В конце концов я примирился. И никогда больше не видел Терезу.
XVIII
Человеком, который меня разыскивал, оказался Нино Сальво. У него с кузеном Иньяцио были в руках все лотерейные конторы на Сицилии. И связи на высоком уровне — депутаты в Риме и в Палермо, строительные подрядчики, промышленники. Большая сила.
Со Стефано их связывала дружба, основанная не только на общих деловых интересах. Я знаю, что они с Нино питали взаимное уважение и любили друг друга. Именно это и прозвучало в первых же словах, произнесенных Нино, когда мы с ним встретились:
— Без Стефано просто жизнь не в жизнь. Все полетело кувырком, Джованнино.
До того я ему позвонил и он сказал, чтобы я пришел к нему домой. Это была прекрасная квартира, полная дорогих вещей. Мы сидели на диване. Он поинтересовался, где я так долго скрывался, без всякой помощи, не подавая вестей и не зная, что творится вокруг.
— У меня был транзисторный приемничек, пока не сели батарейки…
— Ты слыхал про Тотуччо Индзерилло?
— Да, ваша милость.
Но расправились не только с ним. Не было больше на свете ни Тотуччо и Анджело Федерико, ни Джузеппе Ди Франко. Миммо Терези тоже погиб, а вскоре после него и Эмануэле Д’Агостино. Пытались убить Конторно, но хотя бы ему удалось спастись.
— А Козентино?
— Он в Уччардоне. Ему оттуда не выйти до конца своих дней.
— Но Семья-то еще существует? — спросил я.
Сальво как-то странно на меня посмотрел. И утвердительно кивнул головой.
— «Правителем» назначили Ло Яконо. Теперь командуют он и братья Пуллара…
Уцелели также Верненго, Сакконе и им подобные. Все, кто голосовал против Стефано на тех проклятых выборах. Остальные же или погибли, или скрываются. А эти живут себе поживают, тихо и спокойно, как ни в чем не бывало, будто ничего и не произошло. Ни у кого из них и волоса с головы не упало. Я поглядел на Сальво.
— Они его заложили?
— Да, конечно. А если хочешь знать, кто предал Индзерилло, спроси, кто теперь «правитель» в его Семье. Нынче таких иуд хватает. Только свистни, сразу найдутся.
Я спросил про Саро Получлена. Но он о таком даже не слыхал. Он велел принести кофе и принялся рассказывать. Только что отправили на тот свет их друга — инженера Ло Прести. Они с ним, если не ошибаюсь, были еще между собой и в родстве. Ло Прести был в Палермо действительно крупной шишкой — одним из тех, у кого сто рук и все они вовсю работают. Также и это убийство для того, кто хотел понять, что происходит, означало, что теперь уже со всеми, кто был на стороне Бонтате и Индзерилло, покончено. Возможно, братьям Сальво благодаря большим деньгам, которыми они ворочали, и политическим связям, которыми обладали, и не грозила прямая опасность. Но разве кто мог поручиться, береженого бог бережет…
Наконец он сказал прямо, без обиняков: ему нужен охранник, верный человек из нашей среды. А я вполне отвечаю таким требованиям. Я должен стать его секретарем с пистолетом наготове. Предложение было подходящее, но хотелось знать, что он может дать мне взамен. И дело было не в деньгах.
— Пока что ты должен держаться в сторонке, Джованнино. Занимайся, спокойно своими делами. А я тем временем пущу вокруг слух, что ты теперь со мной. И вот увидишь: кто из уважения, кто из выгоды — все тебя оставят в покое. Ведь личных счетов у тебя ни с кем нет, не так ли?
Я ответил, что нет, про себя надеясь, что поручение найти Тото Риину осталось нашим секретом с Козентино. Потому как если об этом полученном мною задании стало кому-то известно, то даже будь кузенов Сальво не два, а двенадцать, им все равно не суметь помешать этому типу меня достать.
— Зайди недельки через две… если мы к тому времени еще будем живы, — сказал он. И пять минут спустя я уже гулял руки в карманах по Палермо и голова у меня разрывалась от всяких мыслей.
И я был еще жив.
А теперь, прежде чем продолжать, я должен сказать об одной вещи. Я уже не раз упоминал о своей искренней привязанности к Стефано Бонтате, но мне не хватило бы и ста страниц, чтобы рассказать о том, что это был за человек. Когда я жил в Корлеоне, то несколько раз слыхал, как Доктор повторял, что поступать бескорыстно способны только святой, мать и человек чести. Мать так поступает всегда, но лишь ради собственных детей. Святой тоже так поступает всегда и ради всех, но лишь потому, что хочет стать святым и заслужить похвалу господа бога. Человек же чести поступает бескорыстно не всегда и не ради всех, но когда он это делает, то это доказательство дружбы, не требующей ничего взамен. Это как протянутая навстречу рука.
