– Осторожнее, Жорж. Вы ввязываетесь в опасную авантюру. Накладную, которую вы подписали, не примут на французской таможне. Помните, что случилось с партией в тысячу австрийских горнолыжных ботинок, которые вы перевезли через границу? Эти ваши ботинки могли бы завести вас ого-го как далеко. Если бы не я, сидеть бы вам тогда за решёткой…
Но папа снял очки и молчал. После обеда приехала другая фура и увезла ящики с балеринами. Остались только разбитые фигурки. После этого мы с папой несколько вечеров подряд играли, склеивая кусочки статуэток и расставляя их на полках. А потом любовались рядами балерин.
– Скажи-ка, Катрин, – спросил папа, – тебе хотелось бы стать балериной? Как мама?
Я помню свой первый урок балета. Папа выбрал школу неподалёку – на улице Мобеж. Наша преподавательница, мадам Галина Измайлова, сразу подошла ко мне и сказала:
– Очки придётся снять.
Сначала я завидовала другим ученицам, которые очков не носили. Хорошо им! Но подумав, решила, что мне даже лучше: я могу жить в двух мирах – в очках и без них. Балетный мир совсем другой: в нём не ходят, а делают жете[5] и антраша. Это тот самый призрачный, туманный и мягкий, мир, который я видела без очков. После первого занятия я сказала папе:
– Я вполне могу танцевать без очков.
Папу, казалось, удивил мой решительный тон.
– Если бы я хорошо видела без очков, то танцевала бы намного хуже. Мне повезло.
– Что ж, ты права, – сказал папа. – По себе знаю, когда я был молодым, мне говорили, что без очков взгляд у меня какой-то бархатный и затуманенный. Это называется обаяние…
Занятия проходили по четвергам, меня туда отводил папа. Большое, во всю стену, окно класса выходило на Северный вокзал.
Мамы учениц сидели спиной к окну на длинной красной банкетке. Папа, единственный мужчина, садился подальше от них, с самого краю, и порой смотрел на Северный вокзал с его огнями, перронами и поездами дальнего следования; некоторые, говорил он мне, идут до самой России, страны, где родилась мадам Измайлова.
Она и говорила с сильным акцентом:
– Катр-р-рин Кар-р-рамболь… Поррр-де-бррра… батман жете… антуррнан… гррран плие… кррруазе…
Как-то раз я забыла в классе очки. Папе было некогда, и мне пришлось одной идти за ними на улицу Мобеж. Я постучалась в дверь – никого. Тогда я пошла к консьержке, и та дала мне запасной ключ. Я вошла в класс и щёлкнула выключателем. Света не было, горела только маленькая лампа на рояле, оставляя полумрак в углах зала. Всё было так необычно: пустой класс, и лишь в глубине рояль и стул. Мои очки лежали на банкетке. Сквозь большое окно падал белёсый свет от вокзальных фонарей.
И я решила потанцевать одна. В тишине я легко представила себе звук рояля и голос мадам Измайловой:
– Открыть вторую… Закрыть пятую… Тянуть мысок… Пор-р-р де бр-р-а… Кабр-р-риоль… Аттитуд…
Как только я остановилась, наступила тишина. Я надела очки. Но прежде чем уйти, немного постояла у окна – посмотрела на перроны и поезда.
Однажды я нашла фотографию тех лет, её сделал Шевро, клиент папы, рыжий в золотых очках. Снимок сделан в четверг, мы с папой собрались на занятия. Я стою перед входом на склад между папой и месье Кастерадом. У него в тот день было хорошее настроение и, передразнивая меня, он встал в позицию.
Крайняя справа на фото какая-то женщина, её вид пробудил во мне смутные воспоминания. Однажды вечером я встретила её в кабинете папы и услышала, как она сказала:
– Пока, Жорж. Увидимся.
Я спросила папу, кто это. Казалось, он смутился:
– Да так… одна стюардесса…
И когда двадцать лет спустя, я показала ему этот снимок и спросила про женщину рядом с нами, он отвёл глаза и ответил точно также:
– Это… так… одна стюардесса…
Единственная девочка, с которой я подружилась в классе мадам Измайловой, приходила каждый четверг одна, без мамы. Первой начала разговор она:
– Везёт тебе – носишь очки. Мне тоже всегда хотелось… Дашь померить?
Она надела очки и посмотрелась в большое зеркало, перед которым мы разучивали наши позиции.
После занятий она попросила нас с папой проводить её до ближайшего метро, до станции Анвер.
Недалеко от входа, у газетного киоска на бульваре Рошуар её ждала женщина. Она стояла и листала журналы. На ней был плащ и туфли без каблуков, и выглядела она очень строго:
– Опять опаздываешь, Одиль…
– Извините, мадмуазель Сержант.
Одиль объяснила мне, что мадмуазель Сержант её гувернантка.
