Она смотрит на небо.
— Пока рано. Я попробую еще, у мыса.
— Можно, я пойду с вами?
Не отвечая, она поднимается на ноги. Потом оборачивается ко мне:
— Пойдемте.
И идет, не дожидаясь меня. Быстро, звериной поступью шагает она по песку, положив острогу на плечо.
Я бросаю мокрое белье на песок, не думая о том, что его может разметать ветром. Я бегу за Умой, нагоняю ее у самого моря. Она движется вдоль набегающих волн, глядя вдаль. Мокрое платье липнет на ветру к ее стройному телу. В еще сером утреннем небе пролетают мои приятели-птицы, приветствуя нас своими трескучими голосами.
— Вам нравятся морские птицы?
Она останавливается, подняв к ним руки. Ее лицо сияет в лучах восходящего солнца. Она говорит:
— Они красивые!
Мы доходим до нагромождения камней в конце пляжа, и девушка проворно, без усилия вскакивает на них — босиком прямо на острые края. Она идет к мысу, туда, где глубже. Я хочу подойти, но она знаком велит мне остановиться. Наклонившись над голубой со стальным отливом водой с острогой наготове, она вглядывается в глубину у коралловой отмели. Довольно долго она стоит так, застыв в полной неподвижности, затем вдруг бросается вперед и исчезает под водой. Я смотрю на поверхность, ищу хоть какой-то признак движения, пузырьки, тень. Когда я не знаю уже, куда и смотреть, девушка, отдуваясь, выныривает в нескольких морских саженях от меня. Она медленно плывет ко мне и выбрасывает на камни пронзенную острогой рыбину. Потом выходит из воды, лицо ее бледно от холода. Она говорит:
— Там есть еще.
Взяв у нее из рук острогу, я, не раздеваясь, ныряю в море.
Под водой смутно виднеется дно, искрящиеся блестки водорослей. Шум бьющихся о коралловый барьер волн доносится сюда пронзительным скрежетом. Прижав к себе острогу, я плыву под водой к кораллам, проплываю вокруг них раз, другой, но ничего не вижу. Когда я выныриваю на поверхность, Ума, наклонившись вперед, кричит мне:
— Там, там!
Она ныряет. Я вижу под водой ее черную тень, скользящую у самого дна. Подняв тучу песка, из своего убежища показывается губан и медленно проплывает мимо. Острога чуть ли не сама собой выскакивает из моей руки и пригвождает рыбу ко дну. Вокруг меня образуется облако из крови. Я поднимаюсь на поверхность. Ума плывет рядом и выбирается на камни передо мной. Она выхватывает у меня острогу, затем ударом о камни убивает рыбину. Дрожа от холода, я с трудом перевожу дыхание. Ума тянет меня за руку:
— Пойдем! Надо идти!
И вот, держа обеих рыбин за жабры, она уже скачет с камня на камень к берегу. Там она находит лиану и нанизывает на нее рыб. Теперь мы идем вместе к Камышовой речке. Там, где река образует глубокую небесно-голубую заводь, она кладет рыб на землю и прыгает в пресную воду, плескаясь и брызгаясь, как купающееся животное. Я же большой мокрой птицей сижу на берегу, и это смешит ее. Тогда я тоже бросаюсь в воду, поднимая столп брызг, и мы долго с хохотом обдаем друг друга водой. Когда наконец мы выходим из воды, я с удивлением отмечаю, что не чувствую больше холода. Солнце поднялось уже высоко, раскалив песок у реки. Мокрая одежда липнет к нашим телам. Стоя на коленях в песке, Ума отжимает юбку и рубашку — сверху донизу, снимая сначала один, потом другой рукав. Ее медная кожа сверкает на солнце, с отяжелевших волос стекает вода, струится по щекам, по шее. От порывистого ветра вода в реке дрожит и морщится. Мы молчим. Здесь, у реки, под жестким солнечным светом, слушая рокот волн и печальный шепот ветра в тростниках, мы словно бы остаемся одни на целом свете, последние жители земли, явившиеся ниоткуда, случайно встретившиеся после кораблекрушения. Никогда я не думал, что со мной может произойти такое, что я смогу испытать нечто подобное. Какая-то неведомая сила зреет внутри меня, распространяется по всему телу — желание, огонь. Мы долго сидим на песке, ожидая, пока высохнет наша одежда. Ума тоже не двигается, сидит в привычной позе манафов — поджав под себя ноги, обхватив длинными руками колени и обратив лицо к морю. Солнце сверкает на ее спутанных волосах, я вижу ее чистый профиль, высокий лоб, линию носа, губы. Ветер раздувает ее одежду, и мне кажется, что теперь ничто на свете больше не имеет значения.
