Впереди, мимо светлого пятна уличного фонаря проскользнула чья-то тень и скрылась в темноте здания.
Гарден пошел на мысочках, высоко поднимая колени, как спринтер. Постукивание, эхо других шагов прекратилось. Гарден побежал вперед, в круг света. Справа что-то царапнуло по асфальту, словно кто-то переступил с ноги на ногу. Он повернулся налево — к проезжей части улицы, спиной к пятну света. Лезвие звукового ножа готово было вспороть темноту перед ним.
— Не купите ли девушке выпивку?
Тот же голос! Те же слова! Сэнди сказала их той первой ночью, четыре года назад, когда вошла в гостиницу «Оулд Гринвич» в Стамфорде.
— Сэнди?
— Ты не ожидал меня, Том? Ты же знаешь, я не могу быть далеко от тебя.
— Зачем ты пряталась? — Гарден поднял правую руку, сделав вид, что защищает глаза, и незаметно спрятал нож во внутренний карман.
— А почему прятался ты, Том?
— У меня была пара плохих недель. Выйди вперед. Дай мне посмотреть на тебя.
В ответ она засмеялась. И вышла из тени: грациозная, с прекрасными формами, гибкими движениями и спокойными глазами. Тонкая пленка дождевика облегала ее, словно сари. Поверхность его отсвечивала всеми цветами радуги в такт дыханию. Под ним было вечернее платье из искусственного шелка, оставлявшее обнаженными плечи. То же самое, что и тогда, четыре года назад. Том вздохнул.
— Ты действительно помнишь?
— Конечно… Но почему сейчас?
— Я такая глупая. — Улыбка. — Я испугалась, Том. Испугалась твоих снов. Они были такие… такие странные и завораживающие. Я была нужна тебе именно из-за них, а я только и могла думать о том, что ты ускользаешь куда-то и я не могу последовать за тобой. Я прекратила наши отношения, но мир оказался без тебя пуст и холоден.
Она говорила, наклонив голову вперед. Это скрывало ее глаза. Гарден вспомнил, что Сэнди не умела лгать ему, глядя в глаза, какой бы эта ложь ни была — от «В химчистке нечаянно испортили твой ужасный желтый пиджак» до «Я не знаю, куда подевался "Ролекс", что подарила тебе мисс Уимс». Сэнди всегда лгала ему, наклонив голову и рассматривая свои туфли. Она поднимала глаза только тогда, когда думала, что он поверил ей.
— Что ты хочешь, Сэнди? — мягко спросил он.
— Быть с тобой. Делить с тобой все. — Она глянула на него, но ее глаза были скрыты тенью век от падающего сверху света. Казалось, они вспыхивали каким-то тайным триумфом.
— Хорошо, — сказал он. — Хочешь есть?
— Да.
— Я знаю место, где завтракают ловцы крабов перед выходом в море. Там можно получить приличный кофе и блюдо бисквитов.
— Покорми меня, Том.
Она подошла к нему через кольцо света. Руки с длинными тонкими пальцами и красивыми ногтями, покрытыми рубиновым лаком, обняли его. Ее тело прильнуло к нему. Кончик языка раздвинул его губы в поцелуе. Как всегда.
Сура 2 Духи пустыни
Старец ухватил уголек корня терновника стальными щипцами и прикоснулся им к куску смолы в своей чаше. Смола задымилась. Он быстро направил едкий дым через смесь воды и вина в кальян, чтобы очистить его, и только потом затянулся.
Стены комнаты стремительно понеслись ему навстречу, словно внезапный конец долгого падения. Дым успокоил боль в суставах и пульсацию в старых шрамах, он поплыл на подушках, не чувствуя тела. Усмешка кривила его губы, пока они не сложились буквой «О».
Глаза закрылись.
Золотые гурии, одетые в дым, гладили холодными пальцами лоб и бороду. Другие массировали его конечности и расслабленный живот.
Где-то струились фонтаны, разговаривая с шейхом Синаном звонкими голосами. Голоса шептали ему о плодах размером с кулак и спелых, как грудь девушки. Колыхались широкие листья, навевая прохладу и грезы о ласках. Сок этих плодов…
Холодный ветер коснулся лица Старца, осушив пленку пота.
Колыхнулся закрывающий вход ковер, чьи-то пальцы сжали гладкую ткань на его груди, дернули за белые волосы.
— Проснись, Старец!
Веки шейха Рашида эд-Дина Синана распахнулись. Черные глаза юного Хасана уставились на него. Он был самым молодым из гашишиинов, совсем недавно прошедшим обряд посвящения. Но он уже успел завоевать авторитет и напрямую разговаривал с самим Синаном. Словно само его имя, такое же как у Хасана ас-Сабаха, давно умершего основателя Ордена ассасинов, давало ему такое право, на которое он не мог претендовать ни по возрасту, ни по положению.
