— Я буду называть тебя Джамела, — сказал он. — И когда ты заговоришь, как говорил только что, я отвечу: «Джамела, это большая глупость».
— А как мне обращаться к тебе? — вежливо спросил Марк, пряча смех.
— Ты будешь называть меня Пунгуше, потому что шакал — самый умный и хитрый из всех сильване и необходимо время от времени напоминать тебе об этом.
И тут произошло нечто такое, чего Марк не видел раньше. Пунгуше улыбнулся. Как будто в серый облачный день сверкнуло солнце. Зубы у него были крупные, белые и ровные, а улыбка такая широкая, что лицо грозило вот-вот разорваться.
Марк больше не мог сдерживаться. Он начал со сдавленного смешка, но потом откровенно расхохотался. Услышав это, Пунгуше тоже рассмеялся — гулко, звонко.
Они смеялись так долго и громко, что жены замолчали и удивленно уставились на них, а Марион вышла на веранду.
— В чем дело, дорогой?
Марк не смог ответить, и она ушла в дом, качая головой и дивясь мужскому легкомыслию.
Наконец они оба успокоились, утомленные смехом, и Марк дал Пунгуше папиросу, с которой тот старательно снял кончик.
С минуту они курили молча, потом Марк ни с того ни с сего снова расхохотался, и Пунгуше подхватил этот смех.
Сухожилия на шее Пунгуше казались колоннами из резной слоновой кости, а рот был глубокой розовой пещерой, огражденной прекрасными белыми зубами. Он смеялся, пока слезы не потекли по его лицу и не закапали с подбородка, а когда начал задыхаться от смеха, громко, со свистом втянул воздух, как гиппопотам, поднимающийся на поверхность, вытер слезы пальцами, сказал: «Ейе бии!» и снова засмеялся, звонко хлопая себя по бедрам, точно стреляли их пистолета.
Наконец Марк протянул дрожащую правую руку и Пунгуше взял ее и пожал, все еще отдуваясь.
— Пунгуше, я твой человек, — всхлипнул Марк.
— А я, Джамела, твой.
* * *Четверо мужчин полукругом сидели у стены в номере отеля. Все они были одеты одинаково, так что казалось, будто это их мундир. Темные — наглухо застегнутые пиджаки, целлулоидные воротнички и строгие неброские галстуки.
Хотя по возрасту они различались лет на тридцать (один лыс, с седыми волосами за ушами, у другого ярко-рыжая шевелюра; один в пенсне в золотой оправе на тонком орлином носу, у другого открытый, зоркий взгляд фермера), у всех были словно высеченные из камня лица кальвинистов, неукротимые, безжалостные и крепкие, как гранит.
Дирк Кортни разговаривал с ними на молодом языке, который лишь недавно стал признаваться особым языком, а не диалектом голландского, и получил название африкаанс.
Он владел этим языком с таким совершенством, так элегантно и точно, что выражение их лиц смягчилось, стиснутые губы расслабились, спины перестали быть такими прямыми. Дирк говорил:
— Это округ джинго[21]. «Юнион Джек»[22] свисает с каждой крыши. Избиратели — состоятельные люди, землевладельцы, представители доходных профессий, у вашей партии здесь нет перспектив. — Он говорил об избирательном округе Ледибурга. — На последних парламентских выборах вы даже не выдвинули кандидата, никто не хотел зря терять избирательный залог, и партия Сматса без труда сохранила место за генералом Кортни.
Старший из слушателей кивнул, глядя поверх своего золотого пенсне, приглашая Дирка продолжать.
— Если хотите бороться за место от Ледибурга, вам нужен кандидат с другим подходом, говорящий по-английски, владеющий недвижимостью, тот, с кем избиратели могли бы отождествить себя.
Это было прекрасное исполнение. Дирк Кортни, красивый, вежливый, оживленный, прекрасно владеющий обоими языками, расхаживал в номере по ковру, удерживая их внимание, время от времени останавливаясь и драматически подчеркивая свою мысль взмахами сильных загорелых рук, потом снова принимался расхаживать. Он говорил уже полчаса и наблюдал за аудиторией, отмечая реакцию каждого слушателя, оценивая их сильные и слабые места.
Через полчаса он решил, что все они преданы своим политическим идеям. Их трогает только призыв к патриотизму, к национальным интересам, к стремлениям их народа. «Отлично, — с удовлетворением думал Дирк Кортни. — Честных людей покупать гораздо дешевле». Бандитам приходится платить золотом, а честных людей он берет несколькими красивыми словами и благородными утверждениями.
