В шесть утра приехал и разбудил меня Старший. Он посадил меня на осла, и я затрусил следом за его гнедым конем по дорогам, которые одни были мне знакомы, а другие — нет. Так мы ехали часа два, и Старший не проронил ни слова. В конце пути мы начали подниматься в гору и справа открылось селение, но это было не Муссомели. Возле одного из домов был загон для овец. Там варили овечий сыр. Навстречу нам бросилась одноухая собака, но не залаяла. Овчаров было четверо и с ними седой как лунь старик с глубоким шрамом на лбу.
— Слезай, — сказал мне Старший. Мужчины поднялись на ноги и уставились на нас. У меня в кармане был нож, и я держался наготове, но их было четверо и у всех свирепые рожи. Я не мог понять, почему Старший не захватил своего ружья. Когда он выезжал верхом, он всегда его брал с собой.
— Ты их узнаешь? — спросил меня Старший. Он глядел на меня, а на них даже ни разу не взглянул.
— Вон тот и этот, — сказал я. Старший подошел к тому, что поздоровее — это он перебил мне нос, — и дал ему такую затрещину, что тот повалился на землю. Старик сказал:
— Ребята не знали, кто он. Они не знали, что это ваш парень.
— Значит, должны были у него спросить, чей он, — ответил Старший. Он уже повернулся к ним спиной и садился в седло. А я за ним влез на своего осла. Даже одноухий пес застыл, поджав хвост.
Через полчаса пути, когда дорога чуть расширилась и можно было ехать рядом, Старший знаком подозвал меня.
— Теперь ты понял, что значит уважение?
— Да, понял, ваша милость.
За два года я никогда не видел, чтобы он смеялся. Однако в тот раз он одарил меня широкой улыбкой.
— В таком случае запомни, что, если тебя еще когда-нибудь побьют, тебе лучше никогда больше не попадаться мне на глаза.
Однако время стать мужчиной еще не настало. Это произошло, когда мне было девятнадцать лет, на праздник тела Господня 1954 года — в год, имевший очень важное значение в моей жизни.
Однажды меня предупредили, чтобы я был наготове, но я еще не знал, в чем дело. Время от времени, всегда вместе с кем-то другим, я уже получал некоторые задания. Правда, не слишком ответственные: имеется много способов преподать урок. Лучший способ — припугнуть, и это самое легкое на свете. Как-то вечером я слышал, как дон Пеппе сказал одному из своих влиятельных друзей: «Самая большая услуга, которую можно оказать человеку, это научить его больше не ошибаться».
Этим-то я и занимался. В подобных уроках постоянно была необходимость. Иногда дело касалось политики: голосования на выборах или деятельности профсоюзов. Другой раз дело шло о проявлении кем-то недостаточного уважения, нарушении обычаев и правил поведения, о долгах, которые обещают вернуть сегодня-завтра, но так и не возвращают. Постепенно сам я усвоил один урок: болтать поменьше, а замечать побольше.
Старший объяснил нам задание.
— Это надо сделать быстро и как следует, — добавил он. Нас было трое.
В те годы вместо автомобиля у нас были лошади. По ночам, когда в деревенских домах слышали быстрый цокот копыт, все вертелись в постелях, припоминая свои прегрешения, и наутро выглядели так, словно только причастились, и ходили не смея поднять глаз.
Это была небольшая усадьба на верхушке горы. Из нас троих за старшего был некий Туриддуццу. Он знаком приказал нам идти в хлев, а сам — у него был обрез — спрятался перед домом, на случай, если кто рискнет высунуть нос, когда мы будем делать свое дело.
В хлеву, хотя светила луна, было так темно, что мы почти ничего не видели. Потом в одном углу мы рассмотрели свинью, а у кормушек стояли четыре худые прехудые коровки. В глубине хлева, сбившись в одну кучу, спали десятка три овец, а над ними поднимались прямые рожки козы.
— Ну прямо тебе Ноев ковчег, — сказал мой напарник. Так как он уже имел опыт в таких делах, он объяснил, что начинать надо со свиньи.
— Не то она почует запах крови и начнет метаться как сумасшедшая. Свиньей займусь я…
Однажды я видел, как резали свинью. Она орала, как человек, и, когда забойщик уже набрал целое ведро крови, она все еще дергалась. Но тут свинья была маленькая и сонная, а кроме того, моему напарнику не надо было собирать кровь на кровяную колбасу. Поэтому он не перерезал ей горло, а всадил нож прямо в сердце, и хотя свинья и захрипела, но так тихо, что другие животные даже не услышали.
— Джованнино, не теряй зря времени: один-единственный удар в брюхо.
Не буду скрывать, что мне в жизни пришлось не раз творить черные дела. Но хотя почти все, кого я отправил на тот свет, были ничем не лучше скотины, это все же были люди. И все-таки я никогда так не волновался, как в ту ночь.