— Что тебе нужно? — спросил Синан дрожащим голосом.
— Я хочу, чтобы ты пробудился во всеоружии своей мудрости.
— Зачем? Что случилось?
— Христиане у ворот.
— Много христиан? И ты разбудил меня только из-за этого?
— Похоже, они не собираются убираться. Они стали лагерем, будто для осады.
— Опять надоедают своими требованиями?
— Как обычно: чтобы мы вышли и сражались.
— Тогда зачем же ты разбудил меня?
— С ними тамплиеры.
— А! Под предводительством брата Жерара, ты полагаешь?
— Нет, насколько я мог видеть.
— Так, значит, ты смотрел только со стен.
— Это правда. — Молодой человек был близок к замешательству.
Голос шейха Синана приобрел твердость.
— Ступай и посмотри вблизи, и лишь потом зови меня из Тайного Сада.
— Да, мой господин Синан. — Хасан слегка поклонился и вышел.
Бертран дю Шамбор начал подозревать, что его обманули.
На третье утро осады Аламута он стоял перед своим шатром. Красные лучи восходящего солнца показались в расселине горы и осветили усеченный утес, возвышающийся перед ним. Свет окрасил серые камни в цвета осенних листьев, которыми полны в это время года долины Орлеана. Утес незаметно переходил в крепостные стены. Только очень острый глаз мог заметить, где желобки покрытого эрозией камня переходят в штриховку каменной кладки.
Если считать гору за основание крепости, то высота ее стен была более двухсот футов. У Бертрана не было ни лестниц, ни крюков, ни веревок, чтобы взобраться на стены.
А даже если бы они и были, ни один человек не смог бы вскарабкаться на такую высоту, когда сверху летят стрелы и сыплются камни.
Остроконечные палатки лагеря были еще в тени, в глубокой расселине между Аламутом и противоположной горой. По ней шла единственная дорога к крепости, по крайней мере единственная, которую можно было видеть и о которой можно было говорить, и слабой струйкой тек ручей. Этот ручей мог питать колодцы внутри крепости. Между дорогой и водой, стиснутые скалами, разместились палатки воинов и коновязи.
Бертрану понадобилось полтора дня, чтобы убедить своих рекрутов в том, что они должны пить и брать воду выше по течению, а мыться и облегчаться ниже.
Некоторые из них до сих пор не беспокоились об этом. Хотя это и были основы воинского искусства.
Список того, что Бертран не мог сделать, был длиннее, чем список его возможностей.
Он не мог построить осадные машины. Не только из-за того, что здесь не было места для их постройки, как не было места и для маневра, но главное — здесь не было дерева и невозможно было купить его за сирийские динары. В этой стране вооруженные христианские воины на конях были дороги, но простые доски и брусья были еще дороже.
Он не мог начать общий штурм. Дорога, ведущая к крепости, извивалась: сначала на север, потом на юг, затем снова на север… И за каждым поворотом ожидали сарацины. Перед поворотом склон холма под дорогой они превращали в крутой обрыв, а склон над дорогой защищали стеной камней. Так что оставался очень узкий проход, достаточный лишь для того, чтобы рядом могли проехать два вооруженных всадника. В ста шагах от каждого такого прохода располагался отряд сарацинских стрелков. Они пили охлажденные соки, ели фрукты и сладости и посылали стрелы в прорези шлемов тех христиан, которые пытались проехать.
Он не мог пройти через страну, где каждый поворот перегорожен. За сотни лет войны сарацины так поработали над скалами, что даже швейцарский пастух дважды подумает о восхождении. Воины Бертрана хорошо дрались верхом, хотя могли бы, ради славы, карабкаться на стены с помощью лестниц или передвижных башен. Но они никогда не согласились бы на медленную, методичную осаду с кирками и лопатами, с канатами и механизмами против неприятеля, который швыряет камни и осыпает штурмующих стрелами. Бертран рассчитал, что из каждых десяти, кто пойдет на штурм, лишь двое смогут достичь ворот цитадели. То же мог просчитать и каждый его воин и отказаться от платы.
Он не мог вести осаду по всем правилам, так как не было возможности контролировать все пути в крепость. Невозможно было узнать, страдает ли неприятель от голода и столкнется ли он с этой проблемой в течение года или будет смеяться над ним с высоты стен.
Он не мог найти другой путь в крепость. Если туда и ведет какой-нибудь тайный ход, то узнать это можно было, лишь расспросив местных жителей, которые все были сарацинами. За золото они могли бы ему кое-что рассказать, а затем вывести его прямо под стрелы защитников, особенно ночью.
