В подобной ситуации какой-нибудь слабак просто плюнул бы на все, да и ухватился бы обеими руками за край общего одеяла, но эти сильные люди, Акивины учителя, не собирались сдаваться. Да, говорили они, жить в нашем воздушном замке невозможно. Да, туда нельзя внести и поставить кровать или стол. Но это вовсе не означает, что непригоден замок! Непригодна мебель! Стоит только ее правильно переделать, и все немедленно устроится. Естественно, что придя к такому выводу, они, как честные интеллектуалы, целиком посвящали себя исследованию путей переделки столов и кроватей. Именно исследованию… поскольку, стоило дойти до реальной столярки, как проект непременно проваливался из-за какой-нибудь досадной мелочи: стол рассыпался, стул подламывался, а кровать не выдерживала даже самого нежного человеколюбия.
Но мудрецы не отчаивались. Ведь у них всегда оставалось нечто, что не подводило никогда: слова. Словами они выражали свои прекрасные идеи, из слов строили свои замки и города. И не просто строили — они жили в этих городах, налаживая между ними широкие словесные автострады, по которым неслись быстрые, как мысль, словесные автомобили дружеского общения.
Словам Акиву научила мама. Отца своего он не знал. Видимо, не знала его и мама… то есть, знала, но не была уверена, кому именно из десятка длинноволосых хиппи — детей цветов — принадлежал тот плодотворный пестик, от которого и завязался в ее животе крошечный бутон, названный впоследствии Акивой. Аборта он избежал по чистому недоразумению. В молодости мама много искала себя, более теряя, чем находя. Появление маленького Акивы, хотя и усложнило ей жизнь, но парадоксальным образом внесло в нее смысл и порядок, то есть — упростило. Усложнило и тем самым упростило… ну не чушь ли? Вот оно, волшебство слов: соединить несоединимое, связать несвязуемое, построить воздушный замок и жить в нем. Слова, слова, слова… слова-фундамент, слова-стены, слова-окна и слова-потолки. Эй, словесных дел мастера, тащите сюда побольше кирпичей! Эй, выше стропила, плотники!
Слова окружали Акиву с первых минут жизни; ласковые, сладкие, пахнущие молоком, они обволакивали его сонным туманом покоя, заговаривали боль, утоляли печали. Ну как тут было не поверить в их силу и могущество! Тем более потом, когда слова мало-помалу перестали быть просто щекочущими теплыми звуками и обрели дополнительный смысл. Усложнить и таким образом упростить — ну разве не чудо? Это чудо помогало справиться с любой неприятностью. Для этого достаточно было окружить неприятность ватным покровом слов, преобразить до неузнаваемости, а затем назвать получившийся результат другим словом, красивым и звучным, выражающим прямо противоположное ее первоначальной грубой и неприятной сути.
Так безобразные раны становились священными стигматами, война — миром, ненависть — любовью, преступление — доблестью. Слова умели решать все проблемы. Все, без исключения! Получалось, что тот, кто должным образом овладел словами, обрел тем самым и непререкаемую власть над миром: теперь он мог свободно манипулировать событиями и людьми — как марионетками в кукольном театре — и все лишь при помощи слов, натянутых наподобие управляющих нитей. А потому властелина слов вполне можно было назвать кукловодом — разве не так? Кукловодом.
Со временем Акива понял, что противоречие между прекрасным миром слов и так называемой реальностью — кажущееся. Воздушные замки благородных седовласых очкариков на самом деле отнюдь не являлись воздушными. Реальность вовсе не отторгала красивые слова. Правда заключалась в том, что война хороших слов велась не с реальностью, а с другими, плохими словами. Да-да, именно так: мир представлял собой не более, чем кипящее пространство слов — любящих и ненавидящих, чистых и грязных, злобно отрицающих и ласково льнущих, соединенных рифмами и смыслом и беспощадно наступающих друг на друга полчищами газет, танковыми колоннами библиотек, эскадрильями телевизионных студий.
В этом мире не существовало хороших или дурных людей: были люди облагороженные, просвещенные сиянием правильных слов и были люди обделенные, оболваненные дурными словами — по недоразумению, либо по чьей-то злой воле. Таким образом, задача исправления мира, а значит, и установления всеобщего счастья сводилась к внедрению в человеческое сознание конкретного набора слов! Всего лишь! Казалось бы, только руку протяни… Увы, желанной общей и окончательной промывки мозгов не происходило, и прежде всего потому, что люди еще не научились воспринимать слова достаточно серьезно — даже самые умные и дальновидные из них. Свое презрение к гадким словам они бессознательно переносили на весь мир слов и тем самым препятствовали всеобщему благоденствию.
