К полудню я поднимаюсь на Командорскую Вышку, к разрушенной дозорной башне Корсара, и оттуда вдруг вижу расщелину. Из долины она не видна, так как вход в нее скрывает каменная осыпь. При полуденном солнце я отчетливо различаю зияющую в боку восточного холма темную рану.
Тщательно сопоставив ее местоположение с растущими в долине деревьями, я иду переговорить с фермером, живущим у здания телеграфа. С дороги на Порт-Матюрен его ферма похожа, скорее, на ветхое убежище от дождя и ветра, наполовину ушедшее в землю. При моем приближении с земли ворча поднимается нечто черное, при ближайшем рассмотрении оказавшееся полудикой свиньей. Следом, злобно щерясь, появляется пес. Я вспоминаю, как Дени учил меня когда-то во времена наших скитаний по полям: палка, камень не помогут. Нужно два камня — один бросаешь, другим грозишь. Собака отскакивает, но к входу в дом меня не подпускает.
«Господин Кастель?»
Появляется мужчина, по пояс голый, в рыбацких штанах. Это негр с хмурым лицом, высокий и крепкий. Он отгоняет собаку и приглашает меня войти.
Изнутри ферма выглядит темной и закопченной. Всю обстановку составляет стол и два стула. В глубине единственной комнаты что-то стряпает женщина в полинялом платье. Рядом с ней — светлокожая девочка.
Г-н Кастель предлагает мне сесть. Сам он остается стоять, вежливо слушает, как я объясняю, что мне от него надо. Потом одобрительно кивает. Он будет приходить ко мне время от времени, когда понадобится помощь, а его приемный сын Фриц станет каждый день носить мне еду. Зачем мы будем копать землю, он не спрашивает. Он вообще не задает вопросов.
Днем я решаю продолжить свои поиски южнее, в верхней части долины. Покинув убежище в тени тамаринда, куда я перенес свой лагерь, я поднимаюсь вверх по течению Камышовой реки. Речка — в сущности, небольшой ручей, слабое отражение подводной реки — извивается по песчаному руслу, петляет, образует островки. Выше она и вовсе превращается в тоненький ручеек, бегущий посреди ущелья по черному галечнику. Я подобрался совсем близко к отрогам гор. Растительность тут еще беднее, чем в долине: колючие кустарники, акации и неизменные пальмы вакоа с их саблевидными листьями.
Кругом стоит глубокая тишина, я иду, стараясь производить как можно меньше шума. У подножия гор ручей разделяется на несколько источников, вытекающих из вулканических и сланцевых расщелин. Вдруг небо затягивается тучами, начинается дождь, падает крупными холодными каплями. Вдали, в самом низу Лощины, над морем собирается гроза. Укрывшись под тамариндом, я смотрю, как на узкую долину надвигается дождь.
И тут я вижу ее: это та самая девушка, которая помогла мне, когда я бредил от жажды и переутомления. У нее совсем детское лицо, но она высока и стройна, на ней короткая юбка, какие носят обычно женщины манафов, и рубашка вся в лохмотьях. Волосы — длинные и вьющиеся, как у индианок. Наклонив от дождя голову, она идет вдоль долины прямо к моему дереву. Я знаю, что она меня еще не видит, и боюсь момента, когда буду обнаружен. Что она сделает? Закричит от страха и убежит? Она ступает бесшумно, гибкая, как животное. Вот она останавливается, смотрит в сторону тамаринда и замечает меня. По красивому непроницаемому лицу пробегает тревога. Она застывает, стоя на одной ноге и опираясь на длинную острогу. Намокшая от дождя одежда липнет к ее телу, длинные черные волосы оттеняют сияние медной кожи.
— Здравствуйте! — Я говорю это прежде всего, чтобы нарушить царящую вокруг тревожную тишину. И делаю шаг ей навстречу.
Она не двигается, только смотрит на меня. Дождевая вода струится по ее лбу, щекам, волосам. В руке у нее лиана, унизанная рыбами.
