Теперь он сам видел, как это происходит, и все равно не мог поверить.
Со своего места высоко на хребте он зачарованно смотрел на львицу, и только приближающийся собачий лай заставил его повернуть бинокль на восток.
На том месте, где он оставил свою приманку из смеси билтонга и табака, беспорядочно суетились собаки. Их было восемь или девять, смешанная свора терьеров, бурских собак и родезийских риджбеков.
Решительный охотничий хор сменился какофонией визга и воплей. Дирк Кортни ездил между псами, поднявшись на стременах, и яростно хлестал их кнутом.
Марк взял Троянца под уздцы и свел с вершины, используя любую возможность укрыться, но уверенный, что охотники слишком заняты своими проблемами, чтобы посмотреть вперед и увидеть его.
Когда он добрался до колючих кустов, под которыми в последний раз лежала львица, он ножом срезал ветку и использовал ее как метлу, уничтожая следы, оставленные кошкой.
Потом медленно двинулся на запад, к Воротам Чаки, каждые несколько минут останавливаясь, чтобы прислушаться к рокочущему львиному зову, глядя на землю, по которой шел, и с помощью ветки продолжая заметать следы львицы. Наконец уже в сумерках они одолели низкий перевал и медленной растянувшейся процессией спустились к реке Бубези.
Последний раз Пунгуше позвал львицу в темноте, потом побежал по широкому кругу, оставив ее в ста ярдах от реки и зная, что из-за лихорадки, вызванной раной, сейчас ее мучает жажда.
Марка он нашел по огоньку папиросы.
— Садись, — сказал Марк и протянул руку. Пунгуше не стал спорить. Он почти без остановок бежал с самого рассвета и теперь сел на мула позади Марка.
Вдвоем на широкой спине Троянца они поехали домой; оба молчали, пока не увидели свет в окне коттеджа.
— Джамела, — сказал Пунгуше, — сегодня я чувствую себя так, как в тот день, когда родился мой первый сын.
И в его голосе звучало удивление.
* * *— Не думал, что человек может так относиться к дьяволу, который убивает скот и людей.
Лежа рядом с Марион в широкой кровати, Марк все ей рассказал. Пытался передать удивление и гордость. Передал слова Пунгуше, поискал слова, чтобы описать собственные чувства, но не нашел и замолчал.
— Это очень хорошо, дорогой. А когда ты снова поедешь в город? Я хочу купить занавески для кухни. Мне кажется, крашеная бумазея будет очень хорошо смотреться. Как ты считаешь, дорогой?
* * *Львица родила в густых зарослях, скрывавших один из узких притоков; этот приток спускался с откоса.
У нее было шесть детенышей, но им уже сравнялось три недели, когда Марк увидел их впервые. Они с Пунгуше лежали на краю утеса над долиной, когда львица на рассвете повела детенышей от реки. Львята неровной цепочкой растянулись за ней почти на сто ярдов.
Правая передняя лапа львицы чуть укоротилась и искривилась, что делало ее походку более тяжелой; поднимаясь из лощины, она раскачивалась, как моряк. Один из львят, настойчивый, на ходу пытался поймать один из тяжелых сосков.
Соски болтались над его головой, он неловко подпрыгивал, часто падал, и мать наступала на него задними лапами, но вот ему удалось присосаться, и он повис на соске, как толстый коричневый клещ.
Львица повернулась, шлепнула его справа, слева, потом лизнула языком, который полностью охватил его голову, и снова бросила на спину.
Другой львенок выслеживал братьев и сестер, прячась за стебельком травы, прижав уши и злобно скосив глаза. Когда он прыгал ни них, они не обращали внимания на его воинственные маневры, и он скрывал замешательство, отвернувшись и принюхиваясь к стебельку с таким вниманием, как будто это и была его исходная цель.
Еще трое гонялись за бабочками. Бабочки появились только недавно; на белых и пурпурных крыльях они вились над землей, а львята, вставая на задние лапы, пытались сбить их — энергично, но неумело; каждое нападение кончалось тем, что львенок терял равновесие и падал комком с растопыренными лапами.
Шестой львенок гонялся за хвостами охотников на бабочек. Всякий раз как они в пылу охоты задирали короткие хвосты, он со свирепым ворчанием нападал, и им приходилось поворачиваться и защищаться от укусов острых, как игла, детских клыков.
Постоянные драки мешали продвижению семьи к кустам, пока львица не положила этому конец. Повернувшись, она раскатисто кашлянула: это обещало немедленное наказание неслухам. Львята прекратили игру, выстроились цепочкой и пошли за львицей в укрытие в кустах.