Один из старших слушателей наклонился вперед и негромко сказал:
— Место за генералом Кортни с 1910 года. Он член правительства Сматса, герой войны и чрезвычайно популярен. К тому же он ваш отец. Думаете, избиратели предпочтут щенка, когда у них есть его отец?
Дирк ответил:
— Я не только готов рискнуть своим избирательным залогом, но настолько верю в победу, что готов внести значительную сумму в избирательный фонд партии.
И он назвал сумму, которая заставила их удивленно переглянуться.
— И что в обмен на все это? — спросил старший из политиков.
— Ничего такого, что противоречило бы интересам нации и моих избирателей, — серьезно сказал Дирк и дернул вниз карту, висевшую на стене.
Он снова заговорил, но на этот раз с заразительным рвением фанатика. Яркими красками он живописал вспаханные поля, протянувшиеся от горизонта до горизонта, и чистую пресную воду, текущую по многочисленным ирригационным каналам.
Все слушатели были фермерами, обрабатывавшими богатую, но враждебную почву Африки, и всем им доводилось разглядывать голубое чистое небо в тщетной надежде на дождевое облако, которое никогда не показывалось. Образ пахоты и утоляющей жажду воды подействовал на них неотразимо.
— Конечно, нам придется пересмотреть положение о неприкосновенности долины реки Бубези, — небрежно заметил Дирк, но никто не проявил озабоченности при этом заявлении. Все уже рисовали в своем воображении картину внутреннего моря, поверхность которого морщит ветерок.
— Если мы выиграем выборы… — начал старейший политик.
— Нет, минхеер, — вежливо перебил его Дирк. — Когда мы их выиграем.
Тот впервые улыбнулся.
— Когда мы их выиграем, — согласился он.
* * *Дирк Кортни стоял на высокой платформе, засунув большие пальцы за проймы жилета. Когда он улыбнулся и наклонил благородную львиную голову с гривой блестящих кудрей, женщины в церкви зашептались, как цветы на ветру.
— Мясник, — сказал Дирк Кортни, и его голос звенел, повергая в дрожь всех: мужчин и женщин, старых и молодых. — Мясник из Фордсбурга, его руки по локоть в крови соотечественников.
Аплодировать начали люди Дирка, сидящие в публике, но эти аплодисменты тут же подхватили.
— Я воевал вместе с Шоном Кортни против Бомбаты, — вскочил на ноги мужчина в самом конце зала. — Я был с ним во Франции! — кричал он, пытаясь перекрыть овацию. — А где были вы, мистер Дирк Кортни, когда гремели барабаны войны?
Улыбка не покидала лица Дирка, но на его щеках загорелись два красных пятна.
— Ага! — Он посмотрел на человека через головы собравшихся. — Один из доблестных разбойников генерала. Сколько женщин вы застрелили в Фордсбурге?
— Вы не ответили на мой вопрос, — крикнул человек, и Дирк перехватил взгляды двух рослых мужчин, которые незаметно начали пробираться к спрашивающему.
— Четыре тысячи жертв, — продолжал Дирк. — Правительство хотело бы скрыть это от вас, но — четыре тысячи мужчин, женщин и детей!
Двое здоровяков схватили добычу, и Дирк широким театральным жестом отвлек от них внимание слушателей.
— Правительство, которое презирает жизнь, собственность и свободу своих граждан.
Послышался короткий шум, крик боли, и человека вытащили через боковую дверь в ночь.
* * *Газеты сразу подхватили обвинения — те самые газеты, которые расхваливали решительные и своевременные действия генерала Сматса, теперь называли их жестокими и кровавыми.
Кампанию, начатую Дирком Кортни, подхватили все сторонники Герцога; общественное мнение раскачивалось, как маятник или кривое лезвие палаческого топора.
В ратуше Ледибурга Дирк Кортни выступал перед тремя тысячами слушателей, в ледибургской церкви — перед тремя сотнями. Он выступал во всех сельских церквях округа, встречался у сельских лавок с избирателями, которые стекались сюда по вечерам, чтобы поразвлечься, но при этом неизменно присутствовали журналисты. Дирк Кортни постепенно продвигался на север, днем навещая свои земельные владения, свои новые сахарные заводы, а по вечерам выступая на небольших собраниях избирателей. Он всегда был полон жизни и неотразим, красив и красноречив и обещал слушателям землю, пересеченную железнодорожными рельсами и отличными дорогами, с процветающими городами и оживленными рынками. Его слушали увлеченно.
* * *— Их двое, — сказал Пунгуше. — Один — старый самец. Я хорошо его знаю. Весь прошлый год он оставался на португальской территории на северном берегу реки Усути. Тогда он был один, но сейчас нашел себе самку.