Некоторые овцы поднимали голову, чтобы поглядеть, что я с ними делаю, а другие даже не дернулись. Они или молчали и сразу же передними ногами падали на колени, или же начинали плакать, как это делают овцы, высунув язык. Но убежать даже не пытались.
Сложнее было с коровами. Трудно себе даже представить, сколько кровищи в таком большом животном. Солома вся промокла, словно ее полчаса мочил дождь, а так как пол был покатый, то кровь стекала и стояла посреди хлева глубокой лужей. Я привык ходить под дождем и по грязи и не обращаю внимания, когда вода попадает в ботинки. Но дождевая-то вода не теплая и не липкая, и, когда я почувствовал, что носки у меня промокли от крови, я проклял ту минуту, когда родился на белый свет.
Я слышал, как тяжело дышит мой товарищ, каждый удар он сопровождал громким выдохом. То и дело какая-нибудь из овец жалобно блеяла или раздавался стук от ее падения, потом вновь наступала тишина и я слышал только его громкое дыхание и понимал, что он тоже волнуется, как и я. И вдруг он вышел из себя, потому что коза никак не давалась: одной рукой ему было не удержать ее за рога в неподвижном положении.
— Да иди же сюда, болван! — заорал он мне и начал наносить удары куда попало. Хорошо еще, что я находился далеко от него, не то он мог попасть и в меня. Он был как пьяный.
В эту минуту подал голос обрез. В тишине полей выстрел прогремел, как из пушки, и сразу же вдали поднялся собачий лай. Я не понял, был ли этот выстрел только сигналом, но это меня не интересовало. Кровь опьянила и меня — словно обезумев, я изрыгал ругательства и проклятия, и, если бы животных было сто или двести, я продолжал бы без устали работать ножом.
— Живее! — крикнул нам Туриддуццу, заглядывая в хлев, и в ту же минуту начала вопить женщина в доме. Она орала так, будто ее тоже резали, — от ее крика подирал мороз по коже.
— Быстрее, Джованнино!
Я оставался один внутри хлева. Куча овец была неподвижна, козьих рогов из нее уже не торчало. Но коровы были еще живы, и, услышав, как я бегу к двери, все четверо повернули головы и уставились на меня, Поглядеть на них, не скажешь даже, что они ранены. Когда я выходил, та, что была ближе, открыла рот и выплюнула еще один сгусток крови. Снаружи продолжались крики, теперь вопили уже две женщины.
— Джованнино!
В следующую минуту, еще с ножом в руке, я уже вскочил в седло.
В начале лета убили дзу Вартулу.
Случилось это в одном селении в провинции Агридженто, которое называлось Арагона. «Ссора между бродячими торговцами», — сказали карабинеры. Я узнал об этом случайно и попросил разрешения туда поехать. Но так как постоянного места жительства у моего дяди не было, я опоздал: никого не предупредив, его уже похоронили, как бродягу. Даже моя мать ничего не знала.
Я отправился в казарму поговорить со старшиной, который был родом из Калабрии. Я хотел узнать имя того, кто убил дядю, но тогда еще не знал, как относятся к таким вещам карабинеры. То, что случилось с дядюшкой, для них были сущие пустяки. После Тури Джулиано[13] они принимали близко к сердцу только крупные дела.
— Ссора между бродячими торговцами, — повторил старшина. — Мы начали уголовное расследование против неизвестных лиц.
— Я хочу лишь знать, кто его убил.
— Я тебе уже сказал, парень: неизвестные лица. Это значит, что неизвестно, кто его убил. Это люди без дома, без семьи. Все время переходят с места на место… А он тебе кто, родственник?
Он стал расспрашивать, как меня зовут, чем занимаюсь, где работаю, как узнал о случившемся. В свои вопросы ко мне он вкладывал куда больше рвения, чем в поиски неизвестного убийцы, и, когда я ему об этом сказал, он бросил на меня недобрый взгляд и спросил, не хочу ли я случаем провести ночь в тюремной камере. Но так как дело шло уже к обеду, он от меня отцепился. Однако вещей дзу Вартулу отдавать мне не захотел. Сказал, что отправит их с карабинерами в мое селение, а когда я спросил, как же я узнаю, что он их действительно отправил, начал на меня орать и вытолкал вон.
Автобус на Палермо довез меня до развилки дороги в Муссомели, когда уже смеркалось. Весь день у меня не было ни крошки во рту, но я не ощущал голода, Я вспоминал тот майский день на пляже в Джеле, когда дзу Вартулу показал мне самое красивое, что есть на свете. Еще сегодня, после стольких лет, я не в силах этого забыть.