— Вы ходили рыбачить?
Мой голос звучит странно. Понимает ли она, что я говорю? Она подходит к тамаринду и садится на корень, укрываясь от дождя. Ее лицо по-прежнему обращено к горам.
— Вы живете в горах?
Она кивает. Потом говорит певучим голосом:
— Это правда, что вы ищете золото?
Я удивлен не столько вопросом, сколько ее речью. Она говорит по-французски почти без акцента.
— Вам так сказали? Да, правда, я ищу золото.
— И вы нашли его?
Я смеюсь.
— Нет, еще не нашел.
— А вы правда думаете, что здесь есть золото?
Ее вопрос веселит меня:
— А что? Вы так не думаете?
Она смотрит на меня. Ее лицо спокойно, на нем нет ни тени страха — как у ребенка.
— Здесь все бедные.
Она снова поворачивает голову к Лимонной горе, скрытой дождевой тучей. Какое-то время мы молча смотрим на дождь. Я вижу ее промокшую одежду, ее стройные ноги, лежащие на земле босые ступни.
— Как вас зовут? — Я спросил это почти нечаянно, может быть, чтобы у меня осталось хоть что-то от этой странной девушки, которая вот-вот исчезнет в горах.
Она смотрит на меня темными, глубокими глазами, словно думая о чем-то другом. И наконец говорит:
— Меня зовут Ума.
Потом она встает, берет лиану с нанизанными на нее рыбами, острогу и уходит — быстро-быстро шагает вдоль ручья под стихающим уже дождем. Еще какое-то время я вижу ее гибкую фигурку: горной козочкой она перепрыгивает с камня на камень, затем скрывается в чаще. Все произошло так быстро, что я готов поверить, будто сам выдумал это явление, эту девушку, дикую и прекрасную, которая спасла мне жизнь. Дождь совсем перестал, и солнце с новой силой горит в синем небе. При солнечном свете горы кажутся выше и неприступней. Напрасно я вглядываюсь в склоны Лимонной горы. Девушка исчезла, слившись с черными каменными стенами. Где она живет, в каком манафском селении? Я вспоминаю ее странное имя, индийское, в два слога, оно так причудливо прозвучало в ее устах, — это имя волнует меня. Наконец я бегом спускаюсь вниз, в долину, к своему лагерю у старого тамаринда.
Остаток дня я провожу в его тени, изучая карты долины и отмечая на них красным карандашом новые участки для исследования. Когда я отправляюсь взглянуть на них на месте, то неподалеку от второго пункта, на вросшем в землю камне, обнаруживаю четкий знак: четыре точки, образующие ровный квадрат. И тут же мне вспоминаются слова из письма Неизвестного Корсара: «Ищите ::». Сердце мое бешено колотится, когда, обернувшись назад, я вижу дозорную башню Командорской Вышки, расположенную по диагонали норд-зюйд.
В тот же день поздно вечером я нахожу и первую проушину — на осыпи восточного холма.
Я обнаруживаю этот знак случайно, пытаясь вычертить линию ост-вест, пересекающую Камышовую реку в пределах старого болота.
Шагая с компасом в руке спиной к солнцу, через небольшую впадину, которую определил для себя как высохшее русло притока речки, я дохожу до восточного утеса, совершенно отвесного в этом месте. Он представляет собой почти вертикальную базальтовую стену, местами осыпавшуюся. И вот, в одном месте этой стены, ближе к вершине, я вижу знак.
«„Проушина“! Это „проушина“!» — твержу я вполголоса.
Я ищу, как бы мне добраться до верха утеса. Камни срываются у меня из-под ног, но я лезу, цепляясь за кустарник. Добравшись почти до самой вершины, я с трудом нахожу выбитый на камне знак. Снизу он был ясно виден: равнобедренный треугольник, перевернутый вершиной вниз, — именно так выглядели проушины морских якорей во времена корсаров. Кровь стучит у меня в висках, пока я ищу его. Неужели я стал жертвой оптического обмана? На камнях тут и там попадаются отметины в форме угла — следы старых обломов. Снова и снова, скользя на каменной осыпи, я осматриваю край утеса.