Однажды вечером, прежде чем спуститься в метро вместе с мадмуазель Сержант, Одиль протянула мне конверт. Внутри лежало приглашение, написанное ярко-голубыми буквами:
Месье и мадам Ральф Б. Анкорена
приглашают
Жоржа и Катрин Карамболь
на весенний коктейль
в пятницу 22 апреля
в Нейи, бульвар Соссей, 21.
Начало в 5 часов.
Будьте добры ответить.
Наши имена были вписаны рукой Одиль, удивительно, как это папа сразу не понял, что она пригласила нас без ведома родителей.
– Нужно сразу же ответить, что мы принимаем приглашение, – сказал папа. – Пятница – это завтра…
Он спросил совета у месье Кастерада, тот охотно отозвался:
– Пишите, я продиктую письмо…
Папа сел за стол перед пишущей машинкой, а месье Кастерад расправил плечи и приступил:
«Уважаемые господа,
Мы, моя дочь и я,… почтём за честь… принять Ваше любезное приглашение… Мы подтверждаем, что… завтра будем у Вас… на бульваре Соссей… и просим Вас принять заверения в нашем глубочайшем почтении.
Жорж Карамболь и дочь».
– И дочь? – удивился папа.
– И дочь, – повторил месье Кастерад не терпящим возражений тоном. – Это старинный французский оборот.
– Нужно, чтобы они получили ответ сегодня вечером, – решил папа.
Он позвонил месье Шевро и попросил его прийти на склад. Дело было срочное.
Шевро быстро пришёл.
– Вы не могли бы немедленно передать это письмо в Нейи, бульвар Соссей? – попросил папа.
– Немедленно? – переспросил Шевро.
– А завтра, если можно, отвезите туда же нас с Катрин на своём фургончике.
– Вот так прямо вдруг…
– Послушайте, Шевро, – ответил папа. – Я вам уступаю четыре первых ряда самолётных сидений за бесценок. Идёт?
– Ну, раз так, ладно… – сказал ошеломлённый Шевро.
Папа был оживлён, ему не терпелось побывать на весеннем коктейле у родителей Одили.
– Очень добропорядочные люди, эти Анкорена, – всё время повторял он светским тоном, которого я раньше за ним не замечала.
После обеда мы сидели на скамейке в сквере у Сен-Венсан-де-Поль, и папа мечтал о будущем:
– Знаешь, Катрин… Человеку не много надо для хорошей жизни… всего ничего… Всё дело в среде, в окружении… Жду не дождусь увидеть этих Анкорена…
После долгих колебаний папа выбрал-таки коричневый костюм в полоску. Сначала он надел синий, но потом передумал, решил, что это слишком строго для весеннего коктейля. Кроме того, он захватил свою воскресную мягкую шляпу и перчатки. Шевро ждал нас в грузовичке перед магазином.
– Нам в Нейи, дом 21 по бульвару Соссей.
Папа как будто отдавал приказ личному шофёру. Шевро неторопливо довёз нас до Нейи с своёй развалюхе.
Как только мы свернули на бульвар Соссей, папа попросил:
– Можете нас тут высадить, Шевро.
– Ну зачем, я довезу вас до 21-го дома…
– Я бы всё же предпочёл выйти здесь. Дальше мы прогуляемся.
Месье Шевро был откровенно удивлён. Мы вышли из грузовичка.
– Подождите нас здесь. Не перед 21-ым, а здесь, ладно? Мы на часок-другой, не больше.
– Как скажете, Карамболь, – ответил Шевро.
Мы прошли пешком до двадцать первого дома. Это был особняк посреди сада со свежеподстриженным газоном. Слева, на усыпанной гравием площадке, стояли роскошные автомобили.
Одиль ждала нас на крыльце.
– Я так боялась, что вы не придёте, – сказала она и взяла меня за руку.
– Нет, правда, я ужасно рада, что ты пришла…
Она провела нас через огромный холл и первая вошла в лифт, обитый красным бархатом.
– Неплохой лифт, – сказал папа. Надо бы и мне такой поставить между конторой и квартирой.
Папа храбрился, но я-то отлично видела, что ему не по себе. Он поправлял галстук и мял в руках шляпу.
Мы поднялись на террасу, где группами стояли гости и сновали туда-сюда слуги в белых куртках, разнося на подносах коктейли и соки. На женщинах струящиеся платья, мужчины по-спортивному подтянуты и непринуждённы. Одни стояли со стаканами в руках, другие сидели под большими полотняными зонтами. Было солнечно, дул весенний ветер, и дышалось гораздо легче, чем в центре. Детей, кроме нас с Одиль, во всей этой толпе не было.
Папа как будто опьянел: судорожно раскланивался направо и налево, всем пожимая руки и бормоча:
– Жорж Карамболь. Очень приятно. Жорж Карамболь. Очень приятно.