Автобус на Палермо довез меня до развилки дороги в Муссомели, когда уже смеркалось. Весь день у меня не было ни крошки во рту, но я не ощущал голода, Я вспоминал тот майский день на пляже в Джеле, когда дзу Вартулу показал мне самое красивое, что есть на свете. Еще сегодня, после стольких лет, я не в силах этого забыть.
Дождь то лил, то переставал. Я прошагал до усадьбы пятнадцать километров. На следующее утро дон Пеппе прислал за мной. После той ночи Ноева ковчега, когда я подвергся испытанию, я понял, что окружающие начинают относиться ко мне с уважением. Также и потому, что вскоре после этого произошло еще одно событие.
Тоже ночью меня с еще несколькими товарищами послали в одну контору по строительству дороги. Это были люди с Севера, упрямцы, которые не желали ничего понимать. В этот раз нас сопровождал один из Рьези, специалист по взрывным работам. Но там, уж не знаю почему, нас поджидали карабинеры. При первых же автоматных очередях в воздух я верно оценил ситуацию и, в то время как все бросились наутек, залез в кабину дорожного катка.
На первый взгляд, это могло бы показаться глупым, но действительно никому не пришло в голову искать меня там — ведь все видели, как наши удирали в открытое поле. Однако как только весь этот бардак со стрельбой кончился, я увидел, что сбегается народ со всего селения, приехали и хозяева стройки. Оставаться в кабине катка было невозможно, но если бы я попытался бежать, меня наверняка схватили бы. Так как я загодя приметил несколько железных бочек, в которых держат воду для раствора, я перевернул одну из них, которая была пустая, и спрятался под ней.
Когда карабинеры ушли, я не боялся, что меня обнаружат рабочие. Но, конечно, лучше было бы, чтобы мне вообще не пришлось что-то объяснять и я смог бы спокойно возвратиться домой. По счастью, дело было не летом, не то в этом железном бушлате я мог бы заживо свариться на солнце. Но даже и так, просидев целый день скорчившись, без еды и питья, я был еле живой. Но в некоторых случаях надо уметь терпеть и выдержать, и я пока что не знал, что эта способность мне еще два-три раза спасет жизнь.
Как только стемнело, я выбрался из-под бочки и пустился бежать, избегая дорог и домов, и на следующий день к вечеру пришел на усадьбу, где меня не узнали даже собаки. Старший сказал, что вернулся только я один: остальных всех схватили, а одного тяжело ранили. Дон Пеппе в те дни находился в Риме. Но в воскресенье утром он приехал на усадьбу и, увидев меня, повернулся к стоявшему рядом Старшему.
— Помнишь, что я тебе говорил про этого мальчишку? Я никогда не ошибаюсь в людях.
Как я уже начал рассказывать, наутро после моей поездки в Арагону дон Пеппе прислал за мной. Я понимал, что такой человек, как он, не мог слишком уважать такого человека, как мой дядя. Но он поцеловал меня и выразил соболезнование. Я рассказал ему, что мне сказал старшина. Тогда он произнес одну фразу, которую я навсегда запомнил.
— Даже если бы ты и узнал, кто убил твоего дядюшку, все равно ты не должен был ничего предпринимать. Это я решаю, что тебе следует делать, а что нет. Когда делишь хлеб с товарищами, то и все остальное нельзя есть в одиночку. Понял?
— Да, ваша милость.
Он опустил мне в карман руку с зажатыми в ней несколькими ассигнациями, которые он приготовил заранее.
— Это на похороны. А теперь поезжай, сообщи о случившемся своей матери.
Как родной отец… Разве мог я когда-нибудь об этом забыть?
III
Мне выпала честь присутствовать на похоронах Калоджеро Виццини.[14] Я говорю «честь», потому что из многих, кого он мог выбрать, дон Пеппе взял с собой из Муссомели только двоих молодых — меня и некоего Лючано, который потом эмигрировал в Америку. Дело было в 1954 году. В тот июльский день стояла невиданная жара. Я надел добротный черный костюм, купленный на сельской ярмарке, потому что шить у портного я не мог себе позволить. Но так как я был высок и широк в плечах, он на мне сидел, как сшитый на заказ, и я неплохо в нем выглядел.
О жаре все позабыли и думать. Нам с Лючано надо было бегать из одного конца селения в другой, следя за всем, за чем надо было следить, и ожидали прибытия дона Пеппе с его друзьями. До похорон должно было состояться важное совещание, и провести его было решено в доме одного крупного землевладельца, пользовавшегося в Виллальбе большим весом, — преданного друга покойного дона Кало́. Один из его слуг знал всех в лицо и называл мне имена прибывших, а я запоминал, потому что дон Пеппе, прежде чем войти самому, хотел быть уверен, что собрались все, кого ждали.