Ума первая решает, что пора идти. Внезапно она встает, не опираясь о землю, поднимает с песка рыбу. Присев на корточки у воды, разделывает ее новым для меня способом. Вспоров острогой рыбинам брюхо, она потрошит их. Затем протирает внутри песком и прополаскивает в речной воде. Внутренности она забрасывает подальше — на поживу полчищам крабов, уже поджидающим в сторонке.
Все это она проделывает быстро и молча. Затем смывает с берега свои следы. Я спрашиваю, зачем она это сделала, она отвечает:
— Мы, манафы, — беглые рабы.
Чуть дальше я подбираю свое белье — почти сухое, оно припорошено белым песком. Я иду за ней к лагерю. Придя туда, она кладет пойманную мною рыбу на плоский камень и говорит:
— Это твое.
Я протестую, хочу, чтобы она забрала рыбу себе, но она говорит:
— Ты голоден, сейчас я приготовлю тебе поесть.
Она торопливо собирает хворост. Взяв несколько зеленых камышинок, делает из них нечто вроде решетки и устанавливает над ветками. Я протягиваю ей свое огниво, но она качает головой. Собрав немного сухого лишайника, она садится на корточки спиной к ветру и, взяв два кремешка, начинает быстро-быстро, не останавливаясь, стучать одним о другой, пока не высекает несколько искр. Лишайник, положенный в углубление очага, дымится. Ума осторожно берет его обеими руками и медленно дует на него. Когда вспыхивает пламя, она кладет лишайник на сухие ветки, и вскоре костер, потрескивая, разгорается. Ума поднимается на ноги. Лицо ее светится детской радостью. На решетке из зеленых камышинок поджаривается рыба, я уже ощущаю аппетитный дух. Ума права: я умираю с голода.
Рыба готова, и Ума кладет решетку на землю. По очереди, обжигая пальцы, мы отламываем кусочки прожаренного мяса. Мне кажется, что никогда не едал я ничего вкуснее этой рыбы, пожаренной без соли на решетке из зеленого камыша.
Но вот с едой покончено, и Ума встает. Она гасит костер, тщательно засыпая его черным песком. Затем берет вторую рыбину, которую предварительно обваляла в земле, чтобы защитить от палящего солнца. Не говоря ни слова, не взглянув на меня, она уходит. Ветер обрисовывает ее тело под полинявшей от морской воды и выгоревшей на солнце одеждой. На залитом светом лице темнеют два пятнышка тени — глаза. Я понимаю, что она не должна ничего говорить. Понимаю, что должен остаться, это часть игры, игры, в которую она играет со мной.
Гибкая и проворная, как животное, она скользит среди кустов, прыгает с камня на камень, удаляясь в глубь долины. Стоя у старого тамаринда, я вижу, как дикой козочкой она взбирается по склону холма. Не оглядываясь, не останавливаясь. Она направляется в горы, к горе Любен, и исчезает в тени, скрывающей западные склоны. Я слышу, как колотится мое сердце, мысли еле ворочаются в мозгу. В Английскую лощину возвращается одиночество, еще более страшное, чем прежде. Сидя у своего лагеря, лицом к закату, я смотрю, как на долину набегают тени.
В эти дни я продвигаюсь все дальше в осуществлении моей мечты. С каждым днем делаю все больше и больше открытий на пути своих поисков, и это наполняет меня счастьем. С рассвета и до темноты шагаю я по долине, отыскивая вехи и знаки. От ослепительного света — предвестника зимних дождей, — от криков морских птиц, от северо-западного порывистого ветра я будто пьяный.
