Я нервничала оттого, что мы увидим Мэтти, — мне тяжеловато находиться рядом с инвалидами. Нет, ничего личного, не подумайте, будто я плохо к ним отношусь, — я знаю, у них есть право на образование, бесплатный проезд в общественном транспорте и все такое; просто когда они рядом, меня начинает слегка мутить. Я о том, что приходится притворяться, будто они такие же, как мы, когда это совсем не так. Ведь правда? Я не говорю про инвалидов, у которых нет одной ноги. С этими все нормально. Я о тех, кто не совсем в своем уме, кто кричит и кривляется. Как можно говорить, что они такие же, как вы или я? Ладно, я тоже кричу и кривляюсь, но я-то понимаю, что делаю. Ну, в большинстве случаев. А они же совершенно непредсказуемы. И они повсюду.
Правда, Мэтти стоит отдать должное — он довольно тихий. Он совсем инвалид, так что все нормально, — надеюсь, вы понимаете, о чем я. Он просто сидит. На мой взгляд это лучше, хотя, наверное, на его взгляд, ничего хорошего в этом нет. Впрочем, кто знает, есть ли у него какой-то собственный взгляд? А если нет, то, получается, считается только мой. Мэтти довольно высокий, сидит в кресле-каталке, вокруг шеи понатыканы подушки и еще что-то, чтобы голова никуда не скатывалась. На людей он не смотрит, он вообще ни на что не смотрит, так что это не очень страшно. Через какое-то время о нем вообще забываешь — в общем, все получилось намного лучше, чем я думала. Но бедная Морин! Это ж охренеть. Скажу вам честно, окажись я на ее месте, вы бы меня не уговорили спуститься обратно. Ни за что.
Когда мы вошли, Джей-Джей уже был там, так что получилось практически воссоединение семьи, если не считать того, что никто не глядел друг на друга и никто не притворялся, будто рад видеть всех остальных. Морин сделала нам чаю, а Мартин и Джей-Джей из вежливости спросили что-то про Мэтти. Я же глядела по сторонам, потому что выслушивать все это не хотела. Она и вправду прибралась, как и собиралась. Дом был практически пустой, если не считать телевизора и простенькой мебели. Казалось, она только что переехала. На самом деле у меня возникло ощущение, что мебель она вынесла, а еще сняла все со стен — на них виднелись отметины. Но потом Мартин спросил: а как ты думаешь, Джесс? Так что мне пришлось перестать смотреть по сторонам и принять участие в разговоре. Нам нужно было придумать план действий.
Джей-Джей
Я не хотел ехать к Морин вместе с Мартином и Джесс, поскольку мне нужно было время, чтобы подумать. В прошлом у меня пару раз брали интервью, но те журналисты были фанатами группы, то были приятные ребята, у которых срывало крышу, если подарить им наш диск и позволить угостить себя в баре. Но эти… Как та дамочка, что постучалась ко мне в поисках вдохновения для читателей… Слушайте, я ж ничего о них не знаю. Я лишь знаю, что им хватило суток, чтобы выяснить мой адрес, а раз уж они смогли это, то что им тогда не под силу? У них будто были адреса всех людей, живущих в Британии, — просто на всякий случай.
В общем, я из-за нее стал параноиком. Если она захочет, то за пять минут разузнает все про группу. А потом про Эдди, про Лиззи, а затем она выяснит, что у меня нет никакой смертельной болезни, а если и есть, то я единственный, кто об этом знает. К тому же ей станет известно, что заболевания, от которого я не умираю, не существует.
Проще говоря, я был достаточно напуган, чтобы думать, будто я в беде. К Морин я поехал на автобусе и, пока ехал, решил во всем признаться, все рассказать. А если им что-то не понравится, то пусть отправляются ко всем чертям. Но я не хотел, чтобы они узнали обо всем из газет.