— Я хотел бы знать, сколько самок в выводке, — прошептал Марк, улыбаясь, как отец новорожденных.
— Если хочешь, Джамела, я спущусь и загляну им под хвост, — серьезно предложил Пунгуше. — А потом ты будешь лечить мои раны.
Марк усмехнулся и начал спускаться за холм.
Они почти добрались до дерева, где Марк оставил Троянца, когда что-то привлекло его внимание. Он свернул в сторону и подъехал к небольшой груде камней, но потом понял, что пирамида возведена не руками человека: камни были сдвинуты выходящими на поверхность корнями дерева.
Марк разочарованно хмыкнул и отвернулся.
Пунгуше задумчиво наблюдал за ним, но ничего не сказал.
Он сотни раз видел, как, заметив необычный камень или груду камней, Марк совершает этот странный ритуал.
* * *У Марка вошло в привычку каждый вечер проходить полмили от дома к старому лагерю, где Пунгуше воздвиг несколько хижин, ставших его домом.
Каждая хижина представляла собой правильный конус муравейника; длинные согнутые стволы образовывали раму, а к ним полосками коры привязывали тростник.
Земля перед хижинами была выровнена и утоптана, а перед личной хижиной Пунгуше, в которой он спал, стоял его резной деревянный стул. После четвертого посещения Марка рядом с первым появился второй стул.
И хотя Пунгуше никогда об этом не говорил, было ясно, что стул предназначается для Марка.
Как только Марк сел, одна из жен подала ему чашу для мытья рук. Воду с трудом принесли с реки, и Марк только окунул пальцы, чтобы вода не пропала.
Младшая жена присела перед ним, застенчиво улыбаясь, и обеими руками протянула котелок с замечательным кислым итшвала — зулусским пивом из проса, густым, как каша, и почти не хмельным.
И только когда Марк сделал первый глоток, Пунгуше посмотрел на него и поздоровался.
— Я вижу тебя, Джамела.
Теперь они могли спокойно разговаривать, как давние знакомые.
— Сегодня, когда мы спустились с холма после того, как смотрели на львов, ты свернул с тропы и пнул несколько камней. Именно из-за этого обычая я назвал тебя: ты вечно ищешь и никогда не находишь.
Пунгуше никогда не спрашивал прямо: поинтересоваться, что ищет Марк, было бы непростительным нарушением приличий. Только ребенок или умлунгу, белый человек, может быть таким нетактичным. Пунгуше потребовалось много месяцев, чтобы задать этот вопрос. И облек он его в форму утверждения.
Марк сделал очередной глоток из пивного котелка и открыл для Пунгуше свой портсигар. Зулус помотал раскрытой ладонью, отказываясь, и стал сворачивать из толстой коричневой бумаги и черного смолистого туземного табака папиросу размером с гаванскую сигару.
Глядя на его руки, Марк ответил:
— Мои родители умерли от белого воспаления горла — дифтерии, — когда я был ребенком, и старик стал для меня отцом и матерью. — Он начал отвечать в той же непрямой манере, в какой был задан вопрос. Пунгуше слушал, кивая, и молча курил. — Этот человек, мой дед, которого я любил, похоронен где-то в этой долине. Я ищу его могилу, — просто закончил он и неожиданно понял, что Пунгуше смотрит на него со странным мрачным выражением.
— В чем дело? — спросил Марк.
— Когда это случилось?
— Шесть лет назад.
— Стоянка старика была под фиговым деревом? — Пунгуше указал вниз, на долину. — Там, где ты остановился в первый раз?
— Да, — подтвердил Марк. — Он всегда там останавливался.
Он почувствовал, как сжалось в груди — в предчувствии чего-то очень важного.
— Был человек, — сказал Пунгуше, — который носил такую большую шляпу, что в ней мог бы стать лагерем импи[23], — и он развел руками, лишь немного преувеличивая размеры широкополой фетровой шляпы с двойной тульей, которую носил старик. — И у него была борода, как крылья белой цапли.
В сознании Марка сразу возникла раздвоенная борода старика, белоснежная и только у рта выпачканная табаком.
— Этот старик ходил, как птица-секретарь, когда она охотится на саранчу в траве.
Длинные тонкие ноги, согбенные ревматизмом плечи, размеренный шаг — описание было абсолютно точным.
— Пунгуше! — возбужденно воскликнул Марк. — Ты его знал?
— Ничто не может произойти в этой долине, ни птица пролететь, ни бабуин закашлять, чтобы шакал не увидел и не услышал.
Марк смотрел на него, пораженный собственным промахом. Конечно, Пунгуше все знает. Пунгуше, молчаливый наблюдатель… ну почему, скажите на милость, он не додумался спросить его раньше?