В конце концов, мы очутились на краю террасы, среди очень элегантных мужчин и женщин.
– Слушай внимательно, Катрин, – зашептал папа, теребя свою шляпу. – Вон тот худощавый блондин, что опирается на перила, – известный кутюрье… А тот, рядом с ним, в жокейских рейтузах – игрок в поло из Сен-Доминго… Только что с матча в Багатель… А вон та изысканная дама – бывшая жена Саши Гитри[6]… Смотри…
А говорит с ней владелец известной марки аперитивов… Реклама ещё везде в метро расклеена: «Дюбоннэ[7] – и жизнь прекрасна!»
Папа всё больше входил в раж и говорил всё быстрее.
– А этот брюнет – принц Али-хан. По крайней мере, очень похож… Это ведь принц Али-хан, Одиль?
– Да, мсье, – помявшись, ответила Одиль – видимо, чтобы его не смущать.
Папа попытался вклиниться в разговор. Его тёмно-коричневый костюм резко выделялся на фоне по-летнему светлых костюмов остальных гостей.
– Вчера вечером чуть не врезался на своём «Тальботе», – сказал кутюрье, указывая на шикарную машину внизу. – И всё равно, «Тальботы» – моя слабость.
– А моя – «Делаэ», – сказал игрок в поло. – У них на редкость слабые тормоза, чем они мне и нравятся.
Папа стиснул мне руку. Я поняла, что он собирается с духом.
– А я, – проговорил он, силясь придать голосу шутливую интонацию, – я признаю только переднеприводные. И он показал на припаркованный внизу, на углу улицы, «Ситроен».
Никто, казалось, не заметил папиной реплики. Кроме пробегавшего мимо с подносом официанта в белой курточке.
– Так у вас же её угоняют, вашу машину, – сказал он папе.
И правда, «Ситроен» тронулся и исчез за углом.
– Да нет, что вы, просто шофер поехал за сигаретами, – ответил папа и, повернувшись к группе элегантных мужчин, повторил попытку.
– Основное преимущество переднеприводных – они отлично слушаются руля, – заявил он.
Но этой фразы, как и предыдущей, никто не заметил. Папа выпил несколько коктейлей, чтобы расслабиться. Одиль не отходила от нас ни на шаг.
– Ты не могла бы представить меня своим родителям, мы ведь ещё не знакомы, – попросил папа. Она покраснела.
– Извините, просто они всё время заняты, – и она со смущённым видом повела нас сквозь толпу до другого конца террасы.
Там в окружении нескольких человек, на вид столь же элегантных, как и знаменитости, которых папа только что назвал, стояли светловолосая женщина в бледно-голубом платье и солнечных очках и набриолиненный брюнет. Одиль еле слышно обратилась к блондинке:
– Мама, познакомьтесь, пожалуйста, с месье Карамболем.
– Что-что? – рассеянно переспросила мама.
– Очень рад с вами познакомиться, – папа поклонился.
Но дама едва ли заметила его сквозь свои солнечные очки.
– Папа… Это месье Карамболь, – пролепетала Одиль, стараясь привлечь внимание темноволосого мужчины. – И Катрин Карамболь… Я вам рассказывала… моя подруга из балетной школы…
– Очень приятно, месье, – сказал папа.
– Добрый день, – отозвался отец Одиль, небрежно протягивая ему руку.
И супруги продолжили прерванный разговор с друзьями.
Папа замер в растерянности, но сдаваться не собирался.
– Мы приехали… на переднеприводной… – сказал он.
Такие фразы бросают от отчаяния, как будто сигналят, чтобы привлечь внимание.
Месье Анкорена слегка приподнял брови. Мадам Анкорена сквозь тёмные очки ничего не расслышала.
Одиль решила показать мне свою комнату, а когда мы вернулись на террасу, папа уже разговаривал там с каким-то полным усатым человеком. Говорили они на языке, которого я не понимала. Потом человек ушёл, прокрутив в воздухе пальцем, как будто набирал телефонный номер, и приложив ладонь к уху, – дескать, «созвонимся».
– Кто это? – спросила я.
– Очень влиятельный человек, и он обещал помочь мне.
Мы вышли на улицу. Папа взглянул на грузовичок в начале бульвара. Шевро, опустив стекло, махал нам рукой. Папа оглянулся и украдкой посмотрел на террасу особняка, откуда доносились голоса и смех.
– Ну, мы не зря потратили время, – сказал папа.
Мы пошли к грузовичку. Но тут нас догнала Одиль:
– Почему вы не попрощались? – И она робко улыбнулась, как будто извинялась. – Вы не очень скучали на этом коктейле?
