Андрей убегает в месяц два раза. Почему его отправили к нам из Тарасовского интерната? Из-за побегов и краж? А Лешу за бродяжничество? А почему перевели из Лобановки девятилетнего Витю? В детдоме остались друзья, и он бегает к ним за пятьдесят километров. Дождь ли, грязь…
Скоро Лешу Петрова увезут от нас. Увезут и Полю с Сережей. Детей приняли в августе в 1-й класс. Но 1-й класс не открыли. И с 1 сентября Полечка с Сережей ходят в городскую школу. Школа в семи минутах от интерната. Утром дети поднимаются со всеми, завтракают, а когда наши ребята по теплому переходу идут в школьное здание, за Полей и Сережей захлопывается входная дверь.
Школа близко, но дети почти каждый день опаздывают на первый урок. Классный руководитель замучила нас жалобами, да и воспитателям тревожно — не случилось бы чего с детьми в темные зимние часы. На днях директор решил отправить детей в 1-й класс Тарасовского интерната. Ребят увезут в зимние каникулы. Родителей у них нет. У Сережи старенькая бабушка да брат Дима в 3-м классе. Бабушка приходила вчера, грузная, дышит тяжело, лицо и руки в мелких морщинках. Плачет: «Не могу, дочка, с ними управиться. Старая я, а так бы никогда в интернат не отдала».
Поля совсем одна. Огромные черные глаза девочки смотрят на всех нас с тоской и укором. Она не опускает глаз, не склоняет свою красивую, остриженную под мальчишку голову, не плачет, не сопротивляется, только говорит совсем тихо: «Я не хочу уезжать».
Как сложится ее судьба? Найдут ли друг друга после смерти бабушки Сережа и Дима?
Найдут ли сестер братья Игнатьевы и Вербицкие? Отыщут ли младших братишек сестры Соловьевы?
Во многих семьях в момент, когда родителей лишают родительских прав, складываются драматические ситуации. Голодных, неухоженных ребят срочно увозят из-под родительского крова. Детей, как правило, трое или четверо, а то и пятеро. Малыши попадают в дошкольные детские дома. Старшие — в интернаты, порой в разные города, за сотни километров друг от друга. Жизнь разлучает братьев и сестер на месяцы, на годы, а то и навсегда. Вырастая, они десятилетиями ищут друг друга, ищут отчаянно, самоотверженно, пытаясь восстановить разорванные узы братства и родства.
ИЗ ДНЕВНИКОВЫХ ЗАПИСЕЙ:
«Сестер и братьев Ромодановых пятеро. Отец умер, мать лишена родительских прав. Люда и Саня много лет учатся у нас. Два года назад привезли к нам Святослава. А где младшие сестры?
Решением суда у Черемисиной А. П. отобраны дети — Анна, Ольга и Руслан. Ольгу привезли к нам. Спросила на днях про Аню и Руслана. Девочка пожала плечами: „Они дошколята. Их, наверно, увезли в дошкольный детский дом. А я училась в 5-м классе и попала сюда“.
Таня Бородатова в четыре года попала в Зареченский детский дом, в семь лет ее перевели в Смирновский интернат, в девять лет к нам, в Лесное.
Сережа Кораблев шестилетним попал в Селезневский детский дом, в 5-м классе он учился уже в Ульяновской школе-интернате, в 7-м классе — в Еленинском интернате, в 9-м классе — в Лесном.
Мара П. несколько лет разыскивает братьев и сестер. Когда ее забрали у матери, ей исполнилось шесть лет. В акте, составленном в детприемнике, написано: „…на девочке плат, платок, кофта, х/б юбка, п/ботинки, чулки, майка, трусы, плавки. Ценности: 20 копеек. Отца не помнит. О матери не вспоминает. Хочет скорее поехать в детский дом“.
Мара выросла и стала искать двух сестер и четырех братьев. Только как искать, если все под разными фамилиями? И раскидало их по разным детским домам и интернатам?
— У меня есть несколько адресов, где предположительно мог бы находиться мой младший братишка. — Дуся помолчала. — Когда нас у мамы забрали, меня определили в интернат, а братика в Дом малютки увезли. Хотя я не уверена. Потом его перевели куда-то. — Дуся опять замолчала. — А если его усыновили, мне ведь не скажут? И я его никогда не найду?
— У тебя есть еще братья и сестры?
— Есть. Два брата. Оба старше меня. Один скоро придет из армии, второй работает в Щепкине.
— Ты с ними переписываешься? Они помогают тебе?
Евдокия виновато улыбается».
Жгучая потребность не дать детям почувствовать горечь безродности, естественное желание связать крепкими нитями прошлое, настоящее и будущее детей натолкнули взрослых на мысль создать в школьном музее боевой и трудовой славы зал «История нашей школы».
Домашний архив, бережно собираемый годами и десятилетиями, со временем становится в семьях овеществленной памятью о прошлом, о детстве, о родных и близких.
У детдомовских детей нет семьи, нет и семейных реликвий, домашнего архива. Затерялись где-то фотографии родителей, пропали старые письма, а документы хранятся разве что в личном деле. Семейными реликвиями для детдомовских детей стали экспонаты школьного музея — письма, фотографии, грамоты, школьные сочинения, поделки, выцветшие армейские пилотки, награды, благодарственные письма из воинских частей.
…Командование части выражает сердечную благодарность за то, что вы воспитали Владимира Туркина надежным защитником нашей любимой Родины.
Музей открылся в День Победы. Старшеклассники побелили две крохотные музейные комнатки, сделали подрамники и витрины, покрасили их, увеличили и пересняли десятки фотографий, рисовали, писали тексты. Дети вырастили цветы, смастерили сувениры. Вся школа собирала уникальные свидетельства народного подвига — подлинные документы, боевые награды, личные вещи, одежду, письма земляков.
В день открытия музея, в Праздник Победы, у входа в тесные музейные комнатки стояли учителя Елена Даниловна и Фаина Владимировна. Хранители памяти, хранители детства, они были так счастливы, как бывают счастливы люди, завершившие главное дело своей жизни.
ИЗ КНИГИ ОТЗЫВОВ МУЗЕЯ:
«…Многие наши ученики среди героев войны и труда узнавали своих родителей. Школа № 2, 9-й „Л“ класс».
«…Здесь мы нашли дедушку Саши Маркова, Василия Васильевича Васильева. Очень много сделано руками ваших ребят. Молодцы! Школа № 1, 2-й класс».
Книга отзывов со временем сама стала драгоценной реликвией, как и это сочинение, переданное в музей десятиклассниками:
«В 2000 году наш город будет одним из самых зеленых и самых красивых городов страны и мира. Заходишь в один двор, а там полно ребят и все ездят на маленьких машинках, а мамы и папы, а ими будем мы с вами, сидят на электрокачалках и смотрят портативные телевизоры.
В городе будет полно музеев, стадионов, бассейнов, зоопарков. А вдоль берега протянется золотой пляж.
Если человек захочет, например, слетать в Киев, пожалуйста, бесплатно, с комфортом, за одну-две минуты ты окажешься у Днепра. Но к тому времени нам вряд ли захочется куда-то уезжать. Ведь у нас будут пальмы, баобабы, буки, будут свои пески и моря.
А в центре города поднимется памятник борцам. И тогда мы поймем, как все-таки дорог нам город 1975 года. И может быть, мы только тогда поймем, что не нужно нам никакого двухтысячного, а подавай нам то, что было в том, 1975-м!
Но все же мы просим тебя, город будущего, встреть наших детей и внуков своим теплом и радостным светом.
Мы надеемся на тебя, город двухтысячного года!»
На стендах музея ребячьи фотографии. Их много. Мы идем с Александрой Петровной вдоль стены: «Из тридцати шести моих хулиганов выросли хорошие люди. Они ведь все детдомовские были».
«Хулиганы» смотрят с фотографий и улыбаются.
Об Александре Петровне Казаковой я услышала в день приезда в Лесное. Мы ехали в интернат на голубом автобусе уже больше часа. Александр Федорович молчал, Ольга Андреевна курила и смотрела в окно. Когда стали подъезжать, они рассказали, как несколько дней назад перевернулась на Енисее моторка, в которой возвращались с рыбалки муж и два сына Александры Петровны. Лодка перевернулась у самого берега, там, где вяжут плоты и где бревна плотно закрывают поверхность воды. Ни выплыть, ни разомкнуть смертельно тяжелый свод. В тот вечер погибли муж и старший сын Александры Петровны.
Глубокой осенью в ранний утренний час люди видели на берегу окаменевшую от горя высокую женщину. Она ждала. А река покрывалась льдом.
Через год трагически уйдет из жизни средний сын Александры Петровны. И она скажет:
— Мне, наверно, суждено жить за всех моих сыновей. Видите, я опять поднялась и пошла к детям. Только они меня спасают и поддерживают. До конца дней интернат не брошу. Пока хоть одна клеточка будет способна к жизни, буду работать.
Александра Петровна работает в интернате почти 30 лет. А начинала учить ребятишек грамоте еще в 1937 году, когда по комсомольской путевке уехала в далекую Эвенкию.
— От Красноярска добирались месяц, районо нас потеряло, — рассказывает Александра Петровна. — Знаете, как получила подъемные, сразу купила пятьдесят метров мануфактуры и отправила в деревню братьям и сестрам. А то ведь как тогда жили? На всю семью одни валенки. А у меня пять братьев и сестер.
— От Красноярска добирались месяц, районо нас потеряло, — рассказывает Александра Петровна. — Знаете, как получила подъемные, сразу купила пятьдесят метров мануфактуры и отправила в деревню братьям и сестрам. А то ведь как тогда жили? На всю семью одни валенки. А у меня пять братьев и сестер.
Так я босиком к подружке бегала по снегу — ноги до сих пор болят.
В двенадцать лет, когда умер отец, осталась я за старшую в семье. Кончила в деревне семь классов, надела отцов пиджак, материны ботинки и поехала в город. Очень хотелось выучиться. На первом и втором курсах педучилища кормили бесплатно, на третьем давали стипендию. И я училась с удовольствием. Еще и эвенкийский язык освоила.
В год приезда вышла я замуж за лихого киномеханика. Он прилетел в Байкит на двух самолетах с аппаратурой для первого звукового кино. В тридцать девятом году родился мой первенец — Феликс, в сороковом — Эдуард, в сорок четвертом — Володя, в пятьдесят пятом — Геннадий. Но сначала была война, нелепая смерть годовалого Эдика, ранение мужа.
Мне тогда двадцать два года исполнилось, а на мне двое детей, братья младшие, бабушка. Старые и малые. Я одна в семье работала, вела математику в школе. Дрова в школу на санях возили. По ночам варежки для фронта вязали. Мужа ранило, подлечили, снова отправили на фронт, а когда демобилизовался в сорок пятом, ох и жизнь пошла! Часто переезжали, обживали новые места. Десять лет я директорствовала в восьмилетней школе Ярцевского района. Война уходила в прошлое, дети подрастали. Ну, чего не жить? В школе пропадала днями. Муж вечно ругался, ворчал. Не помню теперь уже, в каком году, но дело было в августе — школу ремонтировали. Поехали мы с мужем на лодке через Енисей за краской. Купили бочку. А на берегу женщины просятся в лодку. Взяли. Отъехали почти на середину, в одну сторону километр, а может, и больше, и в другую сторону столько же. Бочка-то лодку продавила, корзины поплыли, сумка с документами полна воды, а я мужу кричу: «Бочку спасай!» К счастью, там мель оказалась, выпрыгнули из лодки, вода по грудь. Светло было, ну, нас заметили и всех на берег перевезли. Главное — бочку мою спасли. За нее ведь деньги государственные плачены. Да и первое сентября на носу — не оставлять же школу без краски? Обсушились мы у костра. Я мужа так у огня до утра и оставила. На следующий день забрала и его и бочку.
Когда Александре Петровне предложили работу в Лесном в школе для детей с изломанными судьбами.
…Вы в открытке написали «мой мальчик». А я поймал себя на мысли, что был бы благодарен судьбе, если бы Вы были моей матерью. Своей-то матери я так и не увидел. В сущности, Вы и заменили мне мать. Ведь всем хорошим, что во мне есть, я больше всего обязан Вам. Другие педагоги или враждовали со мной, или были ко мне равнодушны, поэтому не могли дать столько, сколько дали Вы. Но и за то, что они мне сделали, я благодарен.
Конечно, я сам виноват, что они ко мне так относились. Из-за моего характера многие считали меня эгоистом, хотя я эгоистом не был, сам презирал эгоизм. Виноваты в том были моя замкнутость и высокое самомнение. Феликс Э.
Феликс Э. был одним из самых трудных и дорогих ее учеников. Много позже он вспоминал:
— Приняла нас Александра Петровна, когда мы уже немного подросли, но еще не поумнели. Ей доставалось и за нас, и от нас. Она возилась с нами, любила как своих. Ну, просто Макаренко в юбке.
Был такой случай. Он, собственно, решил мою судьбу. Дело в том, что меня хотели отправить в Джезказган, в училище. Я считался плохо управляемым, конфликтовал с учителями, говорил правду в лицо. А это не всем нравится. И от меня решили избавиться. В день отъезда мы с Валерой Трифоновым убежали и спрятались на крыше дома. Помните, напротив интерната, его тогда еще только строили. Смотрим, все забегали, ищут нас, голоса доносятся. А мы себя не выдаем. Так до ночи и просидели. Ну а спать на крыше не будешь? Ночью пробрались в спальню, утром просыпаемся, а пацаны говорят, что за нас Александра Петровна поручилась. Перед коллективом и перед директором.
Кто его знает, кем бы я стал и чем занимался, если бы меня тогда вышибли из интерната? Так что всем, чего я достиг в жизни, я обязан Александре Петровне. Я работаю на ЗИЛе, учусь в институте, имею медаль «За освоение Байкало-Амурской магистрали», женат, сын недавно родился.
Историю своей интернатской жизни Феликс расскажет мне почти через десять лет после окончания школы. В одно из воскресений декабря я выйду на звонок и за порогом увижу все того же невысокого улыбающегося мальчика с белыми хризантемами в руках. Мы будем пить чай с яблочным пирогом, говорить о далекой теперь поре его детства: «Помню, меня на лошади везли. Лошадь еще такая рыжая была…» И я запомню снег на московских крышах, его заразительный смех, тихое: «Спасибо, я больше одной чашки не пью». Он будет рассказывать о детстве, вспомнит все до мельчайших подробностей, не пощадит себя, по справедливому детскому счету воздаст взрослым и в который уже раз перемучается трудно прожитой своей жизнью.
«Из тридцати шести хулиганов выросли хорошие люди. Они ведь все детдомовские были», — вспоминает Александра Петровна свой последний выпуск, класс, в котором учились Феликс, Федя, Миша Тарасов, Люда Попова, Вова Сафонов, Люба Гоголева, Вася Никонов, Саша Голубин и еще двадцать восемь человек.
Они всегда приходят в свой музей. Здесь они такие, какими были в детстве. Приходит в музей и мой маленький сын. Прихожу сюда и я.
Мне не было четырех, когда началась война. Первую блокадную зиму мы с мамой прожили в Ленинграде. В феврале сорок второго мама вывезла меня по Ладоге из города. Через месяц мы добрались до Тбилиси. Мама тяжело заболела. Помню, как меня в последний раз привели в больницу. Я стояла на пороге белой палаты, а у огромного окна на белой кровати лежала смертельно больная мама. Она была так слаба, что не могла говорить. Ее рука еле поднялась — мама попрощалась со мной. Ей было 36 лет. Мне 7. Я осталась в семье маминой сестры.
Через три месяца после смерти мамы кончилась война. День Победы я не запомнила — сколько лет пытаюсь вытащить из памяти слово или звук, смех или песню, краски или слезы. Не получается.
Сын мой родился через 23 года после Победы. И чтоб знал он ее в лицо, чтоб помнил, каждую весну, 9 Мая, мы приходим с ним к Большому театру, в Измайлово или в Парк культуры и отдыха имени Горького. Уже у метро мы вливаемся в толпу, спускаемся вниз по Садовому, а навстречу, по Крымскому мосту, перекрывая движение, течет бесконечный, многотысячный людской поток.
Зачем спешат сюда люди? Зачем приходят семьями, с детьми, с внуками и правнуками? Что движет молодыми? Вон их сколько! Не стыдятся слов, не стесняются слез, только щелкают и щелкают затворами фотоаппаратов и до вечерних огней танцуют под аккордеон фокстроты и вальсы в тесном кругу немолодых, уставших людей. Тихо звенят ордена и медали, и глухо постукивает об асфальт деревянный костыль старого солдата.
«Может, я и тебя, дочка, вез в ту зиму по Ладоге?»
И эту немолодую женщину, и меня, и нас, и детей, что сидят на плечах отцов возле стола с табличкой «Ленинградский фронт», и моего будущего сына везли, спасали, защищали поседевшие люди, перед которыми мы так и останемся в неоплатном долгу.
Что приводит нас сюда? Память? Долг перед павшими? Долг перед живыми? Или непреодолимое желание, пусть молча, исповедаться перед ними, освободить, очистить душу от скверны?
Мы идем вдоль набережной. Здесь «выстроились» фронты, армии, дивизии, полки. Наша с сыном армия — тридцать первая. В ее 352-й стрелковой дивизии воевал Борис Розин, наш старый, верный друг. Комсорг полка, он ушел на фронт, как уходило поколение, родившееся в двадцатых. Из парка мы отправляемся к нему на Фестивальную улицу, куда 9 Мая по традиции приходят и приезжают однополчане — Голицыны, Зилов, Меликсетян… Память, память…
Когда сыну исполнилось пять лет, я повезла его в Ленинград, на Выборгскую сторону, к дому, в котором родилась. И еще в Лицей, на Мойку, на Черную речку. А в первые дни октября мы поехали в Михайловское. Каждое утро под мелким моросящим дождем мы проходили мимо пушкиногорских старух, у ног которых рядком стояли ведра с антоновскими яблоками, и поднимались по белой крутой лестнице в Святогорский монастырь. Поднимались к Пушкину.
Летом 1976 года мы отважились на необыкновенное путешествие. Маршрут наш начинался в Шушенском. Мы посмотрели Саяно-Шушенскую ГЭС, отдыхали на Чулыме и по дороге Абакан — Тайшет приехали в Иркутск.
…В полдень мы входили в Дом-музей декабристов, дом Сергея Петровича Трубецкого, а следующим утром с букетом ромашек я поехала в Знаменский монастырь. На могиле княгини Трубецкой лежали свежие цветы.
Во второй половине дня мы уже были в Урике. В этой слободе 150 лет тому назад жили на поселении декабристы Волконский, Лунин, Вольф, братья Муравьевы. Никита Муравьев так и остался здесь под высоким небом, и ухоженную могилу его мы легко нашли в центре села у старой, полуразвалившейся церкви.