И перед всеми… вернее, над всеми — он, Роман Кнабель, бывший «подай-принеси», Ромка-шестерка, Ромка-шестеренка! На всех мировых экранах, в экстренных выпусках новостей… Си-Эн-Эн, Би-Би-Си, Эн-Би-Си и прочие «сиси»… «Вся полнота власти…» В этом, на самом деле, суть: во всей полноте власти. И тут у Ромки заготовлены главные сюрпризы. Нужные исполнители уже расставлены по местам, планы готовы, списки составлены — только вынуть из ящика стола. Завтра, с самого утра поедут-полетят по улицам черные воронки за своей добычей. Многих брать не станем. Хватит пары тысчонок, а остальные перепугаются и притихнут. Чрезвычайное положение. Перенос выборов — сначала на полгода, а там посмотрим. И… что там говорил Битл про комиссии? Вот-вот, комиссии самое главное. Вычистим конюшни, ох вычистим…
А чтобы все эти «сиси» местной и мировой общественности лучше усвоили срочную необходимость таких экстраординарных мер… Ромка смотрит на часы. Есть у него еще парочка заготовок там, на площади. Должны были, кстати, уже сработать.
— Включи-ка радио, — говорит он в пространство, уверенный в том, что пространство исполнит приказ неукоснительно и быстро.
Лимузин въезжает в пустой больничный двор. В нем два окровавленных трупа и новая власть во всех трех важнейших ее проявлениях: убийцы, охранника и лакея.
* * *— Смотри-ка, у него под футболкой еще один пистолет… Ковбой гребаный! — несколько полицейских осторожно, не дотрагиваясь, осматривают тело Акивы.
— А где тот, другой? Орудие убийства?
— Забрали. Телохранитель в куртке сразу же и забрал, перед тем, как отсюда рванули. Застрелил гада и забрал.
— Это почему же? Как-то не по правилам…
— В премьера стрелять тоже не по правилам. И потом — может, у него тут сообщники? Подберут и начнется все снова-здорово. Или чтобы улики замести. Нет, лучше уж сразу забрать. Верно охранник поступил.
— Ага. Не зря их учат…
— Ха! Зря или не зря — это по результату видать. А результат — дерьмо.
— Тоже верно.
Мертвый Акива лежит навзничь. Открытые глаза его удивленно сведены к дырке, краснеющей в переносице. Шайя подходит, встает рядом, смотрит. С момента покушения прошло уже минут пять. Наверху продолжает греметь музыка: видимо, там пока еще ничего не знают. На площадке под сценой царит беспорядок. С десяток людей в форме и в штатском мечутся, размахивая руками и крича друг на друга; остальные просто стоят, растерянно озираясь. Главный распорядитель господин Кнабель уехал: повез в больницу раненого премьера и его зама, и вот теперь некому связать воедино действия разных служб. Незаменимый господин Кнабель.
— Что, сволочь? — говорит Шайя, приседая на корточки, чтобы мертвец получше расслышал. — Сделал сказку былью, да? Ну почему тебя воспитательница в детском саду не заспала? Ну откуда вы, такие благодетели, лезете на нашу голову? Будьте вы прокляты вместе с вашими сказками…
— Шайя, не забудь про Ив. Она все еще там, в толпе. Я ее не вижу.
Да-да, конечно… как же это он так… Но где она теперь может быть? Перед самой стрельбой Ромка говорил, что послал людей, что, возможно, ее уже привели, и тогда она находится здесь, под сценой. Шайя озирается. Нет, он бы заметил. Не так уж тут много народу. Значит, еще на площади. В конце концов, Ромка мог и наврать. Надо бы вернуться на сцену и попытаться разглядеть ее в том же самом месте, где и в прошлый раз. Скорее всего, она еще там. В такой давке не больно попутешествуешь.
Шайя выпрямляется и идет к лестнице, и в этот момент смолкает музыка. Она смолкает неожиданно, на середине песни, причем смолкает как-то странно, постепенно, будто музыканты поочередно прекращают играть, при этом еще и сомневаясь, нужно ли прекращать немедленно или все-таки продолжить. Вот, глухо ухнув напоследок, вспугнутым филином ретируется большой барабан. Убегают заполошные, спотыкающиеся тарелки. Истерически взвизгнув, прячется за спину своего хозяина саксофон. Последними сходят на нет гитары — юзом, как несущиеся в кювет мотоциклисты.
«Всё… узнали…» — думает Шайя и прибавляет шагу. Навстречу ему вприпрыжку несется телеоператор с камерой на плече. Когда Шайя выбегает на сцену, там царит та же неразбериха, что и внизу. Техники шепчутся, собравшись в кучку. Музыканты, выгибаясь в дугу, торопливо отсоединяют от проводов свои инструменты и микрофоны. Взад-вперед снуют телевизионные репортеры, размахивая руками и подгоняя операторов. А там, внизу, за сценой, недоуменно ворочается угрюмая площадь. Толпе непонятно, что, собственно, мать-перемать, происходит? Люди пришли сюда ради праздника, разве не так? Ради праздника они терпели часовое кваканье опостылевших политиканов. Отчего же тогда все так беспардонно оборвалось именно теперь, когда желанный праздник наконец-то начал разогреваться по-настоящему? Когда вся площадь уже начала притопывать и прихлопывать в такт, когда ее стотысячесильная глотка уже настроилась в унисон несущемуся из динамиков визгу?
Шайя идет к одинокому микрофону на авансцене.
— Мы вынуждены закончить наш вечер, — говорит он.
Насмешливое эхо еще успевает ответить ему издевательским«…закон?..» прежде чем вся площадь взрывается оглушительным свистом. Шайя поднимает руки в примирительном жесте.
— Поверьте… — он пытается переждать, но свист только усиливается. — Поверьте, друзья, тому есть достаточно серьезные причины…
За шумом разгоряченной толпы Шайя не слышит собственных слов. Но это мало его волнует. Он пытается разглядеть то место, где когда-то видел ее рыжую голову. Пытается и не может. Лучи прожекторов бестолково мечутся по площади, выхватывая из темноты лишь густой ворс воздетых рук, ямы разинутых, орущих ртов.
«Еще не знают, — думает Шайя. — Хорошо бы уговорить их разойтись еще до того, как…»
— Спасибо за участие в нашем празднике, — говорит он по возможности бодро. — Мы прощаемся с вами. До свидания.
Новый взрыв свиста отвечает ему. Но на этот раз свистит уже не вся площадь.
— Смотри, Шайя, смотри!
Вон, оттуда, с правого, ближнего к сцене угла, как пятно по воде, начинает растекаться по толпе сногсшибательная новость, свежая, с пылу с жару. Эта новость намного интереснее гитарного треньканья. В конце концов, на треньканье всегда можно попасть, купив билет, а попробуй-ка попади на настоящее убийство!
— Чье убийство?
— Как, вы еще не слышали? Брука застрелили!
— Брука?
— Не может быть! Он ведь только что тут… еще минуту назад.
— А вот так! Спустился вниз после выступления, а там — бац!
— Ерунда, быть такого не может! Там охрана…
— Да все уже говорят, вы только послушайте!
— Мало ли что говорят…
— Да не только говорят, уже видели.
— Видели?
— Кого?
— Где?
— Да там, там, за сценой.
— Около сцены!
— До свидания! — беспомощно повторяет Шайя в микрофон.
Но никто уже не обращает на него внимания, даже эхо. Волною опускаются воздетые кулаки, смолкает свист; площадь ворочается и ропщет под ногами у Шайи, как огромное одноклеточное существо, чудовищная амеба, еще недавно столь послушная простому ритму эстрадного тамтама, а теперь пугающая в своей внезапной и угрожающей непредсказуемости.
— Шайя, ну сделай же что-нибудь! Выведи ее оттуда!
— Как? Я ее не вижу!
Качнувшись, амеба подается к сцене. Люди вытягивают шеи, стараясь рассмотреть что-то… что? — а черт его знает… что-то ведь там должно быть, наверное — что-то, похожее на праздник. Особенный такой праздник. Не часто в твоем присутствии убивают премьер-министра. Хочется посмотреть… Тонкая цепочка полицейских отчаянно борется, уперев руки в передний ряд, крича и угрожая. Но при чем тут передние? Разве они виноваты? На них давит сзади вся непомерная масса площади. Еще недавно они были так довольны своими местами в первом ряду, вплотную к ограждению! Ради этих мест они пришли сюда прошлым вечером и ночевали в спальных мешках на холодных гранитных плитах. Зато сегодня целый город завидовал им! Это именно их счастливые лица были видны на телевизионных экранах, когда оператор направлял свою камеру в сторону публики. И вот теперь на них давят полицейские спереди, любопытствующая толпа сзади, и убежать просто некуда. Некуда! Они пока еще не испуганы, а, скорее, возмущены — тупым напором стада, бестолковостью полиции, ветром удачи, столь неожиданно поменявшим направление.
— Немедленно прекратите давку! — кричит Шайя. — Немедленно! Это опасно! Просьба к задним рядам немедленно прекратить нажим! Вы раздавите людей!
Его предупреждения отчего-то вызывают сзади веселую залихватскую реакцию. Крепость поддается, ребята! Еще немножко поднажать, и мы там, на лучших местах. Теперь наша очередь сидеть в партере! А ну-ка!..
Полицейские, расцепив руки, теряются в толпе, как тонут. Падают заграждения; запрудив неширокую буферную зону, амеба прижимается к передней стене сцены. Сверху Шайя видит ужас в выпученных глазах людей, ему даже кажется, что он слышит хрип сдавливаемых легких, хруст грудных клеток. Где-то там Ив — хорошо, что в середине, а не здесь…
Полицейские, расцепив руки, теряются в толпе, как тонут. Падают заграждения; запрудив неширокую буферную зону, амеба прижимается к передней стене сцены. Сверху Шайя видит ужас в выпученных глазах людей, ему даже кажется, что он слышит хрип сдавливаемых легких, хруст грудных клеток. Где-то там Ив — хорошо, что в середине, а не здесь…
— Убийцы! — кричит он в микрофон. — Прекратите убивать! Убийцы!
Странно, но похоже, что это простое слово действует на амебу. Хотя что тут такого странного? С простыми организмами и нужно по-простому… грубо и сильно. Шайя с облегчением замечает, как ослабевает давление на первые ряды. Не сразу, но ослабевает. Ведь амеба и не может сразу — уж больно огромна. Задние еще нажимают, до них еще не дошло. Ничего, еще две-три минуты, и люди внизу окажутся вне опасности… они и сейчас уже дышат почти свободно. Он тоже вздыхает с облегчением, и тут где-то с краю, близко от сцены, раздается первый взрыв.
Шайя сначала обнаруживает, что он лежит, придавленный к полу обломком плаката, а потом уже осознает, что взорвалась бомба. В ушах звенит. Он сдвигает с себя фанерное лицо покойного премьера с мудро прищуренным глазом и поднимается на ноги, зачем-то отряхивая брюки. Над площадью стоит вой. Ближняя к сцене масса, как обезумевший табун, отчаянно рвется в противоположном направлении, подальше от дымящегося кровью эпицентра взрыва. И это было бы еще не так страшно, если бы с дальнего конца не нажимали по инерции веселые претенденты на кресла в партере. Две этих волны сталкиваются где-то посередине, в ядре гигантской воющей амебы. Сталкиваются, выплескивая вверх предсмертные вопли раздавливаемых людей. В лучах уцелевших прожекторов видна ужасная мясорубка, зев которой разверзся в самом центре площади. Люди вдавливаются туда, внутрь, и исчезают под ногами других, обреченных исчезнуть в следующее мгновение.
— Остановитесь… — шепчет Шайя. — Что вы делаете?..
У него уже нет микрофона, чтобы сказать это громко, да и кто бы стал его слушать? Это самоубийственную амебную воронку может остановить только чудо.
— Чудес не бывает. Они неуправляемы. Теперь их может остановить только усталость. Когда у них уже не останется сил давить друг друга…
Но тут на дальних углах площади почти одновременно гремят два новых взрыва, и это парадоксальным образом меняет направление паники с центростремительного на центробежное. Люди начинают разбегаться по прилегающим к площади улицам. Амеба рассасывается на глазах, оставляя после себя десятки… сотни мертвых тел — как море оставляет мусор во время отлива. В самой середине площади громоздится большая неподвижная груда.
Ив… что с Ив? Может быть, она уже дома? Шайя достает телефон… связи нету.
Все связи оборваны, включая телефонную.
— Эй, где Ив? Ты видишь ее?
— Нет.
Я действительно не вижу ее, и потому схожу с ума от беспокойства. Объяснение этому может быть только одно: она все еще находится в гуще статистов, она часть бегущей панической толпы, капля одного из ручьев, бурлящих в близлежащих переулках. Или… Нет, об этом мне не хочется даже думать.
— Я бегу домой. Подожду ее там.
Что он еще может сделать, кроме этого? Оставаться на площади нет никакого смысла. Здесь тоска, беспомощность, страх. Нужно двигаться, двигаться любой ценой. Хотя, и движение навряд ли поможет. Тоска сидит внутри, в Шайиной груди, где-то между легкими, сидит, подобная злобному пухлому гному и давит на сердце мягкими подушками ладоней. Шайя смотрит на собственную ладонь — она вся в крови. Порезался? Нет, царапины не видно. А… вот оно что… кровь на лбу, течет с головы. Видимо, от упавшего портрета. Лоб в лоб, как бараны. Фанерный лоб мертвого Амнона Брука, как и положено, оказался крепче. А в остальном… Шайя ощупывает себя… несколько ушибов… ребра… ничего страшного. Впрочем, ребра могут болеть и изнутри, от того же, что и сердце. От злобного, пухлого, пухнущего гнома, сидяшего между легкими.
Он спускается вниз навстречу сиренам амбулансов. Стоянка под сценой пуста. Акиву уже куда-то увезли; на том месте, где он лежал, поблескивает в полумраке лужица крови. Случайных людей на площади уже совсем немного. Только мертвые, раненые — те, что не смогли убежать, полиция и парамедики. Даже непременных зевак не видно. Шайя отстраняет бросившегося к нему санитара в зеленом комбинезоне:
— Нет-нет, я в порядке… простая ссадина… помогайте лучше вот им.
Парамедик оборачивается на груду тел посреди площади, безнадежно качает головой:
— Этим уже не поможешь. За ними спецбригада приедет. Разбирать…
Тротуар на боковой улице хрустит стеклом лопнувших окон. Спецбригада… специальные люди — из тех, кто в состоянии «разбирать» кучу человеческого лома и сохранить при этом рассудок. Специальный рассудок.
— Наверное, они просто видят все иначе, примерно так же, как ты: как свалку сломанных манекенов.
Бело-розовые кости, торчащие из открытых переломов, так похожи на пластик…
— Ведь ты видишь все именно так, правда? Как ты их называешь? — Статистами?.. Груда сломанных статистов.
— Шайя, давай без истерик, ладно?
— Давай… Наберем новых и дело с концом.
Что меня всегда поражает в куклах, помимо самостоятельности, так это их бессовестная способность валить на других ответственность за собственные пакости. Они делают это абсолютно искренне, с полной уверенностью в своей правоте. Взять хоть этого наглеца Шайю — отнюдь не самую глупую марионетку. Можно подумать, что сам он не зевает, когда в новостях сообщают об утонувшем пароме с тремя сотнями пассажиров. Разве ему не наплевать на тех неизвестных утопленников? Конечно, наплевать. Ведь они безымянные. Для того, чтобы вылезти из берлоги своего равнодушия, он должен по меньшей мере дать им имена, переселить в мир слов и тогда уже жалеть, рыдать над их горькой судьбой и проклинать сами понимаете кого. Потому что без имени они остаются для него статистами, пустым, ничего не значащим числом. Для него, а не для меня. Утонули триста пассажиров. Ну так утонули. Продавайте новые билеты и дело с концом…
Я мог бы сейчас сказать ему это и еще много чего. Например, что людей сегодня на площадь собирал отнюдь не я, а он, Шайя Бен-Амоц, собственной персоной. Он даже вел его, этот злополучный митинг. Почему же в итоге наглец обвиняет меня, когда кругом виноват он сам? Почему? Я мог бы напомнить ему и о том, что, если бы он вел себя с Ив иначе, то она не оказалась бы здесь, в самом очаге катастрофы, и нам обоим не пришлось бы сейчас ковылять по этой хрустящей стеклом улице, умирая от тоскливых предчувствий. Но я не скажу, не напомню. И не столько оттого, что это было бы жестоко в такой момент. На самом деле я просто боюсь, что он психанет, выкинет какой-нибудь фортель и исчезнет, оставив меня одного. Я боюсь оставаться наедине со своей тревогой.
* * *Свернув в переулок, Шайя делает глубокий вдох и останавливается. Узенький тротуар лежит перед ним, полный длинных отбликов уличных фонарей. Звонкие, отполированные подошвами каменные плиты в бархатной упаковке мха. Когда-то они звучали одинаково, ровно уложенные на хорошо утрамбованный песок. Но потом время, поиграв на них в классики, как беспечная девчонка с косичками, напрыгало каждой плите свою, отдельную судьбу. Под этой образовалась вымоина, под той устроили гнездо рыжие муравьи, а вот сюда еженедельно обрушивает тяжеленный баллон небритый газовщик в комбинезоне… Так что теперь у каждой плиты свой звук. Не тротуар, а настоящий ксилофон.
Неудивительно, что Ив издалека узнает о его приходе. Всего несколько раз, в самом начале, Шайе удавалось подобраться к ней неслышно, так, чтобы поймать редкое, а потому особенно ценное выражение отрешенной задумчивости, тонкий склоненный профиль, легкое шевеление губ, взгляд, устремленный в никуда, как длинный канат, тянущий вверх по течению реки баржу, полную неведомым прошлым. Но потом Ив уже не позволяла застигнуть себя врасплох. Отчасти, Шайя виноват в этом сам. Он терпеть не мог, когда заставал ее, слушающей его радиопередачу или смотрящей его телевизионные поделки.
— Не волнуйся, — смущенно оправдывалась Ив. — Я вовсе не вникаю в смысл. Просто слушаю звук голоса и думаю о чем-нибудь своем. Будто ты здесь в соседней комнате и говоришь с кем-то по телефону.
Но он продолжал сердиться, дурак, и она соответственно настроила свой слух так, чтобы успеть выключить радио или перескочить на другой канал еще до того, как Шайя откроет дверь парадного. Ну и ладно, ничего страшного: пусть выключает, пусть слушает, пусть делает все, что взбредет в ее рыжую голову… лишь бы только она оказалась сейчас дома, лишь бы оказалась…
Отсюда еще не видно окна. Шайя идет медленно, твердо ставя каблуки на музыкальные плиты тротуара, так, чтобы она с гарантией знала, что он здесь, что он приближается к дому, к их дому. Чтобы услышала, где бы она не находилась в эту минуту. Он даже ловит себя на наивной надежде, что этот звук сам по себе способен притянуть ее сюда, волшебным образом переместить прямо в квартиру, поставить перед входной дверью — так, чтобы, открыв замок своим ключом, он сразу увидел ее, стоящую с прижатой к горлу рукой, как диковинный инопланетный цветок на тонком стебле. Но зачем думать, что ее там нет? Вот сейчас он сделает еще несколько шагов, и в просвете между деревьями станет видно их освещенное окно. Освещенное окно. Шайя шепчет эти два слова, как заклинание.