После этого совещания произошло нечто, чего я не ожидал. Проходя мимо под руку с одним из своих друзей, которого я знал в лицо, дон Пеппе увидел меня и остановился.
— Вот этот парень, про которого я тебе говорил. Как он тебе нравится?
Тот окинул меня взглядом. Он не обладал такой представительной внешностью, как дон Пеппе, а походил, скорее, на крестьянина, но из тех крепких хозяев, с которыми все считаются. Он еле заметно кивнул головой.
— Кажется, парень что надо. Сколько ему лет?
— Сколько тебе, Джованнино? Двадцать? — спросил дон Пеппе.
— Нет, ваша милость. Девятнадцать.
— Прогуляйся как-нибудь, щенок, до Рьези, — проговорил мужчина, и дон Пеппе увел его прочь. Между тем шедшие за ними приостановились и всё слышали и теперь, проходя мимо, бросали на меня любопытствующие взгляды. Я молча застыл на месте. Но потом повернулся к Лючано и показал головой в сторону ушедшего незнакомца, как бы спрашивая: «Кто это?» Лючано подошел ко мне, оглянулся вокруг и шепотом назвал имя:
— Франческо Ди Кристина.[15]
В Рьези этот человек, показавшийся мне похожим на богатого крестьянина, пользовался таким же престижем, как дон Пеппе в Муссомели. Я не понимал, за что мне была оказана такая честь, мне, который по сравнению с ними был никем и ничем. Я размышлял об этом; в церкви, во время похоронной церемонии, а потом в течение нескольких ночей. Но разве я мог что понять своим умом, да еще такой молодой?
Здоровье отца все более ухудшалось, и дома все сильнее бедствовали. Я рассказал об этом Старшему и почтительно попросил его позволения выполнить какую-нибудь «работку» для себя, на собственный страх и риск, разумеется, где-то подальше от нашего селения. Но он сказал, что это никому не дозволено и чтоб я забыл про это и думать. Но как-то вечером на усадьбу приехал дон Пеппе в развеселом настроении. Взяв меня за руку, он вдруг спросил, как у меня дела. Я сказал, что мне необходимо послать домой денег и что для своих отца и матери я готов на что угодно.
— Вот слова хорошего сына, — ответил он. Теперь я понимаю ход его мыслей: отчаявшийся человек может стать опасным и лучше от него поскорей избавиться. Но если этот отчаявшийся к тому же смелый, хорошо подготовленный «пиччотто»[16], он способен выполнить то, с чем не справиться другим. Поэтому-то он и переговорил обо мне с Ди Кристиной: в Рьези, как все говорили, жизнь была более активной, чем у нас. Там чуть ли не каждый день представлялись подходящие случаи, а я-то только их и искал. В окрестностях Муссомели трудно было найти деньги, которые были мне так нужны. Да и никаких сколько-нибудь сложных дел там тоже не придумаешь…
— Сегодня кончилась целая эпоха, — сказал какой-то представительный господин, выходя с друзьями из церкви после панихиды. Он был высокий, толстый и непрерывно вытирал белым платком пот со лба и шеи. Другой, гораздо старше его, ответил, кивнув головой на гроб, который в этот момент выносили из дверей, что покойный старался сохранять мир. По бокам гроба в почетном карауле шли дон Пеппе и какой-то незнакомый мне приезжий без галстука. Толстяк, что вытирал пот, сделав гримасу, сказал:
— А теперь что? Один вообще ни черта не стоит, а на другом тоже свет клином не сошелся…
— Пошли! — сказал Лючано и дернул меня за руку.
Когда мы шли за гробом, на нас все глазели, кто-то даже фотографировал. Но у меня не шла из головы услышанная фраза. Что бы она значила? Не может быть, чтобы про дона Пеппе говорили, что он ни черта не стоит, но тогда почему же про другого сказали, что на нем свет клином не сошелся? Мысли у меня путались, я ничего не понимал.
Несколько месяцев спустя дон Пеппе прислал за мной. Он перенес грипп и редко показывался в деревне.
Разговаривал он тихо-тихо и то и дело кашлял. Не называя имен (но я догадывался, о ком он говорит), он сказал, что кое-кто из его друзей, кто меня знает, вспомнил обо мне и хочет подвергнуть меня испытанию. Он сказал, что я должен гордиться оказанной мне честью. И добавил, что замолвил за меня словечко, а все знают, что его слово стоит не так уж мало. Если я не покажу себя настоящим мужчиной, мне лучше больше не показываться ему на глаза.
— Будьте спокойны, ваша милость, — ответил я, прижав руку к сердцу. Я слышал, как оно у меня сильно билось, но не хотел подать виду, что взволнован, потому что кроме дона Пеппе там были Старший и какой-то мужчина с рыжими усами, которого я никогда раньше не видел. И все трое внимательно глядели на меня.