— Будьте спокойны, ваша милость, — ответил я, прижав руку к сердцу. Я слышал, как оно у меня сильно билось, но не хотел подать виду, что взволнован, потому что кроме дона Пеппе там были Старший и какой-то мужчина с рыжими усами, которого я никогда раньше не видел. И все трое внимательно глядели на меня.
— Браво, Джованнино, браво. А как чувствует себя твой отец?
— Все болеет. Не работает, денег в доме нет.
— Вот поэтому-то я и подумал о тебе. Потому что ты парень что надо и действительно нуждаешься в помощи. Иди и ни о чем не беспокойся.
Я поцеловал ему руку, и сердце у меня перестало колотиться как бешеное. Да какое там сердце, какое волнение: это был мой шанс, и я во что бы то ни стало должен был его не упустить. Пусть со мной делают что хотят, — я должен был помочь матери, этой несчастной мученице. А кроме того, ведь я хотел чего-то достичь в жизни, ну хоть еще разок увидеть море. И на сей раз обязательно выкупаться.
Рыжеусый велел мне явиться в Рьези в субботу утром, на площадь. Больше он ничего не сказал, но я уже твердо усвоил правило не задавать вопросов. Дзу Вартулу говорил, что если один человек задает вопросы другому, то он хочет узнать о том, о чем другой не сказал. «Но если тот не сказал, значит, он не хотел этого говорить, а в таком случае какой смысл его расспрашивать?»
Однако следует уточнить, что отношение ко мне на усадьбе постепенно изменилось. Старшие по возрасту уже не обращались со мной, как с мальчишкой, а те, что младше меня, уважали. В полдень или вечером, за трапезой, если на столе не оказывалось воды или соли, Старший уже никогда не беспокоил меня и посылал кого-нибудь другого.
Даже сам дон Пеппе на глазах у всех иногда беседовал со мной, и видно было, что относится он ко мне по-особому. А я, со своей стороны, старался оправдать такое отношение, даже в мелочах, стремясь показать, что мужчина: ходил степенной походкой, никогда не суетился, не бегал, не кричал, не хохотал во все горло.
Когда же доходило до дела, я старался исполнить все как следует, не заслужить замечания или упрека, не только выполнить порученное, но если возможно, то и перевыполнить. И всегда стремился поменьше трепать языком: если надо было сказать одно слово, я говорил половину, а если два, то одно. Всякий, посмотрев на меня, должен был понять, что я человек серьезный и на меня можно положиться.
В то субботнее утро в Рьези было холодно, но небо чистое, без единого облачка.
Городка я почти не знал. Еще мой покойный дядюшка говорил, что люди здесь живут опасные — надо быть осторожным, думать не только о том, что им говоришь, но и то, как на них смотришь. Поэтому когда мы, молодежь, получали разрешение и в кармане у нас имелось несколько бумажек по полсотне, то мы спешили сесть в автобус, шедший в Кальтаниссетту, которая казалась нам большим городом. Сперва мы гуляли по проспекту Витторио Эмануэле и глазели на женщин — пялить на них глаза там не возбранялось — и на витрины магазинов, где были выставлены такие вещи, что я часто даже не знал, для чего они. Потом мы подкреплялись хлебом и гороховыми котлетами с пылу с жару и закатывались в кино. Всегда в «Диану», где давали по два фильма.
Это случалось не так часто, и притом всегда зимой, потому что летом было выше головы работы, но это была прекрасная жизнь. И если после кино у нас не хватало денег на публичный дом, то на улице Фиренце жила одна еще не слишком старая женщина без двух передних зубов. Это не была настоящая «профессионалка». Она была поденщицей, но к нам относилась с симпатией, никогда не отказывала, и, даже если мы являлись вдвоем-втроем, она брала, как с одного, так, как ныне делают в супермаркетах…
Рыжеусый подошел ко мне, не поздоровавшись, и сказал, чтобы я шел за ним, будто его не знаю. На какой-то улице неподалеку от площади он посадил меня в серый «тополино»[17]. Мы поехали по шоссе, ведущему к рудникам, потом, когда дорога пошла под гору, свернули налево. Местность была унылая, каменистая, только изредка попадались миндальные деревья. Мы подъехали к маленькому домику с одной дверью и крошечным окошечком. Сразу было видно, что домик заброшен и сюда давно никто не приходит.
— Сегодня ты переночуешь здесь. А завтра рано утром я за тобой приеду: ты должен быть уже готов.
— Хорошо, — ответил я. Он бросил на меня злобный взгляд, потому что, наверно, ждал, что я добавлю «ваша милость». Но я уже это обдумал заранее: наверно, он был «Старшим», но, однако, не моим.