Снизу на меня смотрит юный Фриц Кастель. Он принес мне провизию и теперь, стоя у подножия утеса, следит за моими действиями. По направлению его взгляда я понимаю, где ошибся. Куски базальта похожи между собой; те, которые я заметил снизу, находятся выше — теперь я уверен в этом. Я карабкаюсь вверх и действительно добираюсь до другой площадки, расположенной там, где кончается растительность. И вот, прямо передо мной, на фоне большого черного камня, сверкает великолепный треугольник «проушины», выбитый в твердой породе с такой четкостью, какой можно достигнуть только при помощи зубила. Дрожа от волнения, я подбираюсь ближе к камню, глажу его кончиками пальцев. Нагретый солнцем базальт нежен и мягок, как кожа, и я чувствую под пальцами острые края перевернутого треугольника, вот такого:
Точно такой же знак обязательно должен быть на противоположном склоне долины, по оси ост-вест. Но этот склон далеко, мне не разглядеть его даже в подзорную трубу. Западные холмы уже погрузились во мрак, и я решаю отложить поиски второй проушины до завтра.
Юный Фриц отправляется домой, а я снова возвращаюсь наверх. Долго сижу на осыпающемся утесе, глядя на раскинувшуюся внизу Английскую лощину, на которую спускается ночь. Кажется, впервые я смотрю на нее не своими глазами, а глазами Неизвестного Корсара. Сто пятьдесят лет назад пришел он сюда, начертил на речном песке карту своего клада, которую через какое-то время смыло водой или разметало ветром, и остались от нее лишь эти вехи, высеченные в камне. Я представляю себе, как он с зубилом и молотком в руках высекает этот знак и звон его ударов разносится по всей пустынной долине. В тиши Лощины, где лишь ветер шелестит в листьях да с моря время от времени доносится рокот волн, я и сейчас слышу эти удары зубила о камень, отдающиеся многократным эхом в холмах. Вечером, завернувшись в старую попону между корнями старого тамаринда, как когда-то на палубе «Зеты», я мечтаю о новой жизни.
Юный Фриц отправляется домой, а я снова возвращаюсь наверх. Долго сижу на осыпающемся утесе, глядя на раскинувшуюся внизу Английскую лощину, на которую спускается ночь. Кажется, впервые я смотрю на нее не своими глазами, а глазами Неизвестного Корсара. Сто пятьдесят лет назад пришел он сюда, начертил на речном песке карту своего клада, которую через какое-то время смыло водой или разметало ветром, и остались от нее лишь эти вехи, высеченные в камне. Я представляю себе, как он с зубилом и молотком в руках высекает этот знак и звон его ударов разносится по всей пустынной долине. В тиши Лощины, где лишь ветер шелестит в листьях да с моря время от времени доносится рокот волн, я и сейчас слышу эти удары зубила о камень, отдающиеся многократным эхом в холмах. Вечером, завернувшись в старую попону между корнями старого тамаринда, как когда-то на палубе «Зеты», я мечтаю о новой жизни.
Сегодня, не успело рассвести, как я был уже у подножия западного утеса. Утренний свет едва коснулся черных скал, и в просвете долины прозрачной голубизной — светлее неба — сияет море. Как и каждое утро, слышатся голоса летящих через бухту морских птиц: целые эскадрильи бакланов, чаек, олуш, хрипло покрикивая, направляются в бухту Ласкар. Никогда еще их появление не доставляло мне такой радости. Мне кажется, что, пролетая над Лощиной, они приветствуют меня своими криками, и я кричу им в ответ. Несколько птиц пролетают прямо надо мной — проворные буревестники, длиннокрылые крачки. Они кружат у самого утеса, потом догоняют над морем остальных. Я завидую их легкости, быстроте, с которой они носятся в воздухе, не завися от земли. И вижу себя — как, прицепившись к этой пустой долине, я днями, месяцами обыскиваю пространство, которое птица может охватить взглядом за один миг. Мне нравится смотреть на них, я чувствую себя немного причастным к красоте их полета, к их свободе.