Он не мог знать состояние умов в стане неприятеля — ключевой момент для всякой осады. Можно было лишь предполагать, что шейх Синан и его гашишиины не слишком-то озабочены присутствием христиан в долине.
Так думал Бертран дю Шамбор на третье утро осады, сидя в своем шатре и считая деньги и дни. Его люди были вполне довольны, кормя лошадей, точа клинки, смазывая маслом кольчуги и поедая свой рацион. Они будут делать это, пока не выйдут все продовольствие и динары, а потом уйдут.
И что тогда?
Первый человек умер ночью. Бертран и его хирург поспорили относительно времени его смерти. Врач отмечал черноту крови вокруг раны на шее Торвальда де Харфлера, окостенелость его конечностей, пурпурную темноту ляжек и ягодиц, которую врач объяснял просачиванием крови.
Бертран возражал ему, говоря, что Торвальд не мог умереть около полуночи, на чем настаивал врач, ибо в это время все в лагере спят, все, кроме воинов, стоящих на страже вдоль дороги и у коновязи. Если бы какой-нибудь сарацин проник в лагерь и нанес сэру Торвальду несколько ножевых ран, тот разбудил бы всю долину шумом драки и своими пронзительными криками. Все могло произойти раньше, говорил Бертран, когда люди были заняты игрой и выпивкой. Или позднее, когда они просыпались, лязгая своими доспехами и горшками.
— Нет, — настаивал хирург. — Обратите внимание на расположение этих разрезов. Посмотрите на ткани вокруг раны. Удар вертикально прошел между сухожилиями и кровеносными сосудами шеи. И когда лезвие уперлось в позвоночник, кровь растеклась между позвонками.
— И что же это, по-вашему, означает? — хмуро спросил Бертран.
— Это не норманнский нож с тупыми краями. Им можно бриться. Оно было в руках человека, способного вытащить желчный пузырь у вас из живота, а вы ничего не почувствуете.
— Итак?
— Вы же военный человек, сэр Бертран. Вам понятно искусство боя, когда вы сбрасываете с седла вооруженного и одетого в доспехи воина. Ассасин, убийца, который держал этот нож, знал о костях, мускулах и кровеносных сосудах не меньше хирурга. Он знал, как пронзить кинжалом — очень острым кинжалом — спящего человека, чтобы тот не проснулся.
— Но как же он проник в эту палатку?
— Он крался в тени. Он следил, чтобы не наступить на оружие, которое ваши люди раскидывают между палатками. Человек может двигаться, не поднимая шума.
— Домыслы, — фыркнул Бертран. — Никаких сарацин здесь не было. Этот убийца из лагеря. Может быть, он мстил сэру Торвальду из-за каких-то прошлых дел.
— Вы лучше знаете ваших людей.
— Конечно. И мы лучше проведем осаду, если вы не будете рассказывать сказки о крадущихся ассасинах.
— Конечно, — хирург склонил голову. — Вы лучше меня осведомлены об этих вещах.
И врач покинул Бертрана дю Шамбора, чтобы приказать оруженосцам рыть могилу.
Хасан ас-Сабах полз по камням. Те, что шевелились, он вбивал в сухую почву своими голыми ногами. Пальцы ног были длинные и крючковатые. Кожа вокруг кривых и ороговелых ногтей была собрана белыми полукружиями. Сто двадцать девять лет исполнилось этим пальцам. Они видели дорог, в башмаках и без них, больше, чем ноги самого старого верблюда на Дороге Пряностей. Несмотря на это ноги Хасана были ногами молодого человека, с сильной стопой, хорошо оформленными мускулами и правильно расположенными костями.
Его лицо с пышными усами и глубоко сидящими глазами было бы лицом молодого человека, если бы не многочисленные морщины. Густые черные волосы вились, как у юного пастуха, Мускулы играли, когда он спускался по скалистому склону, перебирался через медленный поток по камням, пробираясь в лагерь христиан.
Это была седьмая ночь осады Аламута. Хотя шейх Синан приказал ему самому следить за пришельцами, Хасан перепоручил эту работу подчиненным гашишиинам — до сегодняшнего дня, когда он сам решил увидеть этих людей.
И не покидая Орлиного гнезда, он знал, что скоро наступит время устрашения. Запертые в долине из-за своего собственного упрямства и ложного понятия доблести, христианские рыцари победят себя сами. Жара, жажда, соленый пот и подавленное желание действовать любой ценой несомненно сделают свое дело. Оставленные на три недели в этой узкой долине, они могут съесть себя живьем.