Таков человек чести, и Стефано был последним. После него — одни убийцы и торговцы наркотиками. Семья, которую он возглавлял, заботилась обо мне. Защищала меня, многому меня научила, обеспечивала надежное материальное положение. Отец научил меня, как заставить себя уважать, но без денег и силы уважению не на чем держаться. Самое большее — можно сохранять достоинство. Кавалер и другие хозяева, что у него были, его не уважали, но он перед ними не унижался. Паолино с братцем не выказали уважения к его старости и забили палками, но он умер как мужчина, не заявив в полицию.
Вот это и зовется достоинством, и сверх этого он не в силах был ничего сделать. Я же с пистолетом в одном кармане и с деньгами в другом мог заставить уважать себя любого. Умыть меня, если бы того захотел, мог только Стефано. Но он никогда этого не делал. А также и Козентино и никто другой из друзей нашей Семьи.
Вот о чем я хотел сказать.
Две недели я сидел тихо как мышь. Днем — в гостинице, каждый день в другой, или же в комнате у какой-нибудь проститутки, чтобы вознаградить себя за монашескую жизнь, что вел в Монделло. Ночью — бродя по берегу и дыша свежим морским воздухом.
Наконец Сальво меня заверил, что все в порядке, да и сам он выглядел поспокойнее.
— На следующей неделе поедем в Рим, Джованнино. По дороге немножко поговорим.
И началась новая жизнь.
Нино Сальво был не таким хозяином, как все остальные. Вернее, он вообще не был хозяином. Он не умел командовать, держался слишком доверительно, слишком часто просил совета. Он родился среди денег, и это было сразу видно. Он был большой барин, умел найти нужный тон с людьми своего круга — депутатами, красивыми дамами, промышленниками. Он всегда находил точные слова, всегда знал, как надо поступать. Он научил меня вести себя в обществе. Сказал, что ни к кому не следует обращаться «ваша милость». Только к нему, когда мы с ним вдвоем, если уж мне так охота. Это обращение вышло из моды и производит плохое впечатление. «Не стоит выдавать себя, Джованнино», — то и дело говорил он. «И хватит этих темных костюмов. Купи себе пиджак с брюками разного цвета, красивую куртку, кашемировый шарф на шею».
Я во всем этом ничего не смыслил, поэтому для начала он дал мне свои вещи, которых сам больше не носил. Дело не в том, что у меня не хватало денег: я просто не привык к таким покупкам и боялся купить что-нибудь не то. Он указал мне несколько магазинов, сказал, чтобы я обратился туда от его имени и не стеснялся спрашивать совета у хозяина или продавцов. Так я открыл для себя, что существуют ботинки ценой в пятьсот тысяч лир. Настоящее безумие! Даже Стефано, который был миллиардером, не пришло бы в голову тратить такие несусветные деньги на пару обуви, которая все равно загрязнится и сносится, как и всякая другая. Но он подарил мне две пары таких дорогих ботинок на Рождество, и, так как я, надевая их, ходил с такой осторожностью, словно по яйцам, он смеялся и говорил, чтобы я не боялся стоптать каблуки, не то никогда не привыкну. Да, дон Нино умел жить!
У него была и лодка. Во всяком случае, он называл ее лодкой или баркасом, но это было настоящее судно, очень изящная и комфортабельная яхта. Ведь до того я выходил в море только на рыбачьем баркасе, и она мне казалась поистине роскошной. И когда в один прекрасный день я отправился на этой яхте на морскую прогулку до Сан Вито Лo Капо и ветер играл моими волосами, а в руке у меня был стакан с ледяным питьем, я расчувствовался чуть не до слез. Мне уже стукнуло сорок шесть лет, и из них я уже двадцать два года прожил в Палермо, но в конечном счете я по-прежнему оставался нищим, полуграмотным крестьянином — одним из тех, кого на Сицилии называют «сапоги в земле». И вот, несмотря на это, такой важный господин, как дон Нино, берет меня под руку и спрашивает:
— Хочешь глоток виски, Джованнино? Давай, не стесняйся…
Он отвез меня на Виллу Иджеа,[58] где была маленькая гавань для таких яхт, как у него. Я раньше слыхал об этом месте, но не представлял себе, что тут так красиво: в самом деле, здесь останавливались принцы и короли со всего мира, а бар, где он угостил меня аперитивом, напоминал старинную церковь, с расписанными стенами и сводчатым каменным потолком. Вместо аперитива тут в пору было угощать освященной облаткой.