Иногда между базальтовых глыб, на середине каменной осыпи, на берегу Камышовой реки мелькает еле уловимая тень, так быстро, что я не могу с уверенностью сказать, видел ее или нет. Спускаясь со своих гор, Ума следит за мной, прячась за скалами или среди пальм вакоа. Иногда она приходит вместе с необыкновенной красоты мальчиком, немым от рождения, которого называет своим сводным братом. Он стоит рядом с ней, не решаясь подойти ближе, дикий и любопытный одновременно. Его зовут Шри; по словам Умы, так назвала его мать, потому что он якобы послан Богом.
Ума приносит мне поесть — странные кушанья, завернутые в листья горькой тыквы: рисовые лепешки и сушеных осьминогов, маниоку, перечные лепешки. Она кладет еду на плоский камень перед моим лагерем, словно жертвенное подношение. Я рассказываю ей о своих открытиях, мои рассказы смешат ее. По мере обнаружения знаков я заношу их в тетрадку. Она любит, когда я зачитываю эти записи вслух — камни, помеченные изображением сердца, двумя клеймами, полумесяцем. Камень с выбитой на нем буквой «М» в соответствии с «Соломоновыми ключами», камень с крестом. Голова змеи, женская голова, три отметины резцом, расположенные треугольником. Камень с изображением стула или буквы «Z», символизирующей послание Корсара. Скала с усеченной вершиной. Скала в виде крыши. Камень с изображением большого круга. Камень, тень которого имеет форму собаки. Камень с выбитой на нем буквой «S» и двумя выбоинами. Камень, помеченный изображением «турецкой собаки» (ползущей собаки, у которой не видно лап). Скалы, на которых выбита целая линия точек, указывающих направление зюйд-зюйд-вест. Разбитая и опаленная скала.
Уме нравится и то, что я приношу с собой: куски вулканической породы странной формы, осколки обсидиана, окаменелости. Ума берет их в руки и внимательно разглядывает, словно они волшебные. Иногда она тоже приносит мне разные необычные находки. Однажды она притащила камень стального цвета, гладкий и тяжелый. Это метеорит, и прикосновение к небесному телу, упавшему на Землю, возможно, тысячи лет назад, вселяет в меня трепет, как соприкосновение с великой тайной.
Теперь Ума приходит в Английскую лощину почти каждый день. Пока я делаю промеры, копаю ямы, она ждет в тени дерева, потому что боится, как бы шум не привлек кого-нибудь чужого. Несколько раз ко мне приходили юный Фриц и фермер Беге, чтобы помочь копать возле устья реки. В такие дни Ума не показывается, но я знаю, что она где-то здесь, поблизости, прячется за деревьями в укромном месте, где цвет кожи делает ее невидимой.
Вместе с Фрицем я расставляю вехи. Я специально заготовил для этого камышинки, которые втыкаю в землю через каждые сто метров, обозначая таким образом прямые линии. Затем я иду к верховьям долины и по найденным мной знакам — камням с отметинами, обозначенным углам, каменным кучам, расположенным в виде треугольника, и прочему — прокладываю при помощи теодолита продолжения этих прямых, чтобы вписать их затем в первоначальную систему линий (сетку Корсара). Солнце искрится на раскаленных черных камнях. Время от времени я подзываю юного Фрица, и он подбегает, чтобы воткнуть в землю у моих ног новую веху. Прищурившись, я вижу, как все линии сходятся в районе русла Камышовой реки, образуя на пересечениях узлы, где можно будет копать пробные ямы.