Но Хасан, почти столетие тайный глава гашишиинов, хотел подтвердить свою репутацию. Человек может сойти с ума в этих местах, и этому никто не будет удивляться. Но счесть себя побежденным ночным ветром, укусом скорпиона и по приговору духов это уже легенда.
В какой же шатер заглянуть? Выбрал ли христианский военачальник самый большой для себя и своих слуг, как поступил бы сарацинский? Или он выбрал самую маленькую палатку для собственных нужд и разместил своих людей с относительными удобствами? Это вполне могло быть в духе их странных представлений о братстве и равенстве.
Хасан ас-Сабах выбрал самую маленькую палатку, вытащил свой кинжал и поднял ее край.
Кислый запах мужских тел, непривычных к ежедневному ритуалу омовения и очищения, ударил ему в лицо. Гашишиин отвернулся, стараясь дышать маленькими глотками и прислушиваясь к тому, что происходило внутри.
Храп, издаваемый в двух ритмах, то совпадал по фазе, то расходился, как два колеса разного размера, едущие по одной дороге. Определенно здесь два человека. Может быть, начальник и его оруженосец?
Хасан поднял край повыше и полез в палатку. Глаза быстро привыкли к темноте. Он различил две фигуры. Один христианин спал, вытянувшись на низкой походной кровати из деревянных перекладин и веревок. Другой прикорнул у него в ногах. Господин и слуга, на норманнский манер?
Гашишиину не хотелось убивать обоих, по крайней мере на этой стадии осады. Необходимость устрашения перевешивала необходимость уменьшения числа врагов. Пробуждение рядом с мертвым с неизбежной мыслью: «Почему он? Почему не я?» — что может быть страшнее?
Но кого же выбрать — для большего страха? Мертвый полководец с запуганным рабом, бормочущим о своей невиновности каждому, кто захочет слушать… Это открывает интересные возможности для разрушения христианской армии. Или запуганный начальник, проснувшийся в ужасе от смерти, столь близкой к его ложу… Какой путь лучше, чтобы посеять страх и смущение среди тех, кто стоит лагерем под Орлиным гнездом?
Хасан навис над слугой, спавшим у ног хозяина. Он лежал с откинутой назад и повернутой налево головой, рот его закрывался и открывался при каждом вздохе. Гашишиин прислушался к ритму его храпа. Как набегающие на берег волны, седьмой всхрап был всегда самым сильным. Казалось, он колеблет ткань палатки и сотрясает голову человека на его плечах. Хасан суставом пальца отмерил расстояние от мочки и приставил к коже нож с изогнутым лезвием. Кончик ножа мягко двигался в такт дыханию. Хасан неподвижно ждал седьмого всхрапа. Как только звук достиг наибольшей силы и начал стихать, кинжал прорезал кожу шеи и вошел между костями. Храп прекратился, когда спинной мозг был перерезан.
Хасан поднял и опустил ручку ножа — для уверенности — и вытащил лезвие. Еще один храп по-прежнему мирно раздавался в закрытом пространстве. Гашишиин опустился на колени и пополз обратно к открытому краю палатки. Руку с ножом он подогнул под себя, не желая запятнать ткань палатки кровью.
Оказавшись снаружи, Хасан возвращался среди теней, через ручей по скользким камням. Его ноги сами находили правильный и бесшумный путь.
Бертран дю Шамбор не видел крови. В палатке было темно, поскольку утро никогда не приходило в эту долину одновременно с рассветом. Для этого всегда требовалось несколько часов.
Он сел, потянулся, откашлялся и сплюнул, ожидая, что его слуга Гийом поспешит с чашей и мыльной пеной, бритвой и полотенцем, едой и вином. Вместо этого ленивый каналья все еще лежал и спал. Бертран толкнул его.
Голова почти отделилась от шеи Гийома. Облако черных мух взмыло в воздух. Бертран вскрикнул, словно женщина. Весь лагерь слышал его.
На тринадцатый вечер осады Аламута Бертран был в полном отчаянии. Из пятидесяти вооруженных рыцарей и сотни йоменов и слуг, которых он привел в долину, осталось шестьдесят душ. Остальные были найдены мертвыми в своих постелях или среди скал. Чем больше людей он ставил вечером наблюдать за холмом, тем больше терял.
Из шестидесяти оставшихся не более десяти были крепки разумом или могли уверенно держать в руках оружие.
Он сам не был в числе этих десяти, и знал это. В слабом свете свечей он делал то, чего не делал с детства. Он молился. Так как рядом не было священника, чтобы направить его, Бертран молился Богу, повторяя вслед за воином, у которого на рукавицах были нашиты красные кресты, — тамплиером, знавшим несколько псалмов и сходившим за святого человека в этих проклятых местах.