— Где они переправились? — спросил Марк.
— Ниже Ндуму и прошли на юг между болотом и рекой. Льву пять лет, он очень хитер, поджарый, высокий в плечах и с короткой рыжей гривой. На лбу шрам. Лев прихрамывает на правую переднюю лапу: два года назад в него попала пуля из мушкета. На него с самого детства почти непрерывно охотятся люди, и теперь он состарился и устал.
* * *Лев переправился через реку в темноте, львица плыла первой; они уходили на юг от охотников, которые собирались на следующее утро загнать их в буше. Лев слышал бой барабанов и чуял запах костров. Слышал он и лай собак. Две или три сотни туземцев с охотничьими собаками и десяток португальцев с ружьями преследовали его, потому что лев убил двух быков на окраине одной деревни. Утром охота начнется снова, и лев увел свою самку на юг.
Она тоже крупная, и, хотя еще молода и неопытна, быстра и сильна и учится с каждым днем. Шкура у нее пока без отметин, не тронутая ни когтями, ни шипами. Спина гладкая, оливково-черная, по бокам масляно-желтая, а у горла и на брюхе — кремовая.
Она еще в детских пятнах, но в ту ночь, когда они пересекли реку, у нее впервые началась течка.
На южном берегу они сильными отрывистыми движениями отряхнулись от воды, и лев, глухо рыча, принюхался к самке и задрал морду к ярким белым звездам, изогнув спину, когда почуял мучительный острый запах ее выделений.
Она отвела его на полмили в северу в одну из заросших густым лесом долин, и здесь заползла в гущу колючих кустов — крепость, охраняемую двумя кустами с двухдюймовыми шипами; кончики у шипов красные, словно уже окрашенные кровью.
Здесь на рассвете он впервые покрыл ее. Она прижалась к земле, гневно рыча, а он встал над ней, кусая уши и шею, заставляя подчиниться. Потом она лежала рядом с ним, лизала его уши, тыкалась носом в шею и брюхо, потом полуотвернулась, призывно толкая его задом, пока он не встал, а она покорно прижалась и рычала, когда он вторично взгромоздился на нее.
В этот день они совокуплялись двадцать три раза, а ночью оставили колючие кусты и пошли дальше на юг.
За полчаса до захода луны они добрались до распаханных земель, и лев остановился и зарычал, почуяв запах человека и скота.
Он осторожно протянул лапу, коснулся свежевспаханной земли, потом убрал лапу и коротко нерешительно мяукнул. Львица любовно прижалась к нему, но он оттолкнул ее и повел обратно, подальше от распаханной земли.
* * *— Они доберутся до долины, Пунгуше? — спросил Марк, наклонившись в седле; он разговаривал с зулусом, бежавшим у плеча Троянца.
Пунгуше говорил без одышки, хотя бежал уже почти три часа.
— Им придется полдня идти по распаханной земле, где работают те, кто выращивает сахарный тростник. К тому же, Джамела, они ничего не знают о твоей долине и о безумном Нгага, который приветливо встретит их.
Марк распрямился в седле и мрачно двинулся дальше. Он знал, что эта пара — его последний шанс заполучить в долину львов. Но животным предстоит пересечь двадцать смертельно опасных для них миль; они пришли из диких португальских земель и никогда не бывали там, где на полях и пастбищах львы считаются опасным вредителем. В этих краях нет диких животных, зато много домашних. Здесь, услышав рев льва, пятьдесят человек бросаются за ружьями и яростно оспаривают право получить трофей; они ненавидят крупных хищных кошек, ненавидят нерассуждающей ненавистью и даже приветствуют возможность столкнуться с ними, зная, что здесь львов не защищают никакие законы.
* * *Львы подошли против ветра и залегли в темноте в короткой траве на краю лагеря.
Они слушали сонные голоса людей у костра, ловили множество незнакомых запахов: табачный дым, вареная кукуруза, кислый запах зулусского пива; они лежали, напряженно прижимаясь к земле, насторожив уши с черными концами и раздув ноздри.
Крааль для скота был обнесен низкой изгородью из срубленных колючих кустов, шипами внутрь, путаницей ветвей наружу. Сильный запах скота искушал.
В краале семьдесят два быка, две полные упряжки. Они принадлежали Ледибургской сахарной компании и распахивали новые земли к востоку от Ворот Чаки, после того как рабочие команды свалили и сожгли все деревья.
Лев ждал, терпеливо, но настороженно, напряженный и безмолвный, ждал, пока луна не зашла за деревья и не стихли голоса людей у костров. Он ждал, пока костры не превратились в груды пепла. Тогда он молча встал.