Нино научил меня также и путешествовать. Месяца через три я уже так хорошо все знал о предварительных заказах билетов и гостиничных номеров, о порядке регистрации, тарифах, такси и иностранной валюте, что мог открыть бюро путешествий. Однажды, подшучивая надо мной, он сказал, что я похож на английского баронета — из тех, что охотятся на лис. Я расхохотался.
— Какой там английский баронет! Достаточно мне рот открыть, как все понимают, что я сицилиец.
— А разве это не лучше? — сказал Нино. Он казался всерьез рассерженным. — Может, по-твоему, надо стыдиться того, что мы — сицилийцы?
— Этого еще не хватало!
— В таком случае, и пусть все это понимают. Худо будет, если нас перестанут принимать за сицилийцев.
Конечно, Нино не был человеком чести в том смысле, как я это понимаю. Но каждый учит тому, чему может научить, и от него за то короткое время, что мы были вместе, я многому научился.
И он не был смельчаком. Он боялся своего кузена, финансовых органов, Корлеонцев. Может, опасался и меня. Он не чувствовал почвы под ногами, часто испытывал неуверенность. Утром и вечером часами говорил по телефону. И непрерывно встречался с нужными ему людьми — коммерсантами, адвокатами, своими компаньонами. То и дело ему казалось, что на улице за ним кто-то следит, и я должен был проверять, чтобы его успокоить. В таких случаях он потом делал мне какой-нибудь подарок и на какое-то время успокаивался.
Но это были поистине тяжелые времена. Каждый день кто-нибудь погибал или исчезал. И дон Нино всякий раз очень болезненно переживал, если речь шла о ком-то, кого он лично знал. После Лo Прести расправились с Франческо Ди Ното, потом с доном Калоджеро Пиццуто, — тем самым, который помог пристроить мой капитал в банк в Агридженто. Дон Нино тоже был с ним знаком. В тот день, когда он узнал об этом, он выглядел совсем больным, даже посерел лицом. Всю жизнь у него было полно друзей и союзников, которые его защищали. Теперь друзья были напуганы еще больше его самого, а союзников почти всех перебили. И защищать его остался я один.
На Рождество, то ли накануне, я уж точно не помню, наши попытались убрать некоего Скарппуцедду — это прозвище с диалекта можно перевести «Сапожок». Но Скарппуцедда не получил даже царапины. А затем сразу же последовала месть: трое убитых. Дон Нино, которого тогда не было в Палермо, вернулся через несколько дней. Он уже знал о случившемся. Взяв меня под руку, он сказал:
— Вот видишь, Джованнино: люди гибнут только с одной стороны. Видно, господь бог твердо выбрал, на чью сторону ему встать…
Как раз в те дни на улице Дука делла Вердура я повстречал Саро Получлена. Я его еле узнал: он страшно исхудал и отрастил усы. Мы обнялись, как братья. Он, бедняга, от радости даже не мог говорить. Саро рассказал, что, когда убили шофера Стефано, ему чудом удалось избежать смерти. Потом он прятался у другого своего кузена, но тот содрал с него огромные деньги, говоря, что, пряча его, рискует собственной жизнью. Когда же деньги кончились, братец сказал, чтобы он уматывал и больше не показывался.
— И ты не заткнул ему глотку пулей? — спросил я с самым серьезным видом. Саро скорчил свою обычную гримасу.
— Да разве этот мерзавец стоил того, чтобы я оказывал ему такую честь?
Я был рад его видеть. Хоть я уже и привык к одиночеству, но иногда приятно отвести душу с другом. О чем только мы с ним не толковали! Он рассказал о погибших друзьях. На его глазах убили Мариано, а тело увезли на машине — светлом БМВ. На земле остались лишь почти не заметные следы крови, и об убийстве не сообщила даже газета «Ора», которая следит за такими делами внимательнее, чем «Сицилия».
Саро был напуган и растерян. Я дал ему немного денег, но он больше нуждался в надежном убежище. К тому времени, уже все наши «норы» засветились. Но оставались еще несколько достаточно верных людей. Я отвез его к одному лавочнику на улицу Айроне. Это был бездетный вдовец, живший один в большой квартире над своей лавкой. Он не очень-то обрадовался нашему приходу. Теперь, когда в Виллаграции семью Бонтате истребили и командовали те, кто его предал, все жили в страхе. И это было вполне понятно. Но наконец мне все же удалось его уговорить: на три месяца Саро был пристроен.
— Да вознаградит тебя Господь, — сказал он, когда мы прощались.
Я просил его быть осторожным, ни в коем случае не выходить одному из дому. В первый же свободный вечер я собирался повести его куда-нибудь поужинать. Но, обнимая его на прощанье, чтобы подбодрить, я не знал, что Саро уже конченый человек. Больше я его никогда не видел.
Когда через несколько дней я вновь туда приехал и попросил лавочника сказать моему другу, что я его жду, тот поглядел на меня с ошарашенным видом. От страха он не мог вымолвить ни слова. Потом сказал, что с тех пор, как я за ним присылал, Саро сюда больше не возвращался.
— Кто за ним присылал? — переспросил я, схватив его за горло. Но я уже понял, как было дело. Приехали двое, оба молодые, на черном БМВ. Они явились от моего имени и сказали, что он мне срочно нужен. И Саро, бедняжка, не кончив бриться, помчался по моему зову. И у лавочника также не возникло никаких подозрений. Ведь только я один знал, что мой друг у него, и только я один мог за ним туда послать.
Нельзя было полностью исключать, что предатель сам этот лавочник, что он продался. Но я его знал: предать он был способен из страха, но ради денег — нет. Значит, было две возможности: либо нас с Саро случайно увидели вместе, а потом начали поиски в этом районе, либо за мной велось наблюдение, и, следя за мной, выследили его. А он не пользовался защитой дона Нино: он был легкой добычей, мой Саро Получлен. Ведь никто не обидится, если его отправят на тот свет…
Я так никогда ничего вполне определенного и не узнал о его гибели. Но через пять-шесть месяцев после того я повстречал одного парня из Семьи с Проспекта деи Милле. По секрету он мне сообщил, что хотя лично в этом деле не участвовал, но знает, что Саро на машине отвезли с завязанными глазами в одно место, и назвал его как-то на диалекте, однако я не разобрал. Впоследствии, спустя много времени, я прочел в газете — там была даже фотография — о том, о чем он говорил. Это была камера смерти в Порто Сант-Эразмо, за Виллой Джулия. На молу, в заброшенном доме, Филиппо Маркезе и его ребята растворяли людей в металлических бочках, наполненных кислотой. От жертв ничего не оставалось: только часы да золотые зубы, у кого они были[59].
Не знаю, почему уж им понадобилось так поступить с Саро. Может, чтобы оказать любезность Корлеонцам, желавшим отправить на кладбище всю нашу Семью целиком. Или, может, Саро по наивности сунулся к этим ребятам с Проспекта деи Милле в надежде у них пристроиться. Они его и пристроили — нашли для него местечко в бочке с кислотой.
XIX
В мае 1982 года в Палермо прибыл генерал Далла Кьеза. Дон Нино воспринял это назначение в высшей степени болезненно. Мало было ему финансовой гвардии и Корлеонцев. Мало было мучившего его с недавних пор страха, что он серьезно болен. Но я заметил, что больше всего опасался он генерала.
— Рано или поздно этот меня доконает, — говорил он. — Генерал берется за дело всерьез. Если он за кого принялся, то не отстанет, пока не узнает всю подноготную: даже какой марки лезвиями человек бреется… Вот уж настоящий пьемонтский карабинер…
Дон Нино ждал, что его с минуты на минуту арестуют, но никому об этом не говорил ни слова, потому что в Палермо все его уважали не меньше, чем министра финансов. Его кузен Иньяцио, насколько я мог понять, чувствовал себя увереннее. Но дон Нино был встревожен. Настолько, что однажды выкинул одну штуку, которой я никак не ожидал. Он взял меня с собой в один банк (какой именно, я сказать не могу), где у него был свой сейф, — из тех, что самые большие. Он дал мне подписать какие-то бумаги и сказал, что теперь я вместе с ним владелец этого сейфа.
— Надеюсь, что он битком набит деньгами, — пошутил я, когда мы спускались в подвалы банка. Но у него не было никакого желания шутить. Едва мы остались одни, он открыл сейф. Он был набит документами — наверно, килограммов пять бумаги. Планы земельных участков, квитанции, фотокопии векселей, банковских чеков, списки фамилий. Он объяснил, что ожидает обыска и эти бумаги не может держать ни дома, ни у себя в конторе.
— Ключ пусть будет у тебя. Если со мной что-нибудь случится, немедленно приезжай сюда с большой сумкой, свали в нее все, что есть в сейфе, и уничтожь. Сожги, чтоб не осталось и следа. Ты понял?
Понять-то я понял, но, однако, дело это мне не нравилось. Всегда существовала опасность, что расследование доберется до этого банка, а потом и до пустого сейфа. Чтобы спуститься в подвал, нужно было оставить свою подпись. Что я потом скажу судьям, если меня спросят, что я там делал?