* * *— Он шел по этой тропе.
Пунгуше шел впереди, с талантом прирожденного актера изображая Джона Андерса, его небыструю походку и по-стариковски согнутые плечи. Полузакрыв глаза, Марк почти видел деда, каким видел его много раз в прошлом.
— Здесь он свернул с тропы.
Пунгуше оставил звериную тропу и пошел по одному из пересохших русел. Под ногами заскрипел белый песок. Пройдя полмили, Пунгуше остановился и показал на блестящий, отполированный водой булыжник.
— Здесь он сел и прислонил ружье к камню. Зажег трубку и сидел курил.
Пунгуше развернулся и поднялся по крутому берегу ручья.
— Пока старик курил, из долины подошел четвертый человек. Он шел как охотник, неслышно, по следу старика.
Пунгуше воспользовался зулусским словом — почтительным обозначением старика — иксхегу.
— Подожди, Пунгуше, — нахмурился Марк. — Ты говоришь, четвертый. Не пойму. Перечисли этих людей.
Они сели на берегу. Пунгуше взял понюшку, предложил рог Марку, тот отказался, и Пунгуше высыпал красный порошок на ладонь и стал нюхать, по очереди зажимая ноздри большим пальцем. Потом закрыл глаза, с удовольствием чихнул и уж тогда продолжил:
— Старик, твой дед, иксхегу. Это один. Еще один старик. Без волос на голове, но не на подбородке.
— Это два, — согласился Марк.
— Был еще молодой, с очень черными волосами, он все время смеялся и шел с шумом, как стадо буйволов.
— Да. Это три.
— Эти трое пришли в долину вместе и разбили лагерь под фиговым деревом.
Должно быть, Пунгуше описывал Грейлингов, отца и сына, дававших краткие показания в ледибургском суде.
Все было так, как он и ожидал. Но теперь Марк спросил:
— А что за четвертый человек, Пунгуше?
— Четвертый следовал за ними тайно, и иксхегу, твой дед, о нем не знал. Он всегда передвигался, как охотник на людей, наблюдал из укрытия и шел неслышно. Но однажды, когда иксхегу, твой дед, в одиночку ушел из лагеря поохотиться на птиц у реки, этот таящийся пришел в лагерь под фиговым деревом и они разговаривали втроем, тихо, сблизив головы и осторожно озираясь, как люди, обсуждающие какое-то недоброе дело. Потом до прихода старика четвертый оставил лагерь и спрятался в буше.
— Ты все это видел, Пунгуше? — спросил Марк.
— То, чего не видел, прочел по следу.
— Теперь я понимаю твои слова о четвертом. Расскажи, что произошло в тот день, когда иксхегу сидел здесь и курил трубку.
Пунгуше показал вниз по течению высохшего ручья.
— Неслышный человек пришел и остановился там, где сидим мы с тобой, и он смотрел на твоего деда и ничего не говорил, но держал исибаму, свое ружье, вот так.
— И что тогда сделал иксхегу? — спросил Марк. Его замутило от ужаса.
— Старик поднял голову и задал вопрос, громко, как говорят, когда испугались, но неслышный человек не ответил.
— И что потом?
— Прости, Джамела, теперь, когда я знаю, что старик твоей крови, рассказ причиняет мне боль.
— Продолжай.
— Тогда неслышный выстрелил, один раз, и иксхегу упал лицом в песок.
— Он умер? — спросил Марк. Пунгуше ответил не сразу.
— Нет, он не умер. Пуля попала сюда, в живот. Он шевелился и стонал.
— Неслышный человек снова выстрелил?
Марк чувствовал в горле едкую горечь.
Пунгуше покачал головой.
— Что же он сделал?
— Сел на берегу, там, где сидим мы, и молча курил, глядя на иксхегу, лежащего на песке. И так смотрел, пока старик не умер.
— Сколько времени он умирал? — сдавленным от гнева голосом спросил Марк.
Пунгуше обвел участок неба, означающий два часа движения солнца.
— В конце иксхегу говорил по-зулусски и на своем языке.
— Что он говорил, Пунгуше?
— Он просил воды и призывал Бога и женщину, может быть, мать или жену. Потом он умер.
Марк думал об этом, и приступы тошноты чередовались со вспышками жгучей ярости, ненависти и горя. Он пытался понять, почему убийца оставил свою жертву медленно умирать, и только спустя много времени вспомнил, что все должно было выглядеть так, будто старик погиб от несчастного случая. Человек не может случайно выстрелить в себя дважды. На теле должна быть только одна пулевая рана.
Но рана в живот всегда самая болезненная. Марк вспомнил, как кричали раненые в траншеях, когда их уносили санитары.