Львица не шевельнулась, только напряглись ее мощные мышцы на груди и лапах, и уши чуть наклонились вперед.
Лев осторожно обошел лагерь, все время держась против ветра. С востока дул легкий ветерок, и лев искусно использовал его.
Когда лев оказался с наветренной стороны, быки учуяли его запах, и он услышал, как они встают, неловкими прыжками поднимаются с места лежки.
Стукаясь рогами, они собрались плотной группой, выставив опущенные головы навстречу ветру, и один низко, горестно замычал. Рев немедленно подхватили другие, и это разбудило людей у костра. Кто-то закричал, в костер подбросили дров. Облако искр поднялось к темным ветвям мимозы, озарив лагерь желтым дрожащим светом. Накинув кароссы на плечи, пахари боязливо жались к костру, встревоженные, с заспанными глазами.
Неслышно, как тень, прижимаясь к земле, лев скользнул к краалю, и быки дико заревели, почуяв острый кошачий запах.
У самой ограды крааля, с наветренной стороны, лев выгнул спину, присел и испустил поток мочи.
Острый, едкий аммиачный запах — для стада это было слишком. Быки разом повернули и бросились в противоположную сторону, снесли ограду и ринулись прочь, быстро разбегаясь, утрачивая единый строй и теряясь в темноте.
Здесь их ждала львица; зайдя сбоку от бегущих, она выбрала жертву — тяжелое молодое животное, и, как пастушья собака овцу, погнала быка, заходя то с одного, то с другого бока, отбивая подальше от костра и людей, пока не впилась в заднюю ногу, ловко прокусив ее до самой кости. Потом присела на задних лапах, выпустила эту ногу и вцепилась в другую.
Бык упал, словно от удара по голове, перекувырнулся и заскользил на спине, задрав все четыре ноги к звездному небу.
Гибким стремительным прыжком кошка приблизилась, избегая копыт, которые могли разбить ей череп, и длинных рогов, способных проткнуть от ребер до ребер.
Она впилась в основание черепа, вогнав длинные острые клыки между первым и вторым позвонками, и они резко хрустнули, как орех в челюстях щелкунчика.
Когда из темноты стремительно появился лев, львица уже разорвала быку брюхо, и ее голова была красна от крови: она добиралась до печени, селезенки и почек.
Она прижала уши к голове и грозно зарычала на него, но он плечом оттолкнул ее в сторону, а когда она снова зарычала, ударил ее лапой и начал кормиться в сделанном ею отверстии.
Она несколько секунд яростно смотрела на него, потом подняла уши и сладострастно начала лизать его плечо длинным розовым языком, при этом она низко, гортанно урчала, прижимаясь к нему длинным гибким телом. Лев попытался не обращать на нее внимания и рыча продолжал кормиться. Влажно рвалось мясо.
Но львица становилась все смелее — самка, пользующаяся своей новой привлекательностью, позволяла себе вольности, которые раньше были бы быстро и строго наказаны.
Лев отчаянно пытался сдержать львицу, положив ей на голову огромную лапу со старательно убранными когтями; он быстро глотал, стараясь сожрать всего быка, прежде чем она присоединится к нему, но львица вывернулась из-под лапы и лизнула его в ухо. Он нерешительно зарычал, дернув ухом. Она продвинулась вперед и лизнула ему глаза, так что он плотно закрыл их, наморщил лоб и попробовал есть вслепую, но наконец признал неизбежное и позволил ей всунуть голову в кровавую полость.
* * *Бок о бок, урча и порыкивая, они продолжали кормиться.
На защищенной противомоскитной сеткой веранде дома десятника, в свете шипящих ламп «Петромакс», собрались восемнадцать человек. С заката они пили бренди, и поэтому у большинства покраснели лица и блестели глаза. Все слушали Дирка Кортни.
— В пределах двадцати миль будут доступные для каждого больницы и школы, — обещал он, и женщины отрывались от вязания. Они хорошо знали, каково растить здесь детей. — И это только начало, — обещал он мужчинам. — Первые из вас, кто присоединится, первыми получат и выгоды. Как только я попаду в парламент, вы получите сильный голос в свою защиту. Вы увидите такие улучшения, о каких и не мечтали, и увидите быстро.
— Вы богатый человек, мистер Кортни, — сказал один, мелкий торговец, не связанный с «Ледибургским сахаром» непосредственно, но в достаточной мере пользующийся близостью компании, чтобы задать свой вопрос уважительно. — Вы из хозяев. Почему вы говорите в пользу рабочих?