Нам потребовалось немного времени, чтобы привыкнуть к тому, как дышит бедняга Мэтти, а дышал он громко и словно через силу. Думаю, мы все думали об одном: а мы бы выдержали, окажись на месте Морин? Мы пытались понять, могло ли что-то заставить нас спуститься с той крыши живыми.
— Джесс, — сказал Мартин. — Ты хотела, чтобы мы встретились. Так что ж ты не возглавляешь заседание?
— Ладно, — ответила она и, прокашлявшись, начала: — Мы собрались здесь сегодня…
На середине фразы Мартин засмеялся.
— Ты совсем охренел? — разозлилась она. — Я даже предложение не закончила. Что в этом смешного?
Мартин помотал головой.
— Нет уж, давай. Коль скоро я тебя так развеселила, то расскажи чем.
— Просто так обычно говорят в церквях.
Поначалу Джесс не знала, что ответить.
— Ну, да. Я знаю. Я как раз хотела создать соответствующую атмосферу.
— Зачем? — поинтересовался Мартин.
— Морин, ты же ходишь в церковь? — спросила Джесс.
— Раньше ходила, — ответила Морин.
— Вот видишь. Я просто хотела, чтобы Морин чувствовала себя поуютнее.
— Какая ты заботливая.
— Ну зачем ты все время меня обламываешь?
— Господи, — вздохнул Мартин. — А тебе крылья не жмут?
— Раз так, можешь сам начать, гребаный…
— Хватит, — одернула их Морин. — Вы в моем доме. Здесь мой сын.
Мы с Мартином переглянулись, затаили дыхание, зажмурились, скрестили пальцы, но все без толку. Джесс все равно собиралась сказать это.
— Здесь твой сын? Но он же…
— Я не болен ККР, — выпалил я.
Ничего лучшего не придумал. То есть я, конечно, все равно должен был это сказать, но собирался дать себе побольше времени на подготовку.
Повисло молчание. Я ждал, что они на меня накинутся.
— Ой, Джей-Джей! — завизжала Джесс. — Это же фантастика!
Я не сразу сообразил, что в причудливом мире Джесс врачи смогли не только найти лекарство от ККР за время рождественских праздников, но и совершенно безвозмездно передать мне его аккурат между Новым годом и вторым января.
— Я не уверен, что Джей-Джей именно это имел в виду, — осадил ее Мартин.
— Да, — признался я. — У меня никогда не было этой болезни.
— О нет! Вот ублюдки. Долбаные доктора!
В доме Морин Джесс решила если и ругаться, то именно так.
— Ты должен подать на них в суд. А если б ты прыгнул? И все из-за их ошибки!
Твою мать. Ну почему все должно быть так непросто?
— И опять я не уверен, что Джей-Джей именно это имел в виду, — заметил Мартин.
— Да, — снова признался я. — Я постараюсь объяснить все как можно понятнее: такого заболевания, как ККР, не существует, а если и существует, то я от него не умираю. Я выдумал его оттого… Не знаю. С одной стороны, мне нужно было сочувствие. С другой, я не думал, что вы сможете понять меня, понять мою беду. Простите.
— Ты ничтожество, — рявкнула Джесс.
— Это ужасно, — сказала Морин.
— Засранец, — не успокаивалась Джесс.
Мартин улыбался. Сказать, что у тебя смертельное заболевание, которого у тебя на самом деле нет — это сопоставимо с совращением несовершеннолетней, так что теперь он наслаждался моим поражением. К тому же у него было определенное моральное преимущество — на унижения он ответил достойно, забравшись на крышу Топперс-хаус и посидев на самом краю. Да, он не прыгнул, но все же дал понять, что он воспринимает происходящее с ним всерьез. А я сначала решил спрыгнуть, а потом сделал очень постыдную вещь. Я стал еще большим засранцем, чем был до Нового года, и это меня угнетало.
— Зачем ты соврал? — спросила Джесс?
— Да, — подхватил Мартин. — Что же с тобой, если ты решил все упростить?