Разве им нужно золото, богатство? Им достаточно ветра, утреннего неба, богатого рыбой моря и скал над ним — их единственного убежища от бурь.
Движимый интуицией, я направляюсь к черному утесу, на котором еще с другого склона долины разглядел несколько расселин. Ветер хлещет, опьяняет меня, но я все лезу вверх, хватаясь за кустарник. Вдруг над восточными холмами встает солнце — великолепное, ослепительное, — зажигает на море искры.
Отрезок за отрезком я осматриваю утес. Солнце палит, медленно поднимаясь по небу. Около полудня я слышу, как кто-то зовет меня. Это юный Фриц ждет внизу, у лагеря. Я спускаюсь, чтобы передохнуть. Мое утреннее воодушевление заметно поостыло. Я утомился и пал духом. Устроившись в тени старого тамаринда, мы с Фрицем едим белый рис. Поев, он молча ждет, глядя вдаль с бесстрастным выражением, характерным для местных чернокожих.
Я думаю об Уме, такой дикой, такой подвижной. Вернется ли она сюда? Каждый вечер перед заходом солнца я прохожу по Камышовой реке до прибрежных дюн, ищу ее следы. Зачем? Что скажу я ей? Но мне кажется, что она единственная, кто может понять, чего я здесь ищу.
Этой ночью, когда в небе одна за другой загораются звезды: Малая Медведица, Орион, Сириус, я вдруг понимаю, в чем ошибся: когда я строил ось ост-вест исходя из местоположения «проушины», я ориентировался на магнитный север, определяя его по компасу. Корсар же, составляя свои карты и устанавливая вехи на скалах, компасом не пользовался. Конечно же, он находил север по звездам, и перпендикуляр ост-вест он установил исходя из этого направления. Разница между магнитным и звездным севером составляет семь градусов тридцать шесть минут, что означает расхождение в сотню футов у основания утеса, то есть искать надо на другой скале, той, что служит Командорской Вышке первой опорой.
Я так возбужден этим открытием, что не могу ждать до завтра. Вооружившись штормовым фонарем, босой, я иду к утесу. Яростный ветер гонит облака брызг. Сидя в укрытии среди корней старого тамаринда, я не слышал, как началась буря. А здесь она чуть не сбивает меня с ног, свистит в ушах, грозя задуть пламя фонаря.
Но вот я у подножия черного утеса, ищу путь наверх. Подъем настолько крут, что мне приходится карабкаться, зажав фонарь в зубах. Так я добираюсь до уступа на полпути к вершине и, двигаясь вдоль осыпающегося края, начинаю искать заветный знак. В свете фонаря базальтовая стена выглядит странно, зловеще. Я вздрагиваю при виде каждого углубления, каждой трещины. Так я обследую весь уступ до расселины, отделяющей эту часть утеса от торчащего над морем зубца. Порывы холодного ветра, близкий рокот волн, струящаяся по лицу вода оглушают меня. В полном изнеможении я готов уже спуститься вниз, как вдруг замечаю прямо над собой большой камень. Я знаю, я уверен: знак может быть только там. Это единственный камень, который виден из любой точки долины. Чтобы подобраться к нему, мне надо сделать крюк, пройти по осыпающейся каменистой тропинке. Наконец, с фонарем в зубах, я добираюсь до камня и вижу «проушину». Ее края под моими пальцами так остры, будто их вырезали только вчера. Черный камень холоден и скользок. В отличие от знака на западном склоне, треугольник здесь начертан вершиной вверх: таинственный глаз, глядящий из потусторонних времен, вечно созерцающий противоположный склон долины — неусыпно, днем и ночью. Дрожь пробегает по моему телу. Я прикоснулся к тайне, которая сильнее, долговечнее меня. Куда же она меня приведет?