Осознав эту простую истину, Акива понял, что не имеет права сидеть сложа руки. В конце концов, речь шла не только о его личном счастье, но и о будущем всего человечества! Сначала он пытался внедрить правильное понимание проблемы в своем непосредственном окружении, состоявшем, в основном, из мамы. Мама выслушала его, сияя восторженной улыбкой из облака марихуанового дыма и твердо заявила, что всегда была уверена в высшей миссии своего сына. Теперь будет кому спасти эту планету! В последние годы мама курила особенно много и даже немножечко нюхала, а потому Акива, будучи очень благодарен маме за поддержку, в то же время несколько сомневался, имеет ли она в виду ту же планету, что и он.
Другие слушатели, хотя и выгодно отличались от мамы по части витания в облаках, служили живым примером недооценки роли слов. Они внимали Акиве с удивленным пренебрежением, а то и просто зевали во весь рот, даже не пытаясь скрыть своей скуки и равнодушия. Этой броне, этой тупой нерассуждающей косности мог бы позавидовать даже носорог. Для того, чтобы пробить ее, требовалось что-то посильнее запинающегося Акивиного монолога.
И тогда он вспомнил про Герострата, эфесского поджигателя. Что лучше подчеркивает великую ценность храма, чем его преднамеренный поджог? Нет, не в результате войны, потому что война, как известно, все спишет, не в результате несчастного случая — опрокинутого светильника, удара молнии, землетрясения — потому что — кто же убережется от случайности?.. а вследствие демонстративно бессмысленного действия, не имеющего ни причин, ни оправдания. Разве не провоцирует это действие всеобщего протеста, разве не звучит при его виде в каждой душе инстинктивного вопля: «Нельзя!»
Храм, кстати, довольно быстро восстановили, но чувство нарушенной святости живет до сих пор. А все почему? Потому что мудрый Герострат сумел при помощи своей немудрящей истории достучаться до ожиревших сердец, пробить носорожью броню, промыть маленький, но важный кусочек мозгов. Получалось, что и Акиве кровь из носу требовалось что-нибудь примерно такого же масштаба. Несколько месяцев он мучился, подбирая и отбрасывая варианты. А потом случайно услышал по радио идиотскую программу Шайи Бен-Амоца, и план сложился немедленно, сам собой.
Главная изюминка плана заключалась в его полнейшей нелепости. Конечно, ничья кровь не должна была пролиться ни при каких обстоятельствах. Для инсценировки шутейного покушения на премьер-министра Акива намеревался воспользоваться пугачом, купленным в детской игрушечной лавке. Он специально сохранил квитанцию из магазина: она предназначалась для усиления комического эффекта во время неизбежного последущего суда. Там, на суде, перед телекамерами и микрофонами всех мировых агентств он и изложит человечеству свое спасительное кредо. Сразу всем, миллиардам людей. Кто-нибудь да услышит. Даже те, которые сначала сочтут его сумасшедшим, что-нибудь да запомнят. Главное — заронить зерно, бросить клич, произнести заветное слово.
Вопрос заключался лишь в том, как подняться на эту высокую трибуну? Понятно, что охрана ни за что не позволит Акиве приблизиться к Бруку на расстояние, достаточное для того, чтобы клоунада сошла за покушение. Но даже если и произойдет такое чудо — нет никакой гарантии, что его не пристрелят на месте, как только он полезет в карман за своим пугачом. А это никак не входило в Акивины планы: до трибуны он обязан был добраться живым и здоровым. Иначе вся затея утрачивала смысл.
И тут, как всегда, на помощь пришли слова. Акива ни на секунду не сомневался относительно сути кампании, развернутой в прессе и на радио. Конечно, никакого таинственного заговора, по поводу которого Шайя ежедневно интервьюировал политиков и офицеров полиции, не существовало и в помине. Просто кто-то решил запустить этот спин перед выборами в чисто пропагандистских целях. Старый манипулятивный трюк, рассчитанный на особо тупых кукол. Но для Акивиного плана этот неизвестный «кто-то», наивно полагающий себя кукловодом, мог сослужить немалую службу. В самом деле, разве не пошла бы ему на пользу затеянная Акивой инсценировка? По логике вещей, он должен был бы обеими руками ухватиться за случайно подвернувшегося «психа». В выигрыше могли остаться оба: «кукловод» получал сильный пропагандистский козырь, Акива — желанную трибуну.
И тут, как всегда, на помощь пришли слова. Акива ни на секунду не сомневался относительно сути кампании, развернутой в прессе и на радио. Конечно, никакого таинственного заговора, по поводу которого Шайя ежедневно интервьюировал политиков и офицеров полиции, не существовало и в помине. Просто кто-то решил запустить этот спин перед выборами в чисто пропагандистских целях. Старый манипулятивный трюк, рассчитанный на особо тупых кукол. Но для Акивиного плана этот неизвестный «кто-то», наивно полагающий себя кукловодом, мог сослужить немалую службу. В самом деле, разве не пошла бы ему на пользу затеянная Акивой инсценировка? По логике вещей, он должен был бы обеими руками ухватиться за случайно подвернувшегося «психа». В выигрыше могли остаться оба: «кукловод» получал сильный пропагандистский козырь, Акива — желанную трибуну.
Таким образом, задача существенно упрощалась: требовалось всего лишь найти дорогу к могущественному союзнику — «кукловоду», а уж тот позаботится обо всем остальном! Эту часть операции Акива провел блестяще. Сначала он в течение недели, особо не скрываясь, тенью ходил за Шайей, а затем, наконец, подошел к нему в баре «Йокнапатофа». Встревоженный непонятной слежкой, Шайя не мог не выслушать его с должным вниманием. Поэтому Акива изложил свои мысли почти без помех, хотя и в несколько упрощенном, «сказочном» варианте. Ему не пришлось слишком притворяться и лгать — пьяный дурак, как и требовалось, принял его за психа. А для того, чтобы убедить Шайю, что перед ним не просто псих, но еще и опасный, Акива просто продемонстрировал рукоятку пистолета.
Бен-Амоц среагировал сразу, немедленно, как и положено марионетке в руках настоящего кукловода! По ошалевшему взгляду перепуганного журналиста было ясно, что он начнет звонить своему начальству, едва выйдя из бара. Существовала, впрочем, некоторая опасность, что Шайя не станет тревожить своего главного заказчика, а просто вызовет полицию. Так бы оно и произошло, если бы на месте Шайи оказался обычный человек. Но в том-то и дело, что журналист знал истинную цену кампании. Он разворачивал ее сам, а потому должен был ощущать определенную ответственность теперь, когда эта кампания вызвала к жизни ненормального психа с пистолетом. А поскольку эту ответственность он делил не с кем-нибудь, а с заказчиком, то и звонок напрашивался отнюдь не в полицию.
Пьянчуга на нетвердых ногах выбрался из бара, а Акива остался за столиком в ожидании контакта. Ждать ему пришлось дольше, чем он предполагал. Видимо, прежде чем позвонить, несчастная марионетка долго проблевывалась на бульваре. Или подсели батарейки в телефоне, и пришлось звонить из дома. Так или иначе, но «заказчик» вошел в бар лишь через сорок с лишним минут. Вопреки опасениям Акивы, он оказался улыбчивым кругленьким человечком, ласковым и предупредительным. Имени своего он не назвал, да Акива и не спрашивал; зато разговаривать в баре отказался и предложил взамен прогуляться вдоль моря. Там-то, под нежный аккомпанемент ночной волны Акива и повторил своему новому знакомому упрощенную версию плана по установлению всеобщего счастья. Ту же самую, которая сегодня уже была развернута перед пьяными Шайными глазами. Про хорошие и дурные сказки, ставшие былью и про игру на опережение.
В отличие от Шайи, кругленький внимал Акиве с глубоким сочувствием и, можно даже сказать, участием. Вовремя подсказывал нужные слова, к месту вставлял удивленно-восторженные восклицания, делал большие глаза, улыбался и кивал, кивал, кивал. Выслушав все до конца, он рассыпался длиннющей хвалебной тирадой, которая содержала множество слов, понятных каждое по отдельности, но абсолютно бессмысленных в совокупности. Оглушив таким образом Акиву, кругленький с чувством пожал ему руку, записал телефон и укатился в ночь, пообещав подумать. А недоумевающий Акива остался на берегу бороться со все возрастающим разочарованием. Кругленький походил скорее на продавца мороженого в детском парке. Неужели так мог выглядеть долгожданный заказчик?
К удивлению и радости Акивы оказалось, что да, мог. Кругленький позвонил уже на следующий день и назначил встречу на прежнем месте у моря. На этот раз разговор выглядел намного конкретнее, хотя улыбок и чудовищно пустых бессмысленных фраз тоже хватало. Сухой же остаток заключался в том, что кругленький великодушно соглашался принять предложение Акивы и помочь в организации инсценировки. Не переставая напоминать о полнейшей секретности, он даже назначил день и час: мнимое покушение должно было произойти по окончании большого предвыборного митинга, при максимальном стечении народа.
— Вам ведь нужен оглушительный резонанс, не так ли? — говорил он, умильно улыбаясь.
— Не только мне, я полагаю… — проницательно щурился Акива. — Вы наверняка тоже не откажетесь от громкого дела.
В ответ кругленький лишь забавно разводил руками и беспомощно усмехался: мол, ничего от тебя не скроешь… да и зачем скрывать? Карты лежали на столе рубашками вниз. Заговорщики расстались, чрезвычайно довольные друг другом. Последние инструкции и пропуск Акива должен был получить непосредственно перед митингом.
Время тянулось издевательски медленно, с усилием проворачивая тяжелые колеса минут на больших часах в углу площади. Секундная стрелка будто насмехалась, играя с Акивой в детскую игру «замри-отомри» наоборот: двигалась, когда он смотрел на нее и замирала, стоило только отвернуться. Он заходил в киоски и пиццерии, брал что-то под названием «неважно что», но есть не мог, а когда, просидев за столиком целую вечность, выбирался наружу, то выяснялось, что прошло всего восемь минут и тридцать две с половиной секунды. Тогда Акива начал бормотать стихи, и это помогло: сердце перестало ныть, а во рту снова появилась слюна. В который уже раз слова пришли к нему на помощь. Подумав об этом, он успокоился окончательно.
К назначенному месту Акива даже опоздал на несколько минут. Проход под сцену был огорожен несколькими слоями полицейских заслонов. Рядом, вперемежку с зеваками, топталась жиденькая группа приглашенных. Акива узнал знаменитого скульптора, писателя — властителя дум, еще нескольких интеллектуалов помельче и снова пришел в нешуточное волнение. Подоспевший кругленький без лишних слов выдернул его из толпы и, с легкостью минуя кордоны, провел внутрь, на полутемную автостоянку, воняющую кошачьей мочой. От прежней его умильной вальяжности осталась лишь улыбка, но и в той сквозила нешуточная озабоченность. Судя по всему, кругленький был тут одним из главных распорядителей, если не самым главным. Таща за собой Акиву, он одновременно раздавал указания, принимал рапорты и наводил справки по телефону. Наконец, резко остановившись, кругленький затолкал Акиву в какую-то особенно вонючую и темную нишу и энергично зашептал в самое ухо.
— Сделаешь все в точности, как я говорю, понял? Никакой самодеятельности, не то все сорвется. У охраны реакция автоматическая — пристрелят, даже глазом моргнуть не успеешь. Сядешь вон там на скамью и сиди, не маячь… если спросят кто ты — вот пропуск. Скоро подъедут машины. Ты сидишь, не дергаешься. Потом станут выступать, один за другим. Ты — сидишь. Понял? Повтори!
— Сижу…
— Точно. Премьер выступает последним. Потом спускается сюда и идет к машине. Машины будут окружены пятью охранниками. Все в пиджаках, но один из них, с твоей стороны — в желто-синей куртке. Ты ждешь, пока Брук зайдет за охрану. Там он остановится. Это сигнал для тебя. Тут ты встаешь и дальше все делаешь очень быстро, бегом. В круг вбегаешь через того, желто-синего. Он предупрежден и пропустит тебя внутрь. Повтори.
— Пять охранников… когда остановится около машин… вбегаю через желто-синего…
— Молодец. Стрелять начнешь, когда окажешься в метре от Брука. Сразу, как минуешь желто-синего. Это важно. Чтобы потом было ясно, что ты не просто псих, который палит куда попало. Чтоб знали, что ты имеешь определенную цель.
— Да, это важно…
— Ну и славно… — кругленький оглянулся и ловко вложил что-то тяжелое в карман Акивиных джинсов. — Стрелять будешь из этого. Ровно три выстрела. Не меньше.
Акива оторопел.
— Зачем? Как это?.. — он сунул руку в карман. Пальцы уткнулись в рифленую рукоятку. — Нет, так мы не договаривались. Я буду стрелять из своего пугача. Из игрушечного пистолета. Я купил его в лавке. У меня даже квитанция есть. Вот… смотрите…
— Тише, тише… — зашипел кругленький, впервые за все время стерев с лица улыбку. — Спрячь свою бумажку, идио…
Он с видимым усилием овладел собой и продолжил уже прежней деловой скороговоркой.
— Ты пойми, чудак-человек: иначе нельзя. В пистолете, который я тебе даю — холостые патроны. Холостые! Так что бояться нечего. Это во-первых. А во-вторых, с твоим пугачом тебя сразу пристрелят. Сразу! Потому что знает о тебе только один — тот, что в куртке. А остальные не знают, так что больше полутора секунд ты не проживешь. Поэтому я тебе, умнику, и даю другой пистолет. Это пистолет охраны, у него на стволе светящаяся полоса, для опознания. Охрана увидит полосу, и это даст тебе еще две секунды. Вернее, не тебе даже, а нашему желто-синему. Он успеет тебя повалить, и тогда ты окажешься в безопасности. Твое дело — жать на спусковой крючок. Ровно три выстрела. Ну? Теперь понял? Повтори!