв: его застрелили вместе с Кармело. Убирали всех, одного за другим. Не было никакой надежды. Война уже кончилась раньше, чем началась. Мы не успели ее даже начать, как уже проиграли, потому что все остальные сговорились против нас, бок о бок с Корлеонцами. И радио сообщало только об убитых. О пропавших без вести, как я, ни слова, и я даже не знал, приходили ли меня искать у Терезы, в селении, у меня дома. Нашли ли «127» и поверили ли, что я уехал на поезде.
Я думал о своей двухкомнатной квартирке, о своих вещах. Уцелело ли что-нибудь? На комоде стояла фотография отца, в галстуке «бабочкой», вставленная в серебряную рамку. Я представлял себе, что ее разорвали или же бросили на пол лицом вниз. Может, она лежит на столе у полицейского комиссара или попала в чьи-то другие руки…
Консервы доводили меня до безумия. Я не мог больше их есть без хлеба. В определенном возрасте свежий хлеб нужен больше, чем женщина. Тот день, что я просидел, спрятавшись на стройплощадке в бочке, страдая от адской жары и трясясь от страха, был и то легче, чем эти два с половиной месяца на вилле в Монделло. Теперь я уже разговаривал сам с собой, смеялся, отрастил бородку — это я-то, который не выносит на лице случайного волоска. И вот в конце июня однажды ночью я решил выйти на минутку.
Ноги у меня дрожали. Я делал короткие шажки, как старик, и всякий раз, когда мне попадался кто-нибудь навстречу, начинал чесать нос или лоб, чтобы скрыть лицо. Как я уже говорил, дело было летом, и в этот поздний час на улице было полно народу, все с красивым загаром.
Я приблизился к морю настолько, чтобы вдохнуть его запах. Оно было совершенно спокойно, ни волн, ни дуновения ветерка. Потом увидел тележку с фруктами — одну из тех, что торгуют всю ночь напролет. Продавали также ломти арбуза со льда. Я съел большой ломоть и съел бы еще десять, но опасался, что меня запомнит хозяин, потому что он и так удивленно покосился на меня: столь жадно и поспешно, словно голодное животное, я пожирал арбуз. Я накупил всего столько, сколько мог унести, и вернулся на виллу довольный, как ребенок. Однако больше я не выходил.
После этой короткой вылазки я почувствовал себя лучше. Я вновь обрел способность мыслить, понимать что к чему. Прежде всего понял самое главное: после Стефано — никого. Я больше не желал иметь хозяев. Мне нужно было лишь одно — выжить. Если мне это удастся, я начну другую жизнь. Теперь я знаю, что рассуждать так меня заставили одиночество и внутреннее беспокойство. Остаться в живых — это от меня не зависело. Даже те, кто скрывался за границей, не могли быть уверены в своей безопасности. Что же говорить обо мне, у которого друзья были только в Палермо, и то их всех до одного, наверно, уже перебили. И все же каждый вечер, в темноте, я глядел на улицу и в голове у меня была одна неизменная мысль: я должен переменить свою жизнь.
16 июля я целый день занимался уборкой, привел все в порядок. Женщина бы сразу догадалась, что здесь жил кто-то чужой. Но инженер был вдовцом, и к тому же туринцем: разве мог он, бедняга, что заметить? Поздно вечером я вынес мусор, лег спать, а на следующее утро сбрил бородку и вышел на улицу, как самый обыкновенный гражданин. Пора было выпить утренний кофе, и тут как раз подошел автобус, идущий в центр. Это была самая приятная поездка в моей жизни.
Никто не мог себе представить, что я появлюсь вот так неожиданно. Тот, кто меня искал, думал, что я где-то далеко, а тот, кто не искал, считал, что меня убили. Времени у меня было в обрез, но первый ход остался за мной. Я пришел в бар «Эден» около десяти. Там уже кое-кто собрался, но все одна мелюзга. Лысик мыл стакан и, увидев меня, произнес как ни в чем не бывало:
— Эй, Джованнино! Никак это ты?
— Собственной персоной. Ну что говорят?
— Да ничего особенного… А знаешь, тут тебя ищут.
Я долгим взглядом посмотрел ему в лицо, чтобы понять, правильно ли я его понял. Потому что «кое-кто тебя ищет» означает одно, «тут тебя ищут» — совсем другое.[57]
— Кто меня ищет? — спросил я. Он стоял облокотившись о стойку. Перегнувшись еще больше и приблизив свое лицо к моему, он прошептал, чтобы никто не услышал, имя и прозвище. Они принадлежали человеку, с которым я лично не был знаком, но знал, кто он и на кого работает. Он интересовался, где я и что со мной, куда я исчез. Кто-либо, менее знакомый, чем я, с нашей средой, мог бы подумать, что это была уловка, чтобы заставить меня выйти из моего убежища, но я был уверен, что это не так. Чтобы достигнуть какой-то скрытой цели, ни к чему оставлять послание бармену. Я положил деньги за завтрак на стол.
— Всего хорошего!
— До встречи.
Не оставалось ничего другого, как только дожидаться вечера, и так как я не мог пойти к себе домой, то хорошенько прогулялся и около полудня решил отправиться к Терезе: ничего с ее ребенком не сделается, если один раз он меня увидит у них дома. Из осторожности я решил не пользоваться ключами, но когда уже звонил, то заметил, что на двери другая табличка. Мне открыла какая-то карлица с гноящимися глазами.
— Синьоры нет дома? — спросил я.
Она ничего не знала, даже никогда ее не видела. Она жила с матерью, вдовой-пенсионеркой. Когда они сюда переехали, квартира была свободна. Это была редкая удача для двух одиноких женщин, нуждающихся, без мужчины в доме. Чтобы удостовериться, говорят ли они правду, был единственный способ: как следует их припугнуть. Но я видел, что они слишком глупы для того, чтобы ломать комедию. И в самом деле — я их напугал так, что они чуть не обделались, но ничего не добился: они знали лишь то, что сказали. Когда я уходил, они обе ревели и тряслись от страха. А я их и пальцем не тронул.
В тот день я не мог ничем больше заняться. В доме не было швейцара, поэтому я принялся расспрашивать всех, кого только мог, — жильцов, лавочников, соседей по дому и так далее. Но никто мне ничего не мог сказать, и, быть может, они действительно ничего не знали, так как Тереза жила уединенно, да к тому же и родом была не из Палермо.
Впоследствии, когда все немного успокоилось, я принялся за поиски более обстоятельно, не спеша, наводил справки даже в муниципалитете, но мне там сказали, что она значится проживающей по прежнему адресу.