– Напротив, отозвался папа. Я познакомился там с несколькими очень полезными людьми, и очень благодарен тебе за приглашение. Одиль, девочка моя, – тон его стал торжественным, – кажется, благодаря тебе мне улыбнулась фортуна. После этого коктейля дела мои пойдут совсем по-иному…
Одиль подняла брови, но ещё больше она удивилась, когда мы остановились у грузовичка.
– Где же ваша машина?
– Только что украли, – не моргнув глазом, уверенно ответил папа и наклонился к Шевро, который ждал за рулём: – Спасибо, что приехали, милейший. Будьте любезны отвезти нас в ближайший полицейский участок, чтобы я подал заявление о краже.
Одиль внимательно выслушала папу, потом наши взгляды встретились. Она очень сильно покраснела.
Одиль не появлялась на занятиях несколько недель. Мне было грустно, и я спросила у мадам Измайловой, не знает ли она, куда девалась Одиль.
– Понятия не имею, – ответила она, – к тому же её родители так и не заплатили за последний месяц.
Мы с папой пытались найти номер телефона Одиль. Однако в справочнике фамилия «Анкорена» не значилась, а дом двадцать один по адресу бульвар Соссэй почему-то пропустили: после девятнадцатого сразу же шёл двадцать третий. Тогда я решила написать ей письмо.
– Если она не ответит, – утешал меня папа, – я обращусь к Табельону, он должен знать их телефон. Не расстраивайся, детка… Мы обязательно дозвонимся Табельону… и вы с Одиль обязательно встретитесь.
Табельон… ещё одно имя, которое осталось у меня в памяти. Видимо, и отцу этот Табельон особенно запомнился: прошло уже тридцать лет, а папа всё ещё хранит в портмоне его визитку. Как-то раз он показал её мне. На пожелтевшей карточке я прочла:
Рене Табельон
С.Е.И.Ф.К.
Улица Лорда Байрона, дом 1. (8 окр.)
Тел. 83.50.
На весеннем коктейле у Одиль один только Табельон сам заговорил с моим отцом.
– Ты помнишь Табельона, Катрин?
Конечно! Толстый усатый мужчина в рубашке с воротником апаш, ещё на нём был ремень из крокодиловой кожи. Они с папой говорили на каком-то непонятном языке. А когда мы ехали домой в фургончике Шевро, папа сказал:
– Как я признателен Одиль за то, что она нас пригласила. Я познакомился с человеком по имени Табельон… Запомни это имя, Катрин… Табельон… Благодаря ему дела мои скоро пойдут в гору…
Я не раз слышала, как он звонил в контору Табельона где-то в районе Елисейских полей по номеру 83–50. Никто не отвечал, и папа, погрустнев, вешал трубку. Когда ему всё-таки удавалось дозвониться, он спрашивал:
– Могу я поговорить с месье Рене Табельоном? Меня зовут Жорж Карамболь… Ах, его нет? Тогда попросите его перезвонить мне…
Табельон так и не перезвонил. Но папина вера в него была несокрушима, и он не раз объяснял месье Шевро:
– Понимаете, такие, как Табельон, старыми самолётными креслами не торгуют, им подавай целые эскадрильи… Не равняйте его по себе…
Месье Кастерад ухмылялся:
– Ну, и где же он, ваш Табельон? Так и не перезвонил?
Папа пожимал плечами:
– Табельон птица высокого полёта. Вам не понять.
Как-то зимним вечером, возвращаясь домой после урока танцев, мы шли по улице Мобеж, и папа сказал:
– Знаешь, Катрин, а ведь мой отец был прав. Однажды он сошёл с поезда на Северном вокзале и остался в этом квартале. Ведь это он открыл склад на улице д’Отвиль. Здесь рядом два вокзала, и если что, подумал он, очень удобно сесть в поезд и уехать… А может, нам и правда уехать? Катрин, хочешь поехать куда-нибудь? В далёкие края?
Когда мы в последний раз шли в балетный класс, папа сказал мне:
– Знаешь, Катрин… А ведь я давно знаком с твоей учительницей, мадам Измайловой… Правда, она не узнала меня – теперь я не тот что раньше… Да и она сильно изменилась. А я не всегда работал в магазине… В молодости я был недурён собой, и, чтобы подзаработать, танцевал в кордебалете Казино-де-Пари… Как-то раз меня попросили заменить «носильщика» на вечернем представлении. Носильщики, Катрин, – это те, кто выносят танцовщицу на сцену. А танцовщицей, которую я должен был вынести, была твоя мама… Тогда мы ещё не знали друг друга. Я поднял её на руках так, как мне показали. Вышел на полусогнутых на сцену, да ещё очки пришлось снять. И бамс! На что-то наткнулся. Мы грохнулись вместе. Твоя мама так хохотала, что встать не могла. Пришлось опустить занавес. Я ей очень понравился. В этом Казино-де-Пари мы и познакомились с твоей учительницей, мадам Измайловой. Она тоже участвовала в программе.