Потом мы с Фрицем копаем ямы у западного склона, под Командорской Вышкой. Пробив сухую, твердую землю, наши кирки почти сразу наталкиваются на базальт. Перед каждой новой ямой я сгораю от нетерпения. Найдем ли мы какой-нибудь знак, какой-нибудь след Неизвестного Корсара, а может, начало «каменной кладки»? Что же до сокровища… Как-то утром копаем мы с Фрицем у подножия холма, как вдруг я чувствую под своей киркой, вонзившейся в песчаную почву, какой-то круглый предмет, который в припадке безумия тут же принял за череп некоего моряка, похороненного в этом месте. Предмет катится по песку, и вдруг у него появляются лапы и клешни! Оказалось, это большой земляной краб, сон которого я потревожил. Юный Фриц, проявив больше проворства, чем я, тут же убивает его ударом лопаты и, довольный собой, прервав работу, берет котелок, идет за водой, разжигает костер и готовит из краба замечательный бульон.
Вечерами, когда угасает солнечный свет, а долина наполняется тишиной и покоем, я знаю, что Ума где-то неподалеку. Я чувствую ее взгляд, наблюдающий за мной с высоты холмов. Иногда я окликаю ее — кричу и слушаю потом долгое эхо, повторяющее ее имя: «У-ма-а!»
Взгляд ее близок и одновременно так далек — как взгляд парящей в вышине птицы, чью тень мы замечаем, лишь когда она заслоняет на миг солнце. Даже когда я подолгу не вижу ее из-за Фрица Кастеля или Беге (ибо ни одна манафская женщина никогда не покажется людям с побережья), мне нравится чувствовать ее взгляд — на себе, на всей долине. Может, и правда, что все вокруг принадлежит ей, что это она, как и ее народ, настоящая хозяйка долины? Вот только верит ли она в клад, который я ищу? Временами, когда дневной свет еще не набрал силы, мне кажется, что я вижу, как она бродит среди вулканических камней вместе со Шри, то и дело наклоняется, разглядывая камни, будто идет по невидимому следу.
Или же шагает вдоль реки к устью, туда, где море набегает на прибрежный песок. Стоя у прозрачной воды, она вглядывается в горизонт по ту сторону кораллового барьера. Я подхожу к ней и тоже смотрю на море. Лицо ее напряжено, почти печально.
— О чем ты думаешь, Ума?
Она вздрагивает, поворачивает ко мне лицо, ее глаза полны грусти. Она говорит:
— Ни о чем, я думаю только о невозможном.
— А что же это — невозможное?
Но она не отвечает. Затем появляется солнце, его свет делает все больше, значительнее. Ума стоит неподвижно на холодном ветру, а речная вода течет между ее ног, оттесняя губы прибоя. Ума трясет головой, словно желая стряхнуть свою застенчивость, берет меня за руку и увлекает к морю.
— Пойдем, будем ловить осьминогов.
Она берет длинную острогу, воткнутую в песок посреди камышей. Мы идем на восток, туда, где на берегу еще лежат тени. Русло Камышовой реки изгибается среди дюн и снова возникает у черного утеса. Тут до самого моря — камыши. Когда мы подходим ближе, тучи малюсеньких серебристых птичек срываются с земли и с писком «уииит! уииит!» улетают прочь.
— Тут живут осьминоги — вода здесь теплее.
Она идет к камышам и вдруг снимает с себя рубашку и юбку. Тело ее — длинное, тонкое, цвета темной меди — сверкает в лучах солнца. Она идет по камням дальше в море и исчезает под водой. На мгновение покажется на поверхности ее рука с острогой, и снова кругом только морская гладь с пробегающими по ней короткими волнами. Через несколько мгновений море раздается, и Ума выходит из воды так же плавно, как и вошла. Она идет по песку, подходит ко мне, снимает с остроги сочащегося чернильной жидкостью осьминога, выворачивает его наизнанку. Она смотрит на меня. В ней нет неловкости, одна дикая красота.
— Пойдем!
Не колеблясь ни секунды, я сбрасываю одежду и ныряю в холодную воду. И сразу ко мне возвращается то, что я потерял много лет назад, — море в Тамарене, где мы с Дени плавали нагишом наперерез волнам. Ощущение свободы, счастья. Я плыву под водой у самого дна с открытыми глазами. У скал я вижу Уму, она ковыряет своей острогой в расщелинах, вздымая чернильное облако. Мы вместе плывем к поверхности. Ума выбрасывает на песок второго осьминога, предварительно вывернув его наизнанку. Потом протягивает острогу мне. Улыбка сверкает на ее лице, она тяжело дышит. Я снова ныряю и в свою очередь плыву к скалам. Первого осьминога я упускаю, но второй оказывается пригвожденным к песчаному дну как раз в тот момент, когда он собирался улизнуть, выпустив облако чернил.
Мы плывем вместе в прозрачной воде лагуны. Совсем близко от кораллового барьера Ума ныряет и скрывается так быстро, что я не поспеваю за ней. Через мгновение она выныривает, на острие ее остроги бьется большой губан. Она снимает с острия еще живую рыбу и забрасывает ее далеко-далеко по направлению к берегу. Потом знаком велит мне молчать. Она берет меня за руку, и мы вместе скрываемся под водой. И тут я вижу, как прямо перед нами мелькает грозная тень: акула. Повернувшись вокруг себя два-три раза, тень удаляется. Мы же, едва дыша, выныриваем на поверхность. Я плыву к берегу, но Ума снова ныряет. Когда я доплываю до пляжа, то вижу, что она поймала еще одну рыбину. Она бежит рядом со мной по белому песку. Ее базальтовое тело искрится на солнце. Быстрыми, точными движениями она собирает осьминогов и губана и зарывает их в песок рядом с дюнами.
— Иди сюда. Нам надо обсохнуть.
Я лежу на песке. Стоя на коленях, она зачерпывает песок руками и посыпает меня сверху донизу.
— Посыпь меня тоже.
Я беру легкий песок в руки и сыплю его ей на плечи, на спину, на грудь. Теперь мы похожи на двух обсыпанных мукой печальных клоунов и весело смеемся этому.
— Когда песок осыпется, мы будем сухие, — говорит Ума.
Мы сидим на дюне у камышей, с ног до головы одетые в белый песок. Кругом — тишина, только шумит в камышах ветер да рокочет прибывающее море. И никого — кроме крабов, один за другим вылезающих с задранными клешнями из своих убежищ. Солнце в небе достигло зенита и шлет палящие лучи в самый центр этого безлюдья.
Я смотрю, как высыхающий песок тонкими ручейками стекает с плеч и груди Умы, постепенно обнажая ее лоснящуюся кожу. Во мне просыпается яростное желание, оно жжет меня изнутри, как солнце — мою кожу. Я касаюсь губами кожи Умы, она вздрагивает, но не отстраняется. Обвив длинными руками ноги, она кладет голову на колени и смотрит куда-то вдаль. Мои губы скользят от ее затылка вниз по нежной, блестящей коже, с которой серебряным дождем сыплется белый песок. Я весь дрожу, и Ума, подняв голову, тревожно спрашивает:
— Тебе холодно?
— Да… Нет. — Я сам не знаю, что со мной. Меня бьет нервная дрожь, дышать трудно.
— Что с тобой?
Ума внезапно вскакивает на ноги. Она быстро натягивает свою одежду, потом, как больному, помогает одеться мне.
— Идем, тебе надо отдохнуть в тени, идем же!
Что это — жар, переутомление? У меня кружится голова. Я с трудом бреду за Умой через камыши. Она идет вся прямая, держа за жабры рыбину, на конце остроги флагами болтаются осьминоги.
Когда мы приходим в лагерь, я ложусь в палатке и закрываю глаза. Ума остается снаружи. Она разводит огонь, чтобы поджарить рыбу. Кроме того, она обжаривает на жаровне принесенные утром лепешки. Когда еда готова, она приносит мне ее в палатку и смотрит, как я ем, но сама ничего не берет. Жареная рыба — просто объеденье. Я ем руками, второпях, запивая холодной водой, за которой Ума сходила к истоку речки. Мне уже лучше. Завернувшись, несмотря на жару, в попону, я смотрю на Уму, на ее профиль, обращенный наружу — словно она кого-то поджидает. Начинается дождь; сначала мелкий, он падает потом крупными каплями. Ветер сотрясает над нами парусину, скрежещет ветками тамаринда.