— Я горюю с тобой, Джамела.
Слова Пунгуше привели Марка в чувство.
— Что произошло после смерти иксхегу?
— Пришли из лагеря другие двое, старый лысый и молодой громкий. Они долго разговаривали, кричали — красные от гнева, и махали руками вот так и вот так. — Пунгуше изобразил горячий спор. — Один указывал сюда, другой туда, но под конец заговорил неслышный, а те двое слушали.
— Куда они отнесли его?
— Сначала они обыскали его карманы и достали какие-то бумаги и кулек. Они снова стали спорить, и молчун забрал у них бумаги и снова положил старику в карман.
Марк понял зачем. Честный человек не ограбит жертву случайного выстрела.
— Потом они отнесли его на берег, вот сюда.
Пунгуше встал и отвел Марка на четыреста ярдов в лес, к самому началу откоса.
— Здесь они нашли старую нору муравьеда и затолкали в нее тело старика.
— Здесь? — спросил Марк. На этом месте росла короткая буйная трава и не было ни следа пирамиды из камней. — Я ничего не вижу.
— Они принесли камни с того утеса и положили их в нору на тело старика, чтобы его не выкопала гиена. Потом забросали камни землей и разровняли землю веткой.
Марк опустился на колени и осмотрел землю.
— Да! — воскликнул он.
В земле было небольшое углубление, как будто осела почва над ямой.
Марк извлек нож и сделал на четырех ближайших деревьях засечки, чтобы легче было сюда вернуться. Потом выложил в углублении небольшую пирамиду из камней.
Закончив, он спросил Пунгуше:
— Почему ты ничего никому не рассказывал об этом? Почему не пошел в полицию в Ледибург?
— Джамела, безумие белых меня не касается. К тому же до Ледибурга далеко, а полицейский спросит: «Эй, кафир, а что ты делал в долине Бубези, где видел такие странные дела?» — Пунгуше покачал головой. — Нет, Джамела, иногда человеку лучше быть слепым и глухим.
— Скажи мне правду, Пунгуше, если ты снова увидишь этих белых, ты узнаешь их?
— У всех белых людей лица, как вареный ямс, красные, комковатые и бесформенные. — Тут Пунгуше вспомнил о вежливости. — Кроме твоего, Джамела, оно не такое уродливое, как у всех.
— Спасибо, Пунгуше. Значит, ты их узнаешь?
— Лысого старика и молодого громкого — да.
Пунгуше задумчиво наморщил лоб.
— А молчуна? — спросил Марк.
— Хо! — Лоб Пунгуше расправился. — Разве можно забыть, как выглядит леопард? Разве можно забыть убийцу людей? Молчуна я узнаю когда угодно и где угодно.
— Хорошо! — кивнул Марк. — Возвращайся домой, Пунгуше.
Он подождал, пока зулус не скроется за деревьями, опустился на колени и снял шляпу.
— Что ж, дед, — сказал он, — я не очень это умею. Но я знаю, ты хотел бы, чтобы были произнесены слова.
Голос его звучал хрипло и низко, и ему пришлось громко откашляться, прежде чем начать.
* * *В доме в Лайон-Копе окна были закрыты ставнями, вся мебель укутана белыми чехлами, но на кухонном дворе Марка встретил главный слуга.
— Нкози отправился в Теквени. Он уехал две недели назад.
Он накормил Марка завтраком из яичницы с беконом.
Потом Марк вышел и снова сел на мотоцикл.
Дорога до побережья была долгой и трудной, и пока из-под колес убегали назад пыльные мили, у Марка было достаточно времени для размышлений.
Он покинул Ворота Чаки через несколько часов после того, как нашел могилу деда, и безотчетно отправился к единственному человеку, у которого мог спросить совета.
Он хотел, чтобы Марион поехала с ним, по крайней мере до Ледибурга, где могла бы побыть у сестры.
Но Марион отказалась покинуть дом и огород. Марк не волновался, зная, что Пунгуше будет спать в сарайчике для инструментов за конюшней и охранять дом в отсутствие Марка.
Марк вброд пересек реку и поднялся по склону к началу тропы, где в сарае держал мотоцикл. Путешествие завершилось в темноте, а в Лайон-Коп он добрался на рассвете и узнал, что Шон Кортни уехал в Дурбан.
В середине дня Марк проехал в ворота Эмойени, словно вернулся домой.
Руфь Кортни была в розарии; она бросила корзину со срезанными цветами и побежала, подобрав юбку до колен; широкополая соломенная шляпа слетела с головы и повисла за спиной на ленте, а радостный смех Руфи звучал как смех молодой девушки.