Госпиталь, куда направлялась Лена, находился на Петроградской стороне, а она шла с Литейного по Невскому. Свернула под арку Генерального штаба, пересекла площадь у Зимнего. Невдалеке оглушительно громыхнуло. Это боевой корабль бил по фашистам. Еще ударило, еще.
Это уже разрывы фашистских снарядов.
У Лебяжьей канавки Лена спустилась на лед Невы.
Сизая дымка стлалась над серым льдом. Глубокие тропинки были протоптаны к прорубям, будто сетка морщин на белом покрове реки. Там и сям виднелись черные фигуры с ведрами, бидонами, чайниками.
Лена перешла Неву и замедлила шаги: вон в той улочке виднеется здание их школы. Потом там был госпиталь…
Идти надо было к Тучкову мосту, но Лена свернула направо, к зоопарку — очень захотелось узнать что-нибудь о своем школьном приятеле. Осталось ли что-нибудь от зоопарка? И вдруг услышала из глубины: «тюк-тюк…» Вроде кто-то дрова колет. Вот и тропинка. Над одним из зданий из трубы курился дым, а возле здания, за железной загородкой… три громадных заснеженных зверя!.. Лена ахнула и побежала, прижалась к ограждению, заглянула внутрь вольеры. Там стояли… три бизона. Бизоны? Но как же… Растерянно улыбаясь, Лена оглянулась, будто желая у кого-нибудь спросить: мне это не кажется? Один из бизонов наклонил рогатую голову и с явно недружелюбным намерением направился к Лене. Его густая грива была вся в снегу, снег лежал на спине, морде, это было так красиво — живое животное, блеск сердитых карих глаз! Лена засмеялась и протянула руку, не пугаясь грозного вида бизона, позвала:
— Иди сюда… Ах, какой ты хороший!
Бизон остановился, внимательно осмотрел Лену, а потом встряхнулся, и столб сияющих в лучах морозного солнца снежинок взметнулся за ним.
Стук топора где-то совсем рядом. Лена обошла здание, снег тут был утоптан, у дверей сани, а чуть дальше виднелась длинная фигура. «Р-рах, р-рах!» — ударял топор. Плахи разваливались поленьями, они были золотисто-желтым и, радующими взгляд своим теплым цветом среди этой ледяной белизны…
— В лесу раздавался топор дровосека, — сказала она. — Вовка!
«Дровосек» обернулся, и Лена увидела скуластое от худобы, глазастое, возмужавшее лицо. Володя несколько мгновений глядел на Лену, потом растерянно — неужели она! — улыбнулся и бросил топор.
— Ленка?! Ах ты, мой старший товарищ! — Володя стал подбирать дрова. — Помоги… Ну и день: Жека у меня в гостях и вот ты…
— Вы живы! Живы! — говорила Лена. — Дай, думаю, зайду, как… как твой старший товарищ.
— А я вспоминал о тебе.
— Володя. За водой надо ехать, голубчик, — сказал Ник.
— Я помогу. — Лена поднялась, взяла свой портфель. — До свидания, сюда уже не зайду.
— А я в библиотеке работаю, — рассказывал Жека. — Умерла моя тетка, вот — вместо нее.
— И читатели приходят? В библиотеку?
— Редко, но приходят. Я объявление написал: «Кто хочет читать, несите с собой дрова». Приносят. Кто полено, кто щепки.
— Жорик где? Что с ним?
— Жив-здоров наш поэт, — улыбнулся Володя. — В заводской газете, он еще с осени патриотические стихи сочиняет, маленькие статейки пишет.
— А ты: вот так, все в зоопарке?
— Тут работаю. — Он усмехнулся и закашлялся. — Понимаешь, это сейчас важнее, чем… — Он опять закашлялся, отвернулся. — Прости…
Они остановились у снежного откоса, ведущего от набережной к реке.
— Садитесь все. Прокатимся… — сказал Володя. — А что с Геркой? Ведь вы были вместе в том бою?
— Ранен он был. Тяжело. Через Ладогу отправили. А где сейчас — не знаю.
На санях стоят две тридцатилитровые фляги, в каких обычно возят молоко, и ведро. Все ж устроились втроем, скатились вниз, потащили сани к проруби.
Это великое дело — набрать воды из проруби! Сани оставили метрах в пяти от нее. Володя вынул из кармана две веревки со множеством узлов и обмотал ими валенки, чтобы не скользили. Прорубь была похожа на жерло ледяного вулкана, на краях проруби намерз вкруговую свинцово-серый ледяной бугор, в центре которого парила вода. Люди вскарабкивались на край жерла ледяного конуса и, повиснув над прорубью, зачерпывали воду.
Жека держал Володю за пальто. Володя выволок ведро с водой, встал на колени, подал:
— Лейте во флягу… Осторожно…
— Пять ведер — в одну, пять ведер — в другую.
Похрустывал снег под ногами, скрипели полозья. Все трое молчали, а Володя с беспокойством поглядывал вперед: предстояло еще втащить сани на набережную… Вот он, обледенелый скат, с которого они так хорошо съехали на Неву. А сейчас люди на четвереньках, цепляясь за выбоины, за ямки, карабкались наверх. Время от времени военные моряки с судов, стоящих на Неве, вырубали тут ступеньки, они же и проруби подчищали, но ступеньки быстро крошились, заплывали льдом.
Но втроем все проще: Володя и Жека потащили одну из фляг, Лена подталкивала ее. Потом — вторую. Потом — сани.
— Мальчишки, мне пора, — сказала Лена, когда они выбрались наверх.
— Постойте. — Лена открыла портфель и вынула две плитки столярного клея. — Это мне выдали сухой паек. Берите по одной. До встречи.
И они разошлись в разные стороны.
— Майк не поднимается, — сказала мама, когда Володя вошел в помещение «ковчега». — Лег и лежит… Ну же, Майк, вставай.
Верблюд лежал и сонно глядел на Володю. В последние две недели Майк все чаще ложился, все реже бродил по вольере, видно, и его силы были на исходе.
— Будем поднимать, — сказал Ник.
— Надо его вывести на воздух, — предложил Володя, — К бизонам. И Султана вывести, Катьку.
— Давай поднимать. — Ник подошел к верблюду, потрепал его, покачал, уперся в угловатый, костлявый бок. — А ну, Майк!
Верблюд устало всхрапывал и клал голову то на спину согнувшемуся Нику, то на плечо Володи и заглядывал в его лицо, будто говорил: «Трудно мне…» Володя гладил Майка, трепал его за обвислые губы.
— Поднимайся же, — просил он. — Идем, Майк, на воздух.
Тяжко вздохнув, верблюд поднялся вначале на задние ноги и с минуту постоял так, и все — Ник, Володя и Татьяна Ивановна — тоже отдышались, а потом опять стали подталкивать верблюда, и тот поднялся на все четыре ноги. Татьяна Ивановна распахнула дверь в вольеру.
Широко расставляя ноги, Майк медленно побрел к бизонам. Ничего. Уже декабрь. А там — январь, февраль и весна. А весной всем наверняка станет легче. Володя пошел погреться. Заглянул к медведям: лежат, бедняги, дремлют в голодном полусне. Потрепал за ухо Милку.
Вдруг невдалеке грохнуло — взрыв. «Ковчег» задрожал, посыпались стекла, распахнулись двери, и ледяной воздух наполнил помещение. Печка рухнула, на пол посыпались уголья и головешки. Ник, Володя и Татьяна Ивановна выбежали из помещения. Посредине площадки, на которой только что мирно гуляли животные, зияла дымящаяся яма, решетки загона были снесены. Присыпанные землей и снегом, лежали две туши. Чуть в стороне судорожными рывками пытался подняться Майк. Ранен?
— Сюда скорее, — звала растрепанная Софья Петровна.
— Оба бизона убиты! — выкрикнул Ник. — Володя, а Манька?
— Живая! Вон она, у сарая стоит. И Майк жив, и…
— Таня, иди сюда, Катька вся поранена.
— Иду, иду…
— Как же так? Милые мои, что же это?.. — бормотал Ник.
Какой-то странный, все нарастающий звук… будто кто-то рвал сухое полотно… Взрыв. Володе показалось, что земля под ним вздыбилась, а потом опала, как волна. По спине забарабанили комки смерзшегося снега. На какое-то мгновение наступила полнейшая тишина. Жадно вдыхая морозный воздух, Володя поднял лицо и увидел, что на том месте, где только что стояла Манька, смрадно дымится огромная воронка. А мама?! Она поднимается, идет к нему, что-то говорит, Володя не слышит, но по губам понимает: «жива», «жива»… Ник поднялся, помог встать Софье Петровне, что-то говорит. Что?
Уходить надо… — словно издалека донеслось до него.
Но вместо того, чтобы куда-то уходить, убегать из зоопарка Ник направился к воронке: какое несчастье… Но что это?!
В громадной воронке стояла Манька, живая и невредимая. Ник развел руками, засмеялся. И Володя засмеялся, это просто чудо какое-то! Мертвая тишина окружавшая его, стала наполняться звуками.
— Такое бывает! — возбужденно выкрикивал Ник. — Взрыв как бы ушел в сторону!.. А потом уже она скатилась в воронку!..
Володя осмотрелся: Майк стоит, покачивается. Или это у него в глазах все будто раскачивается? Володя протер глаза и пошел к разрушенному взрывной волной сараю-бизоннику. Вытянул из груды досок одну, поволок ее, кинул на край воронки. Ник понял его и стал опускать доску вниз, Володя принес другую. Они подтащили доски к воронке и опустили их до самого дна. Ник позвал:
— Манька, Манька. Иди, милая, ну же, не бойся.
— Такое бывает! — возбужденно выкрикивал Ник. — Взрыв как бы ушел в сторону!.. А потом уже она скатилась в воронку!..
Володя осмотрелся: Майк стоит, покачивается. Или это у него в глазах все будто раскачивается? Володя протер глаза и пошел к разрушенному взрывной волной сараю-бизоннику. Вытянул из груды досок одну, поволок ее, кинул на край воронки. Ник понял его и стал опускать доску вниз, Володя принес другую. Они подтащили доски к воронке и опустили их до самого дна. Ник позвал:
— Манька, Манька. Иди, милая, ну же, не бойся.
Манька глядела на людей, мычала, но не трогалась с места.
— Сеном ее надо выманить. — Володя побежал в бегемотник.
Софья Петровна тут уже хлопотала: двери были закрыты, печка установлена… Но холод-то какой!.. Взял охапочку сена, выбежал.
Манька жадно потянулась к сену и ступила ногами на доски. Володя попятился, и Манька шагнула. Поскользнулась. Замерла. Все ее громадное тело била дрожь. Ухватила губами сено, пожевала и, фыркнув, осторожно пошла за Володей. У самого края задние ее ноги соскользнули с доски, но Манька отчаянно рванулась и выскочила из воронки. Володя протянул ей сено.
А потом они пошли к другим животным. У «каменной» козы Катьки был поранен правый глаз и передние ноги. Татьяна Ивановна бинтовала ее раны, а коза торкалась лбом в руки. Два ранения были у Султана. Олень терпеливо ждал помощи, в истоптанный снег падали темные капли крови. А Майк был целешенек. Он медленно подошел к оленю и лизнул его морду.
Маньку увели в соседнюю, целую вольеру, а Султана и Катьку — в бегемотник. «Случайные выстрелы… — подумал Володя, когда закрывал двери. — Ведь снаряды могли упасть и чуть дальше…» Откуда было ему знать, что артиллерийская батарея немцев вела прицельный огонь по зоопарку.
Уставшие, они собрались в бегемотнике. Володя быстро растопил печку. Окна заколотили досками. Сели кружком. Скулила Милка. Володя поднялся, открыл клетку, собака обежала помещение, сунулась носом к медведям, незло зарычала на сопевшего под грудой тряпья бегемота и повалилась у ног Володи.
В бегемотнике стало тепло. Софья Петровна стояла возле клетки мартышек и тихо говорила: «Успокойтесь, родненькие. Фашист боле не будет стрелять… И счас ваша Евдокия придет, накормит вас…» Но вот она вернулась к печке, звякнула крышкой чайника. Умолкли люди, глядели в огонь, тянули к нему руки. Клонило в сон. Чувствуя страшную усталость и какое-то опустошение, Володя силился не уснуть… И казалось ему, что все покачивается, будто они действительно плывут в пустынном море на своем корабле-ковчеге и волны подныривают под его днище.
Недолгим было спокойное, сонное «плавание».
На далекой артиллерийской позиции два раза подряд выстрелила германская пушка, и снаряды пронизали морозную синеву. Цель была все та же — зоопарк. Один из снарядов ухнул в бассейн белых медведей, второй разнес в клочья бизона Маньку. Осколок пробил стену бегемотника и убил тигра Ваську.
Под вечер к воротам зоопарка подошла зеленая военная машина. Убитых животных увезли в военный госпиталь. Живых в зоопарке осталось шестнадцать.
В кабинете главного врача жарко топилась «буржуйка». Лена расстегнула пальто и подошла к ней погреться. Главврач, пожилой, с острой седой бородкой и желтыми, прокуренными усами, прочитал бумагу, которую отдала ему Лена, и начал расспрашивать, сколько ей лет, где родители, сколько проработала в госпитале. Хмурясь, чтобы казаться чуть старше, Лена коротко сказала, что ей уже шестнадцать лет, что отец погиб на фронте под Таллином, а мать — военная медсестра — за Ладогой. Отправили ее сопровождать тяжелораненого генерала. Она сама уже многое знает: несколько раз даже на операциях присутствовала и весь инструмент знает назубок. Так что…
— У нас особый госпиталь, деточка, — сказал главврач и, поднявшись из-за стола, тоже подошел к печке и протянул к огню руки, — И в нашем госпитале, как ни в каком другом, нужно в любую минуту помнить: ты исцелитель, а раненые — это раненые.
— Что, тут дети? — спросила Лена. — Так я…
— Немцы.
— Ка-ак… немцы? Фашисты?
— Раненые немецкие солдаты и офицеры, — спокойно сказал главврач. Вошла женщина, и он распорядился: — Валентина Павловна, поставьте Кострову на довольствие. Положение у нас казарменное…
— Да-да, — пробормотала Лена. — Я ничего не понимаю: немцы!
— Валентина Павловна, покажите ей, где она будет жить. В какую палату ее направим? Кострова, идите!
— …Вот твоя койка. Вот одеяло, простыни. Ну же, дочка… Ты что, меня не слышишь?.. — Валентина Павловна взяла Лену за плечи. — Ты должна понять, что раненый — это уже не солдат, что это — просто человек. И раны его болят так же, как и раны других людей. Вот твоя тумбочка. Лена, ты меня слышишь?
— Да, я вас слышу: моя тумбочка.
— Пойдем, я покажу тебе, где столовая…
…По длинному гулкому коридору провезли каталку: человек, лежащий на ней, громко стонал. Немец?.. Двое мужчин в серых больничных халатах проковыляли мимо. Оба на костылях. «Абер етц…» — услышала Лена обрывок фразы и, резко обернувшись, поглядела им вслед: как может быть такое, как? Они бомбят, морят голодом, убивают… И Лена вспомнила Лидочку Снегиреву, ее страдающие глаза. И другие лица жуткой и стремительной чередой промелькнули в памяти…
— Гутен таг, Валентина Павловна, — услышала она.
— Как рука, Карл? — спросила та, останавливаясь.
— Рук? Гут, — сказал немец. — Отшень гут.
Лена закрыла лицо ладонями. Валентина Павловна взяла ее за плечи и притянула к себе. Лена ткнулась в ее костлявое плечо и заплакала…
В палате было двадцать тесно поставленных коек.
Большие окна, кроме одного, забиты фанерой. Холодно. Печурка, рыжая от ржавчины труба, консервные банки на проволоках под ее изгибами. В них капала густая, вязкая смола, накапливающаяся в трубах. Тяжелый запах пота, крови и дыма.
Первое дежурство на новом месте. «Нет-нет, этого не может быть… — думала Лена, скользя глазами по страницам толстой тетради. — Курт Шменке… Фриц Гарнинг, Альфред Раушинг… Аспирин Курту Шменке… Утром — промывание Фрицу Гарнингу. Кто он? Летчик? Он бомбил Ленинград, но самолет подбили… На чей дом упала бомба, сброшенная Фрицем Гарнингом?.. Курт Шменке. Множественные пулевые ранения. Перевязка в десять. Сколько убил он, Курт, прежде чем продырявили пулями его?»
— Ва-ассер… — послышался тихий, как шелест, голос.
— Чтоб вы все подохли, — пробормотала Лена. — Тьфу!
— Вассер… — страдал все тот же голос. Лена поднялась, подошла к окну, откуда ее звал больной.
— Битте, тринкен.
Он был очень красив. Ариец, наверно… Лена подняла повыше «летучую мышь», чтобы получше разглядеть немца. Цвета соломы прилипшие к потному лбу волосы, светлые глаза, прямой нос. Ариец. Сволочь! Криво улыбнувшись, немец потянулся к Лене:
— Битте шен… тринкен вассер. Пить.
— Вот тебе вассер, фашист, — сказала Лена и плеснула ему воду в лицо. — Битте.
— Ду бист… — сказал он, облизывая губы. — Злая.
— А ты добрый, фашист? — Лену трясло от нервного возбуждения и ненависти. Ишь, разлегся на кровати! Кормят его тут! А там страдают тысячи наших. — Добрый, да? А может, это ты убил моего отца?
— Вассер… — опять попросил немец. — Жарко.
— Сейчас я тебя остужу, — сказала Лена и протиснулась к окну, отдернула тяжелую штору и распахнула окно настежь. Воздух ледяным потоком хлынул в помещение. Лена подошла к немцу и сбросила с него одеяло. Потом с другого, третьего, еще с кого-то. Вот!
— Ну как, немец? Гут? — спросила она, возвращаясь к Курту.
— Ду бист майн Тод. — Немец криво улыбнулся, напряг память, подыскивая русские слова. — Не думал, мои смерть… будет иметь вид такой симпатичной девушка.
Снег сыпал в окно, падал на его крепкую голую шею и широкую, обтянутую бинтами грудь. Сырые волосы на его лбу затвердели и покрылись тонким ледком. Не мигая, все так же улыбаясь, немец глядел в глаза Лены, а она — в его белеющее лицо.
— Ка-альт… О, ка-альт! — разносились по всей палате слабые голоса. Люди копошились в койках, стонали, шарили руками по полу, ища одеяла.
«Подохните тут все до утра, — торжествуя, думала Лена. — И ты, Курт, со своей улыбкой на подлом лице…»
Она распахнула дверку печки, дрова горели плохо, пузырились, шипела на комьях поленьев пена. Лена присела у печки, поежилась и окинула плохо освещенную палату беспокойным взглядом. Поднялась, прислонилась к стене. И почувствовала на своем лице взгляды двух десятков пар глаз. Желтые, восковые лица, черные дыры ртов и страшный блеск просящих и угасающих глаз. Только тот, красивый немец, ариец чертов, не смотрел в ее сторону, не корчился, не стонал, не умолял… Уставившись в потолок, лежал спокойно, ждал смерти, которая уже дышала ему в лицо морозным ветром из распахнутого окна палаты.