После этого я живу в некоем подобии сна наяву, где голоса Лоры и Мам на веранде в Букане мешаются с посланием Неизвестного Корсара и — неуловимым образом — Умы, пробирающейся среди кустов к верховьям долины. Я погряз в одиночестве. Мне не с кем видеться, кроме юного Фрица Кастеля. Да и он теперь приходит не часто. Вчера (а может, позавчера, не помню) он поставил котелок с рисом на камень у моего лагеря, а сам бросился наутек, карабкаясь вверх по западному холму и не обращая внимания на мои оклики. Можно подумать, что он меня боится.
На заре, как и каждое утро, я иду к устью реки. Я взял с собой туалетные принадлежности — бритву, мыло, щетку, — а также грязное белье, чтобы постирать его там. Положив зеркало на камень, я первым делом сбрил бороду, затем подстриг волосы, которые уже дошли мне до плеч. Из зеркала на меня смотрит худое, почерневшее от солнца лицо с лихорадочно блестящими глазами. Нос, тонкий, с горбинкой, как у всех мужчин рода Летан, еще больше подчеркивает растерянное, почти изголодавшееся выражение: гоняясь за обитавшим здесь Неизвестным Корсаром, я определенно становлюсь похож на него.
Мне нравится здесь, в устье Камышовой реки, где начинаются прибрежные дюны, где слышно медленное дыхание совсем близкого моря, где шуршит молочаем и тростником, скрипит пальмами порывистый ветер. На заре все здесь залито нежным, тихим светом и вода серебрится как зеркало. Покончив с бритьем, умыванием и стиркой, я собираюсь было вернуться в лагерь, как вдруг вижу Уму. Она стоит у реки с острогой в руках и беззастенчиво смотрит на меня чуть насмешливым взглядом. Я так часто надеялся встретить ее здесь, на взморье, во время прилива, после рыбной ловли, и все же эта встреча застает меня врасплох: я стою и не могу сдвинуться с места, а с мокрого белья на ноги мне капает вода.
Здесь, у моря, при свете нарождающегося дня, она еще прекраснее: холщовое платье и рубашка промокли от морской воды, лицо цвета меди, цвета базальта поблескивает кристалликами соли. Она стоит, отставив ногу и чуть наклонившись влево, держа в правой руке острогу из камыша с острием из черного дерева, а левую положив на правое плечо, в мокрой одежде — как античная статуя. Я смотрю на нее, не решаясь заговорить, и невольно думаю о прекрасной и таинственной Наде — такой, какой она представала на картинках в старых газетах, там, в сумраке чердака, под крышей нашего старого дома. Но вот я делаю шаг вперед, и чары рассеиваются. Ума отворачивается и, широко шагая, идет вдоль речки прочь.
— Подождите! — кричу я и не раздумывая бросаюсь за ней.
Ума останавливается, смотрит на меня. В ее глазах читаются тревога, недоверие. Мне хочется заговорить с ней, задержать ее, но я так давно не разговаривал ни с одной живой душой, что слов не хватает. Мне хочется рассказать ей о том, как я искал вечерами, перед приливом, ее следы на прибрежном песке. Но она заговаривает первая.
— Так вы нашли золото? — насмешливо спрашивает она своим певучим голосом.
Я мотаю головой, она смеется. Поджав под себя ноги, она присаживается поодаль на песок. Перед тем как сесть, заправляет юбку между ног движением, какого я не видел никогда ни у одной женщины. И опирается на свою острогу.
— А вы поймали что-нибудь?
Она, в свою очередь, мотает головой.
— Вы возвращаетесь к себе, в горы?
Она смотрит на небо.
— Пока рано. Я попробую еще, у мыса.
— Можно, я пойду с вами?