«Нет, не могу… — в смятении подумала Лена. — Не могу! Но почему я не могу сделать это? Ведь они звери, они убивали… Так в чем же дело? Но я… я не могу стать зверем». Она подбежала к окну, захлопнула его, задернула штору.
— Мейне имя Курт… — еле шевеля заледеневшими губами, сказал Шменке, когда Лена накрывала его одеялом. — А как… тебя? Ты мой смерть… или жизнь?
— Ненавижу, — процедила сквозь зубы Лена. — Да, я — твоя смерть.
Она накрыла одеялами остальных, машинально поправила подушки, набросала в печку побольше дров и снова села к огню, и почувствовала, как из дальнего угла глядит на нее тот немец. Курт. Она медленно налила в стакан воду, поднялась и направилась к нему. «Много ран. Все равно подохнет…» — будто оправдываясь перед собой, подумала она и, приподняв голову немца, поднесла стакан к его губам.
Уже в полной темноте шли Володя и мама домой. Измученные страшными событиями дня, опустошенные. Возле дома Жеки Володя замедлил шаги, завернул к другу. Жека открыл дверь, молча пошел впереди него по коридору. В комнате, в которой жил Жека, было так же пустынно, как и в квартире Волковых: кровать, табурет — все остальное сожжено. А на стенах по-прежнему — картины кораблей, курсовые карты и синий, с квадратом посредине, флаг отплытия. В углу — стопа книг: «Остров сокровищ», «20 тысяч лье под водой»… Лоции. Володя взял одну, прочитал заголовок: «Лоция Западного побережья Африки. Часть 1. От Гибралтарского пролива до бухты Рио-дель-Рей».
— Открой и прочитан что-нибудь, — попросил Жека.
«Бухта Фете, или Фетта, — прочитал вслух Володя, открыв книгу наугад. — Для высадки на берег в бухте Фете может быть использован песчаный пляж у подножия утеса. В хорошую погоду здесь можно высадиться с небольшой шлюпки».
— Вот она, эта бухточка, — сказал Жека, ткнув пальцем в карту. — Африка. Гвинейский залив. Как там сейчас тепло. Синие волны накатываются на берег, пальмы… Волк, ты не забыл нашу клятву?
— Нет, конечно.
— Хорошо. Так вот, хоть один из нас, но должен… Ты понимаешь? — Жека прошелся по комнате, подышал в руки, сказал, кивнув на кровать: — Одеяло… отличное, пуховое… Если что со мной случится — забери себе.
Когда Володя протянул маме плитку столярного клея, мама даже в ладоши захлопала. Это был отличный прозрачный клей, хоть газету читай, — клей высшего качества, для краснодеревщиков. А то они такой клей покупают на рынке — черный или черно-коричневый, клей-«копытник», так его называют барыги на Сытном рынке.
Володя растопил печку, мама поставила на нее котелок с водой. Потом аккуратно, стараясь, чтобы не потерялась ни одна крупинка, наломала клей плоскогубцами на маленькие кусочки и несколько из них положила в кастрюлю. Это будет суп «клеевка», в него кладется еще какая-нибудь крупа, если, конечно, такая в доме есть. Крупы было ложки три, и одну мама высыпала в кастрюлю. Соли потом туда немного, два лавровых листика.
Прижавшись друг к другу, накрывшись одеялом, они глядели в огонь и ждали. Вот уже вода закипела. Вкусно запахло лавровым листом. Ярко-желтый свет вдруг прорезался сквозь штору: кто-то ракету бросил, показывая самолетам направление на фабрику «Красное знамя». И тут же с лестницы донесся тоскливый кошачий голос. Володя достал из буфета пустую баночку из-под консервов. Мама отлила в нее немножко густой массы из тарелок — будущего студня, и Володя вышел на лестницу.
— Кис-кис… — позвал он. — Му-ур!
«Му-у-ур-р!» — прокатилось эхо по черной пустой лестнице. На верхней площадке мелькнули два зеленых огонька. Володя поставил баночку возле двери квартиры, и кот начал медленно спускаться по лестнице, но вдруг, будто испугавшись чего-то, стремительно ринулся вниз. Зыбкой тенью он промелькнул мимо и исчез в подвале. Володя напряг зрение. Ему показалось, будто темный воздух на верхней площадке слегка шевельнулся. Кто-то стоял там, глядел на него. Человек… Может, ракетчик? Стало страшно. Надо проследить. Володя торопливо прикрыл дверь и стал наблюдать. Но человек как сквозь землю провалился.
…Под утро был налет вражеской авиации. То удаляясь, то приближаясь, грохотали зенитные орудия, несколько раз ударили зенитки Сашиной батареи. Яркий желтый свет вдруг задергался, зазмеился по стенам комнаты: опять ракета! Кто он, невидимый враг?
Под подушкой послышался глуховатый звон будильника — этого доброго железного животного. А мама спала. С каждым днем она все труднее поднималась из постели. Что поделаешь, женщина. И Володя старался подняться первым, чтобы затопить печку, пока мама еще в постели. Стиснув до боли в скулах зубы, он откинул одеяло и выскользнул из кровати. «Гаттерасу было не легче, — сказал он сам себе. — И Скотту, и Седову, когда они шли к полюсу…»
Он зажег коптилку. Сунул подготовленные с вечера щепки в черный зев печурки и, бумажкой от коптилки, поднес огонь. Яркий огненный зверек остро и яростно вгрызся в сухую смолистую щепку и весело побежал по ней. «У-уу…» — тихо завыла печка. Сунувшись к самому ее зеву, Володя будто зачарованный глядел, как огонек рос, наливался горячим, малиновым жаром. Какое это чудо — огонь! Никогда в жизни он так не любил это чудо природы, как в эти холодные, страшные дни: это жизнь, это радость.
Светя коптилкой, он пошел на кухню, положил на подоконник край толстой доски, ударил по ней топором. Ни-че-го! Мы выдержим; жестокое и долгое плавание продолжается. И настанет пора — их ковчег людьми И животными вплывет в весну… Щепка летела и упала на застывшее до железной твердости лицо бабушки. Володя наклонился, осторожно смахнул ее Они не хоронили бабушку: мертвая, она давала жизнь живым, ведь он и мама пользовались ее карточками И будут пользоваться до самого нового года. Что поделаешь, так поступали все ленинградцы: мертвые не покидали квартир до конца месяца.
Разбив топором лед в ведре, Володя налил воду в чайник, разбудил маму. Та вздохнула, провела рукой по его лицу и белесой прядке волос. Улыбнулась. Кивнула: привет, Вовка. И Володя подал ей нагретый у печки свитер.
— Мы живы, — сказала она.
— И будем живы всегда-всегда.
— И будем мыть сегодня бегемота, — сказала мама.
Когда выходили на улицу, сосед Комаров им встретился. Снизу поднимался, боком-боком, загребая правой ногой: краб.
— Здрасьте, соседи. — Усы отпустил Комаров, они торчали щеточкой из-под его крупного шишковатого носа. Сосульки на усах. Проходя мимо Володи, Комаров шутя толкнул его в бок. Сказал: — Приходите в гости. Чайком побалуемся. Есть у меня чай. Настоящий, грузинский.
— Придем, — пообещала мама и улыбнулась соседу: Комаров уже несколько раз помогал им. Серебро продал на рынке, туалетный столик.
— Кто-то сегодня ракеты пускал, — сказал Володя.
— К стенке бы их без суда, — буркнул Комаров и потащился к себе. Свесился через перила — Так приходите на чаек!
Зашли за Жекой. Долго стучались, но никто не отзывался. Тогда Володя вынул из-за наличника двери запасной ключ. Укрывшись с головой одеялом, в шубе, шапке-ушанке и валенках Жека спал. Еле разбудили его и поставили на ноги. Володя быстро растопил печурку, согрел воды. Плитку клея, оказывается, Жека просто сгрыз.
— Зря вы меня… — сказал он, дуя в кружку. — Так было хорошо спать. Я бы вот так… до прихода отца… или — весны. Ну, точно лягуха.
— Ах ты, лягуха! А кто будет фашистам мстить, а? А чтобы мстить, нам надо выжить! — сказал Володя. — Пойдешь бегемота с нами мыть. И Жорик в зоопарк придет.
— Бегемота? — Жека поглядел в их лица: шутят, что ли? Засмеялся. — Вы думаете… насчет сна до весны я всерьез?
На листке, вырванном из тетради, он написал: «Папа, я в зоопарке» — и кнопкой прикрепил бумажку к двери.
Стоя на коленях, Софья Петровна рубила сухие доски, а бегемот сотрясался от озноба.
— Счас, моя хорошая, — виновато бормотала Софья Петровна. — Счас, моя добрая. Африка у нас будет, потерпи чуток.
Она всего месяц работала в зоопарке. Софью Петровну привели сюда Татьяна Ивановна и Володя. Женщина быстро привыкла в этому большому, страдающему животному.
Вот уже девятый час, а она только что печку растапливает… Не застудила ли она бегемота окончательно? Да и мартышек?.. Красавица и так страшно кашляла. Софья Петровна покосилась на бегемота. Лежа на опилках, громадное животное тоскливо глядело на женщину. Бегемот был одет в «халат», а сверху Софья Петровна набросила на животное свое одеяло. Красавица кашлянула и застонала. У бегемота болели печень и сердце, а ноги так отекли и ослабли, что Красавица уже не могла подняться. И еще одно мучение: бегемоты — животные водные. Не могут они без воды, а Красавица уже третий месяц как находилась в «сухом» помещении. И кожа на ее теле пересыхала, шелушилась и лопалась глубокими кровоточащими трещинами.
— Вот и огонь. Потерпи чуток, — говорила Софья Петровна.
Когда были хряпа и жмыхи, Софья Петровна варила Красавице «болтушку», которую ела и сама. Бегемоту — лоханочку, себе — мисочку. Но уже с месяц как хряпа кончилась, да и жмыхов осталось чуть — чуть: какой-то рыжий мусор в мешках. Теперь Софья Петровна варила Красавице «болтушку» из рубленой соломы и сена. Да горстку жмыховых отбросов туда. Этим варевом и питались вдвоем.
Условный стук в дверь. Медленно переставляя отекшие ноги, Софья Петровна пошла, открыла. Это были Ник, Татьяна Ивановна, Володя и Жека.
— Петровна, голубушка, приготовь какую-нибудь материю, — сказал Ник, — Топи, голубушка, как следует топи… Ну-с, за водой?
Все вчетвером отправились к Неве. На спуске с набережной Жека, запутавшись в полах длинной шубы, упал. Поскрипывал снег под полозьями, пронизывающий до костей ледяной ветер тек по Неве. Знаменитый рыболов дядя Коля-капитан сидел на своем ящичке, неподвижный, как статуя: глядел в маленькую лунку. А в полусотне метров от него — еще один.
Подтащили сани к подъему на набережную и, измученные, запыхавшиеся, остановились: как одолеть этот ледяной склон? Э, вон Жорик! Придерживая рукой сваливающиеся очки, Жорик Коркин скатился с ледяного откоса и ухватился за веревку.
— Простите… чуть опоздал… — пропыхтел он.
— Потянули, юноши, — сказал Ник. — И — э-эх!
— Эвакуируемся мы. На машинах… через Ладогу! — шумно дыша, выкрикивал Жорик. — Сбор завтра в десять. И — э-ээх!
В «ковчеге» уже было тепло, пальто можно снять. Все вместе взгромоздили на печку флягу. Сидя за столом, Евдокия Александровна кормила вареными желудями мартышку, та капризничала, выплевывала горькие желуди, и тогда Евдокия обмакивала желуди в сладкую сахаринную воду и совала своей воспитаннице.
Попыхивая цигаркой, убирала клетки медведей Владимировна. Ворчала грубым голосом:
— Ишь, пакостники, нагрязнили. А ну, сдвиньсь.
Она поддавала медведям шваброй, и те, неохотно покинув один угол клетки, пересекали ее и валились в другом углу.
С помощью женщин и мальчиков Ник стащил с Красавицы тяжелый брезентовый «халатик» и начал смазывать ее обвисшую шкуру камфорным маслом: добыл где-то пол-литра, чтоб хоть немного размякла грубая кожа, успокоилась боль.
— Ей движение нужно, — говорила Татьяна Ивановна, трепля Красавицу за хрящеватое ухо.
— Я уж и так ее хвизкультурю, — вздохнув, сказала Софья Петровна. — Лоханочку-то ейную я метрах в двух от Красавицы ставлю. А она поглядит на меня, а из глаз-то — слезы катятся… Трепыхается вся, а силов подняться нету. И плачем обе — животная и я.
Вскоре вода нагрелась. Засучив рукава, Татьяна Ивановна обмакнула в бак махровую простыню, которую принесла с собой, и, насыщенную горячей водой, ее расстелили на теле бегемота. Красавица кряхтела и постанывала от боли.
— Будешь жива-здорова, моя милая! — выкрикивал Ник, шлепая Красавицу ладонями по спине и боку. — Вот-вот кончится этот проклятый год и настанет новый. А там…
— Да, да, нам бы только прожить этот год, — говорила и Татьяна Ивановна. — А там — весна, тепло. И мы откроем зоопарк. Правда, мальчики? И придут дети. Много-много.
— Поэму напишу. Про зоопарк, — сказал Жорик.
Все засмеялись, а Красавица попыталась перевернуться вверх животом и чуть было не придавила зазевавшегося Ника. Все опять засмеялись, у Володи даже закружилась голова. Оказывается, смех тоже очень сильно утомляет.
После мытья бегемотиху закутали в брезентовый «халатик», и она сразу заснула. Дело сделано. Пора расходиться.
— Жека, пойдешь с нами, — сказал Володя. — Будешь жить у нас.
— Хорошо. Сегодня или завтра.
— Наверно, больше не увидимся… — Жорик снял очки. — Прощайте все.
— Удачи тебе, — сказал Володя.
— Буду писать о вас! Стихи. Поэмы, — пробормотал Жорик, насаживая очки на нос. — А сегодня напишу очерк про то, как мыли бегемота.
Очередь еле двигалась, и Жеке казалось, что он сейчас заснет стоя и рухнет под ноги молчаливых людей. Да и люди ли это? Стоят, топают валенками — шубы и пальто. Лиц не видно. Головы стоящих в очереди обмотаны шарфами, полотенцами, платками. Очередь из едва шевелящихся, изношенных, прожженных, испачканных вещей.
— На три дня вперед, — попросил Жека, когда наконец-то продавец протянул руку за его карточкой. — Очень прошу.
— У тебя и так хлеб выбран за три дня наперед.
— Очень прошу. Или… не уйду отсюда!
— Ладно уж… — проворчал продавец, осторожно вырезая из карточки еще три талончика. — А как потом жить будешь, парень?
— Отец вот-вот придет, — пробормотал Жека. Взял в руки липкую краюшку хлеба, — С продуктами. Может, уже пришел.
Нет, не пришел. Жека сел на кровать. Потом, торопясь, будто испугавшись, что не хватит сил, собрал книги — два десятка прекрасных книг о дальних странах, морях, о путешествиях, увязал их в две стопки и побрел в библиотеку, в клуб имени Тюшина, где его тетя работала библиотекарем. Клуб находился всего в двух трамвайных остановках от дома, но Жека раз пять отдыхал, книги казались чудовищно тяжелыми. Он медленно поднимался по скрипучей лестнице. Возле двери маячила фигура — читатель с тремя поленьями. Жека открыл дверь; читатель, а точнее — читательница, вся замотанная в платки, курносая девушка, присела у печки, начала ее разжигать, а Жека поставил свои книги на полки. Провел по корешкам ладонью. Прощайте, книги! Это были прекрасные книги. Они звали в море, на далекие необитаемые острова, они призывали к познанию мира, из них становилось известно, как прекрасен мир…
— Вот ключ, — сказал Жека девушке. — Будешь библиотекарем вместо меня. Сходи в завком, скажи о себе. Прощай.
— А ты куда?
— В плавание, — буркнул Жека.
В коробке осталось всего три спички, но Жека как-то неосторожно шаркнул одной из них, и сера с головки ссыпалась. Отсырели! Он поправил в печке скомканную бумагу и сунул две оставшиеся спички од шапку, в волосы — так они быстрее высохнут.
Вынул одну. Чиркнул. Огонек слабо колыхнулся и тут же погас. С какой-то торопливостью и отчаянностью Жека схватил последнюю, и, ощущая сильный стук сердца провел спичкой по коробку. Загорелась. Жека к вынул бумагу из печки — бывает, поднесешь спичку к печке, а тяга такая сильная, что огонек тухнет…
Бумага вспыхнула. Теперь порядок. Жека осмотрел комнату и начал снимать со стены большие листы ватмана с картинами кораблей. Где-то он слышал выражение: «сжигать за собой все мосты». Все, что можно было сжечь в квартире, он уже сжег. Идти искать дрова, рыться в развалинах, разыскивать обгоревшие доски — сил не было. И сегодня он сжигал свои корабли. Гудело пламя в печке, пылала «Санта — Мария» Колумба; красивейший корабль мира — «Покоритель морей», бриги «Восток» и «Меркурий»… «Только бы пережить этот день, — размышлял Жека, — Ну, может, еще один-два. И отец постучит в дверь. Ему наверняка дадут какое-нибудь судно и тогда… Если лежать неподвижно, сколько можно протянуть?»
Огонь уже потухал, жгучий холод выползал из углов комнаты. Все. Что еще можно сжечь? Книги? Оставались еще две любимые книги, их Жека отложил, не отнес в библиотеку: «Дети капитана Гранта» и «Остров сокровищ». Но разве можно сжигать книги?.. Огонь слабел, черный пепел заполнил жерло печки. Глядя на слабый огонь, Жека жевал хлеб. Вот огонек дернулся и поник.
Доев хлеб, Жека положил книги в постель — пускай они будут рядом. Лег. Накрылся одеялом. Потом, приподнявшись, сдернул со стены флаг отплытия и положил поверх одеяла. Так будет теплее. Некоторое время он лежал с открытыми глазами. Яркий лунный свет пробивался в щель неплотно задернутой шторы. Жека закрыл глаза и услышал напряженный гул ветра в парусах и звонкий плеск воды над форштевнями. Летучие рыбы, словно большие пестрые стрекозы, выпархивали из воды и летели впереди кораблей…
А Жорик в этот час собирался к отъезду, весь его небольшой скарб был уже уложен в портфель. Сейчас он закроет дверь квартиры и отправится в редакцию, там и переночует. Что же он еще собирался сделать? Ах да, написать заметку про зоопарк. А может, там, в редакции? Нет-нет, сейчас! Жорик устроился у печки. Чернила в бутылочке замерзли, он стал дуть на нее, а потом протянул бутылочку к огню. Вот и хорошо — оттаяли. Пальцы не слушались, мерзли, и буквы получались кривыми, падающими, будто в порывах ветра. «Вести из зоопарка…» — вывел Жорик на бумаге и задумался. Хмурясь, он несколько мгновений глядел огонь а потом заторопился, заводил пером. «В эти розные дни не замирает жизнь в Ленинградском зоопарке. Дружный, сплоченный коллектив трудится» Чернила густели, и Жорик поставил бутылочку в жерло печки, пододвинул ее к чадно горящим там ботинкам. Продолжил «Много трудностей. Много забот. Но живы-здоровы многие животные. В том числе и бегемот Красавица. Сохранить животных для ленинградской детворы, сохранить назло беснующемуся врагу! — таков девиз работников зоопарка. И недалеко то время, когда…» Бутылочка вдруг лопнула. Жорик схватил ее, остатки чернил вылил себе на ладонь. Обмакнув перо, он вывел на бумаге: «…ворота зоопарка распахнутся вновь». Вот и все. Подписал заметку. Он свернул лист и поднялся: делать тут больше нечего.