— Просто… Не знаю. С вами все было так понятно. У Мартина — сами знаете. У Морин… тоже, — кивнул я в сторону Мэтти.
— Зато со мной было не очень понятно, — заметила Джесс. — Я несла всякий бред насчет Чеза и объяснений.
— Да, но… Не обижайся, но у тебя совсем тогда крыша поехала. И было не особенно важно, что ты говоришь.
— А с тобой-то что было? — спросила Морин.
— Не знаю. Наверное, вы назовете это депрессией.
— А, депрессия, — отозвался Мартин. — Можешь не рассказывать, у нас у всех депрессия.
— Да, знаю. Но моя депрессия была… такая хреновенькая. Прости, Морин.
Не понимаю, как можно не ругаться. Как это возможно? Ведь всегда так и хочется ввернуть словцо покрепче. Знаете, кто самые популярные и обожаемые люди в мире? Ведущие новостей на телевидении. Если бы я оказался на их месте, то выглядело бы это примерно так: «А эти пидоры взяли и направили эти гребаные самолеты прямо на башни-близнецы». Ну, разве может нормальный человек сказать иначе? Может, они и не самые обожаемые. Может, они роботы-зомби.
— А ты расскажи, — предложил мне Мартин. — Мы — люди понимающие.
— Ладно. Если вкратце, то мне ничего не нужно было в жизни, кроме рок-н-ролла.
— Рок-н-ролла? То есть как Билл Хэйли и группа «Комете»? — уточнил Мартин.
— Нет, не совсем… Даже не знаю… Как «Роллинг Стоунз». Как…
— Они не рок-н-ролл играют, — оборвала меня Джесс. — Разве нет? Они играют рок.
— Ладно-ладно. Мне ничего не нужно было в жизни, кроме рок-музыки. Как у «Роллинг Стоунз», или… или…
— Рок-н-ролла? То есть как Билл Хэйли и группа «Комете»? — уточнил Мартин.
— Нет, не совсем… Даже не знаю… Как «Роллинг Стоунз». Как…
— Они не рок-н-ролл играют, — оборвала меня Джесс. — Разве нет? Они играют рок.
— Ладно-ладно. Мне ничего не нужно было в жизни, кроме рок-музыки. Как у «Роллинг Стоунз», или… или…
— Грубая музыка, — сказала Джесс. Она не хотела меня обидеть. Она просто уточнила.
— Не важно. Черт, моя группа окончательно распалась за несколько недель до Рождества. А потом от меня ушла девушка. Она англичанка — из-за нее я остался здесь.
Повисло молчание.
— Это все? — наконец-то спросила Джесс.
— Это все.
— Ты жалок. Теперь я понимаю, почему ты придумал себе болезнь. Ты бы лучше умер, чем не играл бы музыку в духе «Роллинг Стоунз»? Я бы наоборот. Я бы лучше умерла, чем оказалась в такой группе. Неужели в Америке их еще кто-то слушает? Здесь их давно забыли.
— Там же Мик Джаггер, в «Роллинг Стоунз», — вмешалась Морин. — Они, кажется, были неплохой группой. Зарабатывали прилично.
— Но не Мик Джаггер сидит здесь, поедая подсохшее печенье, а Джей-Джей.
— Я открыла коробку только под Рождество, — засуетилась Морин. — Наверное, как-то крышку неплотно закрыла.
У меня появилось ощущение, что они немного уходят от темы.
— «Роллинг Стоунз»… Это на самом деле не важно. Это всего лишь пример. Я имел в виду… песни, гитары, энергетика.
— Ему же лет восемьдесят. Какая тут энергетика? — удивилась Джесс.
— Я видел их выступление в девяностом, — вспомнил Мартин. — Тогда был финал Чемпионата мира по футболу, и Англия проиграла Германии по пенальти. Кто-то из «Гиннесса» затащил целую толпу на концерт, и мы там спасались, только слушая радио практически весь вечер. Хотя Мик тогда был полон энергии.
— Но тогда ему было только семьдесят, — возразила Джесс.
— Может, заткнетесь на хер? Прости, Морин. (Давайте договоримся, что в каждой моей реплике будут подразумеваться бранные слова и извинения перед Морин.) Я пытаюсь рассказать вам обо всей своей жизни.
— Тебе никто не мешает, — сказала Джесс. — Просто тебе нужно оживить рассказ. Чтобы мы не отвлекались на разговоры о печенье.
— Так, ладно. Поймите, у меня нет будущего. Я ничего не умею. У меня среднее образование. У меня не было ничего, кроме группы, а теперь и ее нет. Я не заработал музыкой ни цента, так что теперь мне ничего не остается, кроме как делать гамбургеры, — вот такая странная жизнь.
Джесс чуть не прыснула со смеху.
— Что еще?
— Просто забавно слышать от американца слово «странная» вместо… ну, сами понимаете чего.
— Думаю, он имел в виду, что странно заниматься приготовлением гамбургеров, когда всю жизнь занимался музыкой.
— А… — догадалась Джесс.
— Я боюсь, что такая жизнь меня убьет.
— От работы еще никто не умирал, — сказала Морин.
— Да я не боюсь работы. Но когда мы ездили с концертами и записывались… В этом была вся моя жизнь, я был самим собой, а теперь я чувствую себя опустошенным, бесполезным и… и… Понимаете, когда есть талант, ты думаешь, его достаточно, у тебя будет все, но потом оказывается, что ничего у тебя нет… Этому чувству некуда было деться, и оно… оно… Черт, да этот червь глодал меня, даже когда все было хорошо, потому что, хотя все и было хорошо, я не проводил абсолютно все время на сцене или в студии, а иногда мне хотелось именно этого, иначе я бы взорвался, понимаете? А теперь… теперь мне некуда податься, у меня нет будущего. У нас была одна песня… «Я даже не знаю, зачем все это начал…» Эту песню — «Спиной к спине» — мы с Эдди написали вместе, по-настоящему вместе, а такое нечасто бывало, это была песня о нашей дружбе, о том, через что мы прошли, и все такое. В общем, она была на нашем первом альбоме, но длилась всего две с половиной минуты, так что ее никто даже не заметил — то есть никто из тех, кто купил наш альбом, ее не заметил. Но потом мы начали исполнять ее на концертах, и Эдди придумал то чудесное соло. Не обычное для рок-музыки гитарное соло. Это скорее было похоже… даже не знаю… на что-то в стиле соул. А иногда, выступая в пригородах Чикаго, мы выходили на сцену с другими группами — а тогда было еще соло на саксофоне, или на фортепиано, или на каких-нибудь экзотических инструментах, — и оно становилось настоящим гвоздем программы. Мы могли начать концерт с этой песни, могли закончить ей или исполнить ее в середине, и играть ее было такое счастье, это было просто — прости, Морин, — охрененно. Понимаете, это и было счастье. Как будто ты на гребне волны или… или… в общем, словно под кайфом, но безо всяких наркотиков. Беря аккорды, мы словно взмывали над волнами. Я испытывал это ощущение раз сто в год, а далеко не все вообще знают, что это за ощущение. Именно от этого мне и пришлось отказаться — от возможности испытывать такое ощущение все время, когда мне только захочется, ведь это было частью моей работы, и… Знаете, а сейчас, задумавшись об этом, я понимаю, зачем придумал всю эту херню — прости, Морин, — про то, как я умираю от какой-то гребаной — и еще раз прости, Морин, — болезни. Ведь именно так я себя и ощущаю. Я умираю от болезни, которая иссушает меня изнутри, высасывает все соки — все, что дает силы жить, и…
— Ну и… — перебил меня Мартин. — В твоем рассказе, по-моему, пропущена часть о причинах возникновения желания покончить с собой.
— Я уже сказал, — объяснил я. — Все дