– Иди ко мне, Киан, – говорит Эйда.
И он идет.
Синие линии на его груди, такие же слепяще яркие теперь, как линии на ее запястье, набухают, словно вены, бугрясь и лоснясь. С надрывным воплем они прорывают кожу, выбираясь наконец на волю (все это время, думает Киан с безграничным изумлением, я был для него тюрьмой), вспыхивают в последний раз и падают в ладонь Эйды яростно пульсирующим иссиня-багровым сгустком. Змейка Эйды тоже отделяется и торопливо скользит по ее кисти к этому сгустку, стремясь поскорее вернуться к нему, слиться с ним. Змейка прыгает в сгусток, застывает на нем синей жилкой – и в этот миг все становится на свои места, все становится ясно, и Киан с тоской и горем думает о других таких змейках, многие из которых покинули его и погибли, став частью людей, которых он обрек на смерть, – и тут же понимает, что это было правильно и справедливо.
На ладони Эйды дрожит и пульсирует, переливаясь багрянцем и синевой, его собственное сердце.
И тогда Эйда поднимает левую руку, раздирает пурпурный бархат платья и прижимает сердце Киана к своему телу, прямо над белым упругим холмиком левой груди.
Киан смотрит, как его сердце, трепеща и вздрагивая, медленно сливается с ней, светлеет, меняет цвет, обретает линии и черты. И уже очень скоро с груди Эйды на Киана смотрит лицо, которое он без труда узнает, потому что это его лицо.
Только глаза у него теперь открыты, и они синие.
– Что ты наделала? – говорит Клирик Киан голосом столь слабым, что сам страшится этого – он ведь так не хочет быть перед ней слабым. – Отдай... отдай мне его!
– Не могу, – качает головой Эйда Овейна. – Оно мое. Но ты сможешь пользоваться им, когда захочешь. В любой миг, ты только скажи. Я разрешу.
Говорит это и смеется, и плачет. Над безжалостными стальными шпилями Бастианы всходит солнце, но Киан не видит его, потому что небо вновь заволокли облака.
Эйда встает с земли, и он встает вместе с ней. У него ужасно болит грудь и голова. Он растерян, ему страшно, он не знает, что ему теперь делать. Он поклялся служить Богу Кричащему, но теперь не сможет сделать то, что обещал. Если он способен предавать свои клятвы, разве она сможет его такого любить?
Лошадь, щиплющая траву в стороне, поднимает голову, смотрит на них влажными карими глазами и удивленно всхрапывает.
– Пойдем, – говорит Эйда. – Может, мы еще успеем нагнать Ярта.
– Я не могу. Он...
– Он тебя простит, – говорит Эйда и берет его за руку.
И Клирик Киан Тамаль думает, что ему, видимо, до конца своих дней придется просить прощения.
Вера ассасина
Базар – сердце портового города. Все желания, все помыслы, все золото стремится к базару, как кровь стремится к могучему сосуду в груди, дабы наполнить его жизнью. Юнец приходит сюда спустить выданное щедрым родителем содержание, старец ищет здесь поддержку своей немощи, влюбленный придирчиво выбирает дар для возлюбленной, отец с умильной улыбкой присматривает игрушку любимому чаду. Всякий – богатый и бедный, одинокий и окруженный льстецами – найдет здесь то, что будет и по средствам ему, и по сердцу. Поэтому, если не льют весенние дожди и не штормит зимнее море, во всякий час от утренней до вечерней зари криклив, цветаст, многолюден и взбудоражен базар Ильбиана – самый большой и прославленный рынок рабов в Фарии.
Он тянется вдоль пристани города, с юга на север, и чем выше, тем богаче пришвартованные к берегу корабли торговцев, опрятнее помосты, здоровее рабы и красивее рабыни, степеннее покупатели и туже кошельки, передаваемые в руки торговца из рук новоиспеченного хозяина. Наибольшая сутолока и толчея стоит ровно в центре базара – там выбирают товар богатые купцы и мелкая знать. Они оставляют здесь немалые состояния и уводят за собою прекрасных женщин, сильных мужчин, сладкоголосых певцов и златоруких умельцев – то, чем каждый хотел бы владеть, но что далеко не каждому доступно, потому в этой части рынка всегда толпятся зеваки, охочие поглазеть на чужое добро и удачу. Однако куда как с большей охотой они бы проследовали еще севернее, в самый дальний конец базара, выходящий за пределы пристани, где высится каменный дом с мраморной лестницей. Но увы – ее охраняют молчаливые стражи, лица которых всегда закрыты, а обнаженные ятаганы сверкают в лучах полуденного солнца, слепя глаза и отваживая легкомысленных. Не каждому позволено подняться по этой лестнице, ступить за резную дверь, пройти прохладной галереей и оказаться в круглом зале, где на шелковых подушках, потягивая лучшее в Фарии вино, обмахиваемые опахалами из павлиньих перьев, лежат богатые из богатых, знатные из знатных. И хотя они переговариваются между собой с небрежной ленцою людей, не знающих слова «спешка», взгляды их то и дело обращаются к помосту из красного дерева, освещенному дюжиной масляных ламп. Там, в мареве благовоний, их пресыщенным взорам является то, что никогда не окажется в южной части рынка, то, за чем они прибыли сюда изо всех уголков Фарии, из разрозненных княжеств, а кое-кто – и из более дальних краев.
Они глядят и ищут то, что оправдает долгое и опасное путешествие.
– Сиятельнейшие беи, перед вами – воин, готовый стать гордостью вашей охраны и грозою ваших недругов! Это воин племени барра, варварского народа с далекого Севера. У себя на родине он был вождем, а согласно законам барра, лишь свирепейший из воинов достоин править. Начнем с пяти сотен дайраров...
– Сиятельнейшие беи! Пред вами – мастер-ваятель с берегов Даланая. Из-под рук его вышло множество дивных статуй, среди которых образ кмелтской богини Радо-матери – многие из уважаемых могли видеть его в Лайнийском храме. Человек этот, как вы видите, здоров и молод, и лучшие творения его, волею богини Аваррат, – впереди. Начнем с шести сотен!..
– Сиятельнейшие, пред вами – женщина, о белой коже и золотых волосах которой сложили немало песен в ее родной земле, в далеком Бертане... Пять сотен!..
Если рынок рабов – сердце Ильбиана, то Большой Торг – сердце рынка. Беи качают головами, поглаживают окладистые бороды, разглядывают предлагаемое чуть расширенными глазами.
– Серкан-бей дает шестьсот монет за вождя барра...
– Семьсот дайраров за скульптора дает Ордан-бей из Баш-Алара...
– Тысяча! Тысяча дайраров за женщину от Гияза иб-Анира из Лашкаралы!..
За тысячу дайраров можно год кормить десять бедняцких семей Ильбиана. Золотоволосая женщина из Бертана не знает о том, что стоит так дорого. Ее голова опущена, руки свободно свисают вдоль тела, открывая обнаженные груди, глаза закатились так, что видно только белки, пьяная улыбка блуждает на сочных губах. Ее здесь нет.
– А сейчас, уважаемые, прошу вас с особым вниманием обратить сиятельные взоры... Ибо то, что узрите вы, происходит в сих стенах впервые с той поры, как они возведены. Пред вами, сиятельнейшие, – человек, до недавнего времени называвшийся Белым Ястребом!
Тишина повисает над собранием. Даже шелест опахал стих, потому что слуги – и те поражены.
Мужчина на помосте приковывает всеобщие взоры. Он одурманен наркотиком, как и все рабы, выставляемые на Большом Торгу, но его руки и ноги все равно отягчены цепями. На нем нет ничего, кроме набедренной повязки, так что каждый может видеть его мускулистое, загорелое тело, блестящее от драгоценных масел. Голова его непокрыта, темные волосы аккуратно расчесаны руками рабов, безбородое лицо неподвижно и безмятежно. Он не столь высок и плечист, как барра, недавно проданный Недир-бею, а рядом с чернокожим верзилой-островитянином кажется почти хрупким, но ни один из сидящих в зале не обманется внешностью, под которой спрятано невиданное, чудовищное умение. Белый Ястреб! Никогда еще на помост Ильбиана не всходил человек, связанный с самой прославленной и самой опасной гильдией наемных убийц во всей Фарии.
Когда прошел первый шок, по рядам пробежался шепот и бормотанье, в котором тревоги было не меньше, чем изумленного восхищения.
– Неужто правда?
– Белый Ястреб? Как такое возможно?
– Нас пытаются обмануть...
– Если благородные беи сомневаются, – возвысив голос, провозгласил распорядитель, беря мужчину за безвольно опущенную руку и поднимая ее ладонью вверх, – они могут взглянуть и удостовериться.
Беи глядят – и видят наколку в форме птичьей головы, которой отмечена ладонь мужчины. Наколка словно горит, переливаясь всеми цветами радуги. Лишь Белые Ястребы умеют делать такую – и украшают ею своих собратьев.
Благородные беи удостоверились. Благородные беи оправились от изумленного недоверия, и глаза их разгораются алчным огнем. Заполучить в свою охрану убийцу, который один стоит сотни хорошо обученных воинов, – что может лучше потешить их тщеславие и успокоить страхи, в которых каждый из них живет от зари до зари?
И даже начальная цена в тысячу дайраров их не смущает.
– Тысяча сто монет от Хиррам-бея!
И даже начальная цена в тысячу дайраров их не смущает.
– Тысяча сто монет от Хиррам-бея!
– Тысяча двести пятьдесят от Муджун-бея!
– Ирдаз-бей дает полторы тысячи!
– Две! Две тысячи монет!
– Рустам иб-Керим для Ибрагима-паши, – произнес спокойный, холодный голос из самого дальнего и темного угла залы. Гул немедленно смолк, головы беев как по команде повернулись к заговорившему, подавшему голос впервые за все время торгов.
Молчание длилось недолго.
– От Ибрагима-паши... Он сказал – Ибрагим-паша?.. – зашелестел по залу встревоженный шепоток. Беи переглядываются, Муджун-бей, давший пока что наивысшую цену, скрежещет зубами, глядя на молодого мужчину в черном бурнусе, выступившего из тени. Он отличается от собравшихся беев так же, как мужчина на помосте отличается от всех предшествовавших рабов. Оба они не на своем месте здесь, оба чужаки. Человек, назвавшийся Рустамом иб-Керимом, посмотрел на закованного в цепи раба, и взгляды их встретились: пристальные, очень темные глаза Рустама взглянули в затуманенные, подернутые наркотической дымкой глаза убийцы.
– Для Ибрагима-паши, – раздельно и четко повторил мужчина в наступившей тишине. – Десять тысяч дайраров.
Вздох отчаянного разочарования пролетел над собранием. И дело не в сумме, немыслимой даже для Большого Торга. Назови Рустам иб-Керим хоть втрое меньшую цену, с ним все равно мало кто осмелился бы поспорить. Ибрагим-паша, великий владыка княжества Аркадашан, прислал сюда своего слугу за этим рабом. Перечить ему – значит нажить себе слишком могущественного врага. Даже охранник-Ястреб не спасет от такого.
– Десять тысяч дайраров, – поклонившись, повторил распорядитель. – Полагаю, о благороднейший Рустам-бей, эта сумма у тебя с собой?
Вместо ответа мужчина в черном бурнусе молча подал знак. К нему тотчас подошел высокий воин, неся в руках увесистую суму. Рустам иб-Керим бросил суму на пол к ногам распорядителя. Все услышали тусклый звон золота – ни один из сидящих здесь никогда ни с чем его не спутает.
– В таком случае, этот человек, называвшийся ранее Белым Ястребом, переходит во владение Ибрагима-паши за десять тысяч дайраров, – провозгласил распорядитель и сложил ладони в знак высочайшего почтения. – Мои наилучшие пожелания твоему господину, о досточтимый Рустам-бей. Желаешь ли ты забрать раба немедленно?
– Да. Только пусть с него сперва снимут цепи.
– Но, господин мой, этот человек...
– Я знаю, что этот человек ассасин, – сказал Рустам, и так впервые прозвучало слово, вертевшееся на языке у всех и все же остававшееся невымолвленным. – Я не стану повторять свое желание.
– Сумасшедший, – зашептались беи, а распорядитель спрятал смятение за елейной улыбкой:
– Как будет угодно сиятельнейшему бею.
Раба свели с помоста и освободили от оков. Он шел шатко и двигался как во сне – он не знал, где он и что с ним только что произошло. В этот самый миг он видит прекрасные сны, и белки его глаз беспокойно движутся, стремясь ухватить как можно больше слепящих образов, застилающих его взор. Рустам иб-Керим, старший шимран Ибрагима-паши, вынул из сумы короткий бронзовый наруч и защелкнул его на правом предплечье ассасина.
В тот же миг глазные яблоки раба замерли, а зрачок сузился до размеров игольного острия, открывая лилово-синюю радужку. Сиплый стон, похожий на предсмертный хрип, вырвался из горла раба.
– О богиня Аваррат! – ахнул кто-то, сидящий поблизости. – Наруч повиновения!
Услышавшие его лишь разинули рты. Впрочем, можно ли было ждать меньшего от посланника Ибрагима-паши?
– Желает ли сиятельный бей заклеймить раба? – подобострастно осведомился распорядитель.
– Да. Непременно, – сухо ответил Рустам иб-Керим. – Ты, – сказал он человеку с наручем повиновения на предплечье. – Иди с ними. Затем возвращайся к выходу.
И человек с наручем повиновения на той самой руке, ладонь которой отмечена знаком Белого Ястреба, покорно повернулся и последовал за стражами в заднюю комнату. А еще через несколько минут человек вернулся – со свежим, еще дымящимся алым клеймом на левой щеке. Отныне и до самой смерти он будет носить на себе трех переплетенных змей в огненном кольце – знак своего хозяина, владыки Аркадашана.
Спокойной, ровной поступью он прошел мимо беев, оборачивающихся на него в изумленном восхищении, и исчез за дымчатыми занавесями входа.
– И впрямь не врут про магию Даланая! – завистливо проговорил Недир-бей, когда раб скрылся из виду. – Надо будет попробовать раздобыть этот наруч повиновения...
– О достойный, при всем уважении – вы можете продать все свое имущество, всех своих жен и самого себя, и все равно не наскребете денег, – усмехнулся в ответ Хиррам-бей. – Такие игрушки не для нас с вами.
– Так же, как и такие рабы, – добавил Серкан-бей, и все повернулись к помосту, где их вновь собирались потешить и удивить.
* * *Рустам раздраженно вздохнул и потер ноющий висок. Если бы кто-нибудь спросил его, он бы сказал, что зал Большого Торга слишком мал и тесен, благовония слишком сильны и приторны, а беи слишком потливы и дуновение опахал лишь разносит по помещению смрад. Но, к счастью, его никто не спрашивал, так что оставалось лишь мучиться головной болью, как в прямом, так и в переносном смысле. Слава богине Аваррат, он выполнил свою миссию в Ильбиане и может возвращаться назад, в Аркадашан, – вот только никогда не подводившее чутье подсказывало Рустаму, что путь этот не будет ни легким, ни безмятежным.
И если бы дело было только в этом рабе...
– Это еще что такое? – со свойственной ему резкостью спросил Рустам, когда, вернувшись на постоялый двор, увидел у ворот богатый паланкин, четырех всадников и плюгавенького человечка весьма гнусной наружности.
Нияз – шимридан, выполнявший в этой поездке обязанности Рустамова заместителя и первого помощника, – открыл было рот для объяснений. Но тут плюгавенький человечек прытко вклинился между ними и согнулся в поклоне столь неистовом, что Рустам отчетливо услышал хруст его поясницы.
– О досточтимый шимран-бей, да продлит богиня Аваррат твои лета и благоденствие! Я – Иргун иб-Киян, ничтожнейший из слуг Урдана-паши, послан к тебе с нижайшею просьбой принять в дар от моего господина твоему господину дикий цветок, произросший на плодородных землях Ильбиана...
– Ближе к делу, – нахмурившись, поторопил Рустам. Это было не вполне учтиво, но он находился в крайне дурном расположении духа, а кроме того, все демоны мира его побери, никто никогда не учил и не уполномочивал его принимать лесть и подарки. Проклятье, даже покупка рабов – совершенно не его дело! Он умеет сражаться и только, а здесь, в этом треклятом городишке, все время вынужден заниматься тем, чего делать не привык и не умеет. Это не то чтобы извиняло его – но объясняло грубость, с которой он себя вел и с которой, даже сознавая ее неуместность, ничего не мог поделать. В тысячный раз за день мысленно послав небесам все возможные проклятия, Рустам постарался сделать лицо чуть менее свирепым.
– Прошу простить мою неучтивость, Иргун-бей, – проговорил он. – Мой господин не уведомил меня ни о каких дарах, которые я должен принять для него. Потому прости мое удивление и настойчивость, но что это за дар и где он?
– Да, в эту пору года у нас действительно жарко. Для вас, северян, это должны быть особо досадно, – сочувственно покивал посланник Урдана-паши. – Дар моего господина, как я уже сказал, – дикий цветок с местных полей, прекрасный в своей первозданности. Он в паланкине.
– Он? – чувствуя себя непроходимо тупым, переспросил Рустам.
– Она, – тонко и мерзко улыбнулся плюгавый.
«О богиня Аваррат, – мысленно застонал Рустам. – Только не это. Наложница! Как будто мне было мало ассасина».
Он сложил ладони и поклонился.
– Прошу простить мою непонятливость столь же милостиво, как ты простил мою неучтивость. Я принимаю этот... этот дикий цветок с бесконечной признательностью, которую прошу передать от моего господина твоему господину.
«Надеюсь, я все делаю правильно», – мрачно подумал он, выслушивая ответные любезности, в которых тут же рассыпался плюгавый. Тысяча проклятий! Рустам знал, какой из него дипломат. Примерно такой же, какой поэт, художник и повар. То есть совершенно отвратительный.
– Урдан-паша дарит также Ибрагиму-паше этих четверых воинов, которые сопроводят дикий цветок в неблизком путешествии до Аркадашана...
– Боюсь, что этот дар Ибрагим-паша принять никак не может, – живо откликнулся Рустам тоном, не допускающим ни малейших возражений. – Боюсь... м-м... увеличение отряда задержит нас в пути, а это никоим образом недопустимо.
«И беса с два я подпущу к каравану четверку чужих головорезов», – добавил он про себя, мельком кидая взгляд на каменные морды стражей, стоявших вокруг паланкина. На сам паланкин он пока что толком не смотрел. Голубые шелковые занавеси не шевелились, но за ними смутно угадывался силуэт. О Аваррат, ну за что ему все это?