Из машины он вынул сумку с едой и бутылкой вина. Потом извлек из кармана бумажный пакет. В нем был пистолет.
— Умеешь пользоваться этой штукой?
Он мне не объяснил ни как он устроен, ни как заряжается, а только показал, как стрелять. Увидев, что рука у меня твердая и я сохраняю спокойствие, он немного смягчился и начал шутить, рассказывая мне разные смешные случаи, которые приключались даже с людьми, хорошо умевшими обращаться с оружием.
Расстреляв вторую обойму, мы уселись на широкий плоский камень за домом и он сказал мне одну вещь, которую я навсегда запомнил.
— Целиться из пистолета ни к чему, если есть возможность выстрелить в упор. Запомни вот что: когда кто-то говорит, что с двадцати шагов попадает в воробья, возможно, он и не врет, но все же он всегда может промазать. С расстояния же одного шага не промахнется даже слепой: одной рукой он до тебя дотронется, чтобы узнать, где у тебя сердце или голова, а другой спустит курок. Конечно, обрез надежнее и достает издалека, но это оружие для открытого поля, с ним не походишь среди людей. А такой маленький пистолетик, как этот, ты спокойно можешь засунуть в трусы, и кто тебя увидит, подумает, что у тебя стоит…
После полудня он уехал, захватив с собой пустую сумку и пистолет. Солнце начало приятно припекать, но оставаться снаружи было нельзя — меня мог кто-нибудь увидеть. Поэтому я зашел в дом, оставив открытой дверь. Я не знал, что меня ждет завтра, но это меня не волновало. Я знавал людей, которые никак не могли заставить себя отогнать какую-то неотступно мучившую их мысль. Для меня же это было самое простое дело.
Может, я унаследовал это качество от отца, которого всегда заботили только самые неотложные дела. Как-то вечером я слышал, как он говорил с матерью о долге, который не мог вернуть, — урожай слишком скуден, а одолжить не у кого. Так как срок уплаты истекал уже через месяц, мать была в отчаянии: сложив руки, шепотом, чтобы не услышали соседи, она взывала к господу, вопрошая, что же нам делать, когда настанет срок возвратить эти деньги. А отец: «Сперва еще надо дожить до того времени».
Я поужинал чем бог послал и, едва стемнело, улегся спать. Солома была свежая и ароматная. От холода и сырости нет ничего лучше соломы. А главное — мне оставили прекрасное солдатское одеяло, благодаря одеялу, соломе и вину я спал в тепле, как граф, до самого утра.
В воскресенье утром на площадях всех селений Сицилии, неторопливо беседуя друг с другом, взад-вперед прогуливаются мужчины. Они заходят к парикмахеру еще разок провести бритвой по и без того гладко выбритым щекам и подбородкам, пропустить рюмочку в бар — все эти мелкие дела помогают скоротать время до обеда.
Рыжеусый высадил меня из «тополино» в безлюдном месте у въезда в селение. Потом, проехав немного вперед, остановился и вышел сам, и я пошел следом за ним к площади.
Так как погода вновь разгулялась, там было много народа, и я, чтоб не потерять его из вида, держался от него совсем близко.
Вдруг он остановился. Четверо стоявших кружком и разговаривавших между собой мужчин враз все обернулись, чтобы с ним поздороваться. Они перекинулись парой слов, потом Рыжеусый одного из них — высокого, худого, который носил траур, взял под руку. Это был условный знак, о котором мы договорились в машине. Я хорошенько всмотрелся в него, но так, чтобы тот не заметил. Рожа у него была бандитская, а глаза узкие, как щелки, их почти не было видно. Он дважды утвердительно кивнул, попрощался и вернулся к трем остальным.
Я минутку обождал, чтобы посмотреть, что они будут делать дальше. Гулять они, видно, не собирались, и, так как продолжали стоять на месте, я подошел к ним, сжимая пистолет в кармане пальто. В этот момент он вдруг повернулся ко мне спиной и я подумал, что меня заметил кто-то из его приятелей и предупредил об опасности. Однако все четверо продолжали как ни в чем не бывало болтать и смеяться. В метре от него я остановился и окликнул:
— Ваша милость!
Едва он повернулся в мою сторону, я выбросил вперед руку, так что ствол пистолета уперся ему в грудь. Я выстрелил всего один раз, желая сберечь патроны, чтобы защититься от его друзей и всех, кто может вмешаться.
Но я еще не знал, как бывает в таких случаях. Кто бросился на землю, кто пустился наутек, кто попытался спрятаться: обо мне они думали меньше всего. Те же, что находились вдалеке, не понимали, что происходит, — сначала они пытались подойти поближе, потом, увидев бегущих, тоже бросились удирать. Воспользовавшись таким замешательством, я свернул в полную прохожих улочку. Какой-то парень остановил меня, схватив за плечо.
Но я еще не знал, как бывает в таких случаях. Кто бросился на землю, кто пустился наутек, кто попытался спрятаться: обо мне они думали меньше всего. Те же, что находились вдалеке, не понимали, что происходит, — сначала они пытались подойти поближе, потом, увидев бегущих, тоже бросились удирать. Воспользовавшись таким замешательством, я свернул в полную прохожих улочку. Какой-то парень остановил меня, схватив за плечо.
— Что там случилось?
— Кого-то убили, — ответил я.
Парень принялся объяснять остальным, что произошло, и можно было подумать, что, когда я стрелял, он находился рядом со мной.
«Тополино» стоял наготове с включенным мотором.
— Все в порядке?
— Как нельзя лучше.
Подъехав к узкому повороту, Рыжеусый остановил машину и велел мне бросить пистолет за парапет, потом, резко рванув, помчался на большой скорости: уж не знаю, не то он нервничал, не то хотел поскорее меня где-нибудь высадить. Но когда дорога пошла в гору, а машина начала подпрыгивать и в радиаторе закипела вода, он немного успокоился. Мы остановились, чтобы охладить мотор и свернуть цигарку. В то время как я высунул язык, чтоб лизнуть бумажку, он пристально поглядел на меня.
— Ты что же, ни капельки не взволнован?
Я не ответил, и мы поехали дальше. Пока что на дороге нам не встретилось ни души.
— Я слышал всего один выстрел.
— Один и был.
— Как же так?
— А что, разве надо было стрелять в покойника? — сказал я, и его мерзкая рожа расплылась в улыбке.
Так как нам пришлось останавливаться у каждой водоразборной колонки и заливать радиатор, то, когда мы подъехали к усадьбе, уже совсем стемнело. В то время как я открывал дверцу машины, чтобы выйти, я почувствовал, что Рыжеусый мне что-то сует в руку.
— Сосчитаешь потом, — сказал он. И сразу же умчался.
Идя пешком те несколько десятков метров, что мне остались до дома, засунув глубоко в карманы руки, чтобы согреться, я подумал об убитом мной человеке.
Наверняка его уже обмыли, одели и положили на стол посреди комнаты, вокруг уселись все родственники, принимая соболезнования приходящих, а женщины рыдают во весь голос и проклинают убийцу.
Около колодца высился пень спиленной смоковницы. В неверном свете луны его можно было принять за человека. Когда я был маленький, мать говорила, что в таких случаях надо перекреститься, потому что Иисус придает смелость. В одной руке у меня была зажата пачка денег. Жаль, что в другой уже не было пистолета — разве с пистолетом я испугался бы этого пня, даже если бы он пустился за мной вдогонку.
IV
В отличие от моего селения, расположенного вверху, откуда видны лежащие внизу долины, Корлеоне находится в долине, окруженной нависшими над ней горами. Там, где я родился и вырос, мало было причин радоваться жизни, также и в Муссомели и Рьези мне не часто приходилось слышать взрывы смеха. Но Корлеоне, задавленное со всех сторон горами, было поистине мрачное место, и даже у детей там были серьезные лица.
Я уже знал все, что можно было о нем знать. Кто не слыхал про Корлеоне и Корлеонцах? Но я чувствовал себя готовым к этому испытанию: глаза нараспашку, уши на макушке, а рот на замке. Раз я еще молод и недостаточно опытен, значит, стой, сдернув кепку, с непокрытой головой и не подымай глаз. Но бояться я не боялся.
Когда я вошел в больницу «деи Бьянки», за столиком сидел кто-то вроде швейцара. Рожа у него была, как у полевого сторожа, и он поглядел на меня, как смотрят полевые сторожа, когда хотят понять, что у тебя в мешке: хлеб и белье или же несколько только что сорванных апельсинов. Я вежливо спросил его, могу ли видеть доктора Наварру.[18] Он мне ответил не сразу, а сперва оглядел с головы до ног.
— Зачем он тебе?
— По личному делу.
Да какой там! Ни да ни нет: он себе сидит и молчит, а ты стой перед ним как дурак, ожидая милостивого разрешения. Конечно, я мог бы в два счета научить его хорошим манерам, но вряд ли стоило, попав в новое место, сразу же о себе заявлять. А кроме того, я не хотел наносить обиду Доктору. Тогда я сказал, что приехал из Рьези, и стоило мне произнести имя Ди Кристины, как физиономия швейцара преобразилась. Он просил меня подождать и скрылся в коридоре.
Я тогда еще мало чего видел в жизни, но уже знал эту породу льстивых и трусливых подхалимов. Стоит им дать место школьного сторожа или привратника, они сразу же начинают свирепствовать, когда видят перед собой бедняка. Но едва завидят директора или хозяина дома, тотчас принимаются вихлять задом, как балерины, — «так точно, синьор», «слушаюсь, ваша милость».
Тоже в больнице, в «Феличуцца», в Палермо, несколькими годами позже мне довелось столкнуться с одним санитаром или кем-то вроде того, который командовал всем отделением, словно он главный врач. Серьезно был ранен выстрелами из пистолета один мой друг, и я привел к нему в больницу его жену, которая была на пятом месяце. Мы хотели узнать, как чувствует себя раненый, а этот тип не желал давать справок, хотели навестить его, а он говорил, что сейчас не время для посещения больных, просили передать, что мы пришли, а тот отвечал, что он не посыльный. «Неужели у вас нет сострадания к человеку, который умирает?» — спросила молодая женщина и расплакалась. А этот мерзавец преспокойно ей отвечает: «Одним бандитом больше, одним меньше…»
Я даже не хотел о него пачкать руки. Я пинками гнал его по всему коридору, и при каждом пинке он подпрыгивал чуть не до потолка.
Он вопил и призывал на помощь то свою мамочку, то святую мадонну, но поскольку не появилась ни та ни другая, то на выручку ему наконец прибежали врачи, больные и его сотоварищи-санитары. Они уверяли главного врача, что я сумасшедший, и требовали надеть на меня смирительную рубашку. Трое или четверо из них, дрожа от страха, подбадривали друг дружку.
Я уже совершенно успокоился и посмотрел им в лицо. «Синьора спросила, найдется ли тут у кого хоть капелька сострадания. У этого человека не нашлось. А у вас оно есть?» Врачи рассмеялись, и больным тоже понравились мои слова. Я сразу понял, что тут хозяйничают санитары и все их терпеть не могут. И действительно, заведующий отделением, не теряя времени, позволил нам поговорить с раненым и, по-моему, даже ничуть не рассердился по поводу происшедшего.
Доктор Наварра оказался поистине красивым мужчиной. Достаточно было только поглядеть на него, чтобы понять, что это человек ученый, который никогда в жизни не держал в руках мотыги. Настоящий синьор. Он осматривал двух стариков и велел мне присесть.
Когда больные ушли, он подошел ко мне и в упор поглядел на меня.
— Так значит, ты — Джованни. Мне тебя, Джованни, хорошо рекомендовали. Говорят, ты парень смышленый. Что же ты умеешь делать?
Я не ожидал такого вопроса. Я умел доить коров, делать прививки плодовым деревьям, ездить верхом, варить макароны, огородничать. Но я не мог говорить об этом в комнате, полной книг, с человеком, который работал и зарабатывал не деревенским трудом. Наконец я набрался смелости и ответил:
— Единственное, что я умею хорошо делать, это быстро усваивать то, чему меня учат.
— Посмотрим, — сказал он.
Такой человек не мог терять времени и учить меня всему тому, чему я должен был научиться сам. Но я был уже не мальчишка и начинал многое понимать без объяснений. В Корлеоне Доктор был господом богом и имел много преданных ему людей, но он никому не доверял: он всегда думал, что они могут между собой сговориться. Я же в Корлеоне был чужаком. Должно было пройти еще немало лет, прежде чем кто-то начал вести со мной доверительные разговоры, делиться своими делами, приглашать к себе в гости. И в моем селении тоже было так: если нет возможности что-либо разузнать о человеке и его семье, ему нельзя доверять. Я мог рассчитывать только на Доктора, а он того и хотел.
Он сразу же нанял меня охранником, и я стал каждый месяц получать свое честно заработанное жалованье. Дело заключается в следующем. Когда у кого-то есть цитрусовая роща — на Сицилии ее называют «садом» — и он хочет обезопасить себя от воров и хулиганов, он нанимает сторожа. Но если этот сторож какое-то ничтожество, то это напрасная трата денег. Если же это человек, который способен заставить себя уважать, то за свой «сад» владелец может быть спокоен и днем и ночью: даже самый последний бродяга не осмелится не то что сорвать один мандарин, но даже помочиться под деревом в этой роще.
Мой хозяин был состоятельным человеком: у него было большое поместье и содержалось оно по всем правилам. Время от времени я являлся к нему в город, спрашивал, есть ли какие для меня новые распоряжения, прощался и возвращался в поместье. Жил я на первом этаже в доме у Бастиано Орландо, который был для Доктора тем, чем Старший для дона Пеппе. Я научился водить машину и получил разрешение на ношение оружия.