— Значит, он серьезно болен?
— Пока не знаю. В поведении вашего мужа есть странные особенности… Бесполезно вдаваться в детали, но это случай крайне любопытный… крайне любопытный. Я смогу вернуться?
На этот раз Шарль Маре держал халат на руках, будто вялое и безжизненное тело. Правой рукой он сжимал нож. Он возвел глаза к небу и прошептал:
— Так надо, Господи. Так надо… Он обманщик.
Он вонзил нож в халат и быстрым движением разрезал ткань сверху донизу. В считанные секунды искромсанный халат превратился в лоскутья, и Маре зашвырнул их в угол.
— Теперь я гол, — сказал он. — И свободен!
Он погрузился в длительную медитацию, прерываемую короткими монологами. Затем он разразился горестным смехом. «Театральный смех», — подумал Лаваренн.
— Нантский указ, — сказал он, — это уж слишком… Нет, король не объявит войны Папе Римскому… Никогда!
Внезапно выйдя из себя, он набросился на купальный халат, который висел на вешалке, и нанес ему три удара своим ножом. Почувствовав облегчение, он положил оружие на складной столик и выпил целый стакан воды. Натянув пиджак, он снова стал мелким педантичным служащим. Он привел в порядок ногти, ощупал карманы, чтобы убедиться, что при нем точно были носовой платок, ключи, кошелек. На плитках пола он заметил кусочки халата и вздохнул:
— Бедняжка Жюльетта! Как же она расстроится! — Последний взгляд в зеркало — и он спокойно вышел.
Вскоре прибежала Жюльетта.
— Так вот, мадам, — начал Лаваренн, — по-моему, я начинаю понимать. Это халат ввел нас в заблуждение.
Нам все время казалось, что речь идет о какой-то женщине, не так ли? Но это необязательно. Случается также, что ваш муж принимает себя за монаха. Например, сегодня он играл роль Равайяка. Он убил Генриха Четвертого после того, как символически уничтожил свою рясу… Вы обнаружите свой халат искромсанным на кусочки. То же самое и в прошлый раз: он был Жаком Клементом и готовился зарезать Генриха Третьего.
— Кошмар какой! — застонала Жюльетта.
— Нет, мадам. Это логично. Во всяком случае, для него это логично. Перед вами человек, потерявший свою мать в раннем возрасте и рано почувствовавший, что его не признают, унижают, лишают причитающегося ему места в обществе. Он принялся изучать историю, и единственный раз, когда он хотел убедить остальных, что и он, в конце концов, что-то собой представляет… Помните, эта радиоигра? В последнюю минуту он проиграл. Пережитая неудача немедленно вызвала невроз — классический случай. Отождествляя себя с историческими личностями, которые в основном носили длинное платье и призвание которых в каком-то смысле — вершить судьбы, сирота, мелкий чиновник берет, если можно так выразиться, реванш…
— Это именно то, о чем я говорила. Он сумасшедший.
— О нет… Мы вылечим его, поверьте мне. Только действовать надо быстро. Опасно оставлять его в таком состоянии… Я позабочусь об этом.
Жюльетта проводила профессора. Когда она вернулась, Шарль ожидал ее у входа в гостиную.
— Ну как? — спросил он.
— Все идет хорошо! Он клюнул. Ты был великолепен, дорогой.
Но предстояло самое трудное. Дядюшка Андре по- прежнему не умирал. Шарль давно вынашивал свой план. Он прочел кипы работ по психиатрии, и процесс распада личности больше не представлял для него тайны. Обмануть какого-нибудь психиатра — вполне реально. Симулировать склонность к убийству — труда не составляло. Иначе говоря, если бы Шарля уличили в убийстве, ему грозил не более чем сумасшедший дом. А уж из психушки освободиться можно, особенно когда ты в здравом уме.
Но Шарлю не хотелось, чтобы его схватили. То, что путем кропотливого труда он пытался довести до конца, должно стать безукоризненным преступлением. «Операция Лаваренн», как говорил он в редкие минуты самозабвения, нужна на самый крайний случай, чтобы спасти его от эшафота. Он от души надеялся, что не прибегнет к ней и что обнаружит другой, более изящный и верный способ, чтобы благополучно спровадить дядю на тот свет, не вызвав при этом никаких подозрений. В целом, достаточно представить себе преступление, которое выглядело бы как несчастный случай или самоубийство. Вопрос начитанности и эрудиции. Шарль изучал труды по криминалистике. Недостатка в примерах не было. Состоятельные дядюшки, удушенные или отравленные, фигурировали почти на каждой странице. Тем не менее Шарль колебался. Его привлекала мысль об утоплении. Ему вспоминались необычайные истории, в которых ванна играла достаточно «пикантную» роль. Да к тому же дядя Андре любил подольше полежать в ванне. Шарль вынашивал свой план. По правде говоря, он уже созрел. Что удерживало в последний момент Шарля, так это нелепые разглагольствования профессора. Отождествление с матерью… комплекс неудовлетворенности… необходимость взять реванш… Все это, безусловно, не выдерживало критики, но засело в мозгу…
Случай устроил все как нельзя лучше. Ошеломленный, Шарль опустил телефонную трубку.
— Что такое? — сказала Жюльетта.
— Дядя… — промямлил Шарль. — Дядя Андре… Он умер… Горничная сообщила. Она обнаружила его мертвым по возвращении из магазина.
— Что-о?
— Да… Несчастный случай. Подлинный… Он плохо себя почувствовал, читая в ванне. Он, должно быть, хотел встать, позвать… Он держал ножик для разрезания бумаги и упал на него сверху. И тут же скончался.
Супруги переглянулись. Их распирало от радости.
— Мы богачи! — сказала Жюльетта.
— Хорошая все-таки штука, — сказал Шарль, — чувствовать себя неповинными!
Прокурор слушал профессора.
— Никакого сомнения, — подытожил Лаваренн. — На этот раз он пошел до конца. И речи быть не может о несчастном случае, я вам только что объяснил почему.
— Жак Клемент… Равайяк… — задумчиво сказал прокурор.
— А теперь этот мужчина, заколотый в собственной ванне, — продолжил профессор.
— Марат, конечно, — сказал прокурор.
— И Шарлотта Корде, — сказал Лаваренн. — Все время навязчивое тяготение к платьям.
— Я сейчас отдам распоряжение.
— Если позволите, господин прокурор, насколько это зависит от вас, мне бы хотелось, чтобы его поместили в мое отделение. Вы же понимаете, он станет объектом самой пристальной опеки. Не опасайтесь, что он ускользнет!.. Случай весьма необычный. Буду рад понаблюдать за ним.
Трудные случаи
Игрушечное ружье
В то время я служил инспектором полиции. Недавний выпускник Высшей школы полиции, я наивно полагал, что достаточно применить те методы, которые нам преподавались, чтобы довести до конца самое запутанное дело. Опыт старшего поколения — всех этих Торренсов и Жанвье, — казалось мне, отдавал затхлым эмпиризмом. Полицейское расследование являлось для меня всего лишь одним из направлений научного исследования. Нет спасения без лабораторных изысканий!
Мой начальник, бригадный комиссар Мерлин, хорошо знавший Мегрэ, часто повторял: «Будь осторожен, малыш. (Он всегда разговаривал со мной на «ты» в минуты доверительности.) Истина — не графиках, не в статистике и не в учебниках по психоанализу… Если хочешь преуспеть, слушай сперва, о чем говорят люди!» Я улыбался Он также говорил: «Истину отыскать — как трубку раскурить». Старческие предрассудки! Я почитывал свои книги в ожидании такого дела, которое позволило бы доказать, чего я стою. И оно появилось. Это было дело Сен-Манде. В течение нескольких дней оно будоражило умы, а потом о нем забыли. Я же помнил о нем всегда, поскольку оно сыграло в моей жизни решающую роль.
С виду так, самое заурядное дело. Комиссар Мерлин вызвал меня. В его кабинете сидел здоровый темноволосый малый, довольно симпатичный, у которого под левым глазом красовался совсем свежий кровоподтек. Но что меня поразило больше всего, так это то, что он недавно плакал.
— Робер Мило, — сказал комиссар.
Я чуть было опрометчиво не спросил: «Что он натворил?» К счастью, Мерлин научил меня держать язык за зубами.
— Чемпион Европы в легком весе, — продолжил тот. — Вы не были вчера вечером на Ваграм? Жаль! Много потеряли… Он уложил Мака Сирвена во втором раунде. Мы так и думали, что он выиграет. Но не столь быстро. Расскажи нам дальнейшее, Робер.
— Я сразу же захотел позвонить маме, чтобы сообщить ей хорошую новость, — сказал Мило. — Она слишком впечатлительна, чтобы следить за моими матчами по радио, так что…
Слезы брызнули у него из глаз, как будто ему только что заехали кулаком в лицо. Было даже как-то неудобно видеть такого сильного парня, сраженного детским горем.
— Итак, — мягко сказал комиссар, — телефон был занят.
— Это именно то, чего я не понимаю, — пробормотал Мило. — Она знала, что я буду ей звонить, как я делаю это всякий раз после боя.
— Да, — сказал Мерлин, — но ты забываешь, что встречу продлили, на сколько?.. Не больше шести минут вместо запланированной сорокапятиминутки. Если у нее появилось желание поговорить с кем-нибудь, то она думала, что у нее достаточно времени, так?
— Вы не знаете ее, — сказал Мило. — Уж слишком она беспокойная… вернее, была…
Он тяжело сел, закрыв глаза руками.
— Итак, — продолжил комиссар, — телефон был занят. Уточняю, недавно пробило десять часов. Десятью минутами позже Мило вновь позвонил. На этот раз он услышал гудок, но никто не ответил. Тогда он прыгнул в свою машину и помчался в Сен-Манде. Он нашел свою мать… мертвой… Но подождите, в этом-то и заключается странность. Несчастная женщина была тяжело больна на протяжении ряда лет… Назовите это стенокардией — как хотите. Она вела себя крайне осторожно. Сама по себе ее смерть не должна вызывать никаких вопросов. Ведь так, Робер? Ты наверняка ожидал того, что произошло?
Мило какое-то мгновение пребывал в нерешительности, прежде чем утвердительно кивнуть головой.
— Она упала в коридоре между своей спальней и комнатой сына. И она держала в руке ружье, ружье для стрельбы стрелами — знаете, такие детские ружья, которые стреляют палочками с приделанными на конце резиновыми присосками.
— По мне, — сказал Мило, — так она хотела защититься.
— От кого? — возразил комиссар. — Ведь квартира была заперта на ключ?
— На ней остались следы побоев? — спросил я.
— На первый взгляд — нет, — сказал Мерлин. — У нас еще нет результатов вскрытия, но врач не обнаружил никаких подозрительных признаков. По его мнению, мадам Мило умерла от сердечного приступа.
— А тогда, — с чувством воскликнул Мило, — зачем ей понадобилось это ружье?
— Ну послушай, Робер! Подумай хорошенько! Твоя мать была разумной женщиной. Чтобы защититься, она взяла бы какой-нибудь другой предмет.
— Существует игрушечное оружие, — заметил я, — которое в точности похоже на настоящее.
— Но не это, — ответил Мерлин. — Это была маленькая, копеечная игрушка, так ведь, Робер?
— Она подарила мне его, — пояснил Мило, — чтобы я согласился пойти в школу. Она купила его на рынке… В те времена мы не были богаты. Мой отец недавно умер, а тут мне в школу!.. Сколько я играл с этим ружьем! Есть ребятишки, которые берегут какого-нибудь плюшевого мишку или деревянную лошадку. Для меня это ружье — все…
— Что… «все»? — тихо проговорил комиссар.
— Не знаю… может быть, время, когда мы были счастливы — моя мать и я.
— А теперь вы не счастливы? — спросил я. — Насколько я понимаю, дела у вас идут превосходно.
— Это другое. Да, в каком-то смысле я счастлив. Зарабатываю много денег. Обо мне говорят… Но…
Мило пытался уточнить свою мысль. Счастье — понятие сложное, да и не только для боксера. Он так ничего и не добавил.
— Вы пойдете туда, — сказал мне Мерлин. — Разнюхайте что и как. На мой взгляд, там ничего не найти… Тем не менее никогда не знаешь… И потом, я был хорошо знаком с его отцом… Ладно, вперед! Встретьтесь с комиссаром полиции, первым прибывшим на место происшествия…
Он чуть было не добавил: «Слушайте, что говорят люди!» — но спохватился, что повторяется, и ограничился тем, что протянул мне руку.
— Да, — добавил он, — а адрес?
— Дом 36-бис по улице Алюетт в Сен-Манде, — сказал Мило.
Я оставил их вдвоем, а сам спустился вниз, раздраженный и расстроенный. Вот все, что мне предлагалось в качестве завершения моей подготовки! Старуха умерла, черт возьми, своей собственной смертью, а я буду дергать всех совершенно понапрасну!
Я добрался до Сен-Манде. Дом выглядел неплохо. Три этажа, гараж, садик. Он был, наверное, куплен на первые деньги Мило. Комиссар полиции был удивлен моим посещением. Ему дело представлялось предельно ясным. Действительно, присутствовала любопытная деталь — игрушечное ружье, но когда кто-нибудь умирает внезапно, его смерть всегда кажется необычной.
— С тем же успехом она могла держать в руках кастрюлю или утюг, — резонно заметил комиссар. — Но она держала ружье… оружие, в общем, смехотворное. А совпадения — их встречается сколько угодно!
Я случайно узнал от него, что мадам Мило была не такой уж пожилой женщиной, как я предполагал. Всего пятьдесят один год, но выглядела она значительно старше, так как много работала.
— Ее сын, похоже, считает, что ее убили, — заметил я.
— Чушь! Будьте уверены, что я тщательно провел следствие. Кто проживает в доме? Прежде всего, сама мадам Мило. Она занимала первый этаж. Затем на втором — Нильзаны. Вот уже две недели как они на Югах. Наконец, на третьем — вдова, мадам Ландри. Ей 70 лет. Недавно ее прооперировали, у нее тромбофлебит, и она едва может двигаться. Сиделка, которая ухаживает за ней, утверждает: мадам Ландри спала, когда она уходила вчера вечером, ближе к девяти часам.
Таким образом, получается, что дом был пуст. Если говорить откровенно, должен признаться, что мадам Мило не ладила со своей квартиросъемщицей. Вы знаете, как это бывает: две женщины, одинокие, больные…
Короче, одна старалась сделать жизнь другой невыносимой. У меня по этому вопросу есть свидетельство сиделки и горничной, которая приходила три раза в неделю к мадам Мило. Похоже, у той был очень трудный характер. Я скорее подозреваю, что нарождающаяся слава ее сына немного вскружила ей голову. Для нее это стало прекрасной возможностью получить реванш! Она считалась только со своим сыном. Это даже послужило поводом для развода.
— Какого развода?
— Как? Вы не знаете?.. Три года тому назад мадам Мило повторно вышла замуж за некого Антуана Гюрда, бывшего государственного чиновника, вышедшего на пенсию в результате ранения на войне. У него нет одной руки. Впрочем, прекрасный человек. Но у него с Мило совершенно не ладилось, уж не знаю из-за чего. Он ушел в прошлом году, и заговорили о разводе.
— Предполагаете, что он мог оставить себе ключ от квартиры?
— Вполне возможно! Правда, это нисколько не объясняет, каким образом он сумел бы осуществить убийство жены… И потом, я вам сразу же дам справку, что вчера вечером Гюрд присутствовал на встрече ветеранов своего полка в «Кафе-дю-Сикль» в районе Порт-Майо. Можете проверить, как сделал я сам. С десяток свидетелей повторят вам, что он не двинулся с места с половины десятого и до полуночи. Вам известно расстояние от Майо до Сен-Манде…
— А квартиросъемщица, эта госпожа Ландри? Можно ли утверждать, что она не спускалась вниз?
Комиссар пододвинул мне свою пачку «Голуаз».
— Думаю, да, так как сиделка перед этим дала ей сильное успокоительное… Я забыл название препарата, но вы увидите рецепт… Наконец, мадам Мило, конечно же, не открыла бы своей квартиросъемщице. Тем более что дверь нашли запертой на ключ.
— И что же?
— Так вот, речь идет о самой что ни на есть естественной смерти, как я уже говорил. Не понимаю даже, с чего столько суеты. Ну да, ведь Мило теперь знаменитость!
Он хлопнул ладонью по пачке газет и пожал плечами. Мне не оставалось ничего больше, как посетить квартиру, но я склонялся к тому, что не обнаружу там ничего интересного. Мило присоединился ко мне, потому что он хотел показать мне ружье. Маленькое ружье с грубо вырезанным прикладом. Пружина в нем давно оборвалась. Мило держал его в руках с каким- то почтением.
— Мама лежала здесь, — сказал он. — Как раз между дверью в свою комнату и дверью в мою. Она лежала на боку, вот так…
Он вытянулся на паркете, прижав к себе ружье, потом он поднялся пружинящим прыжком.
— Бедная мама!
Я чуть было не выдал ему парочку нелицеприятных слов. Я вполне допускаю сентиментальность, но не люблю эдаких атлетов, которые после соревнования, в котором они дали волю своим самым животным чувствам, делают прессе заявления типа: «Я очень рад за моих друзей, жену, мать…» И у меня было такое впечатление, что Мило немного рисовался своим горем, что он любовался собой как великим чемпионом с бесхитростным сердцем. Слишком уж это все было просто: парижский паренек, мать, которая жертвует собой, юноша, который бьется «ради мамы»… Я вошел в комнату.
— Где оно было, это ружье?
— Там, под фотографиями.
Фотокарточки представляли Мило в шесть месяцев, в год, в два года, играющего в мячик, с обручем, наряженного моряком, пожарником, затем в костюме для причастия… Снова Мило — в защитной стойке, скрывшись за боксерскими перчатками, прыгающий через веревочку, боксирующий с собственной тенью; наконец, многочисленные мгновенные снимки, сделанные во время его боев, при резком свете прожекторов, арбитр с поднятой вверх рукой, отсчитывающий секунды над поверженным противником.
— Тридцать восемь боев, — сказал Мило. — Тридцать побед. Шесть матчей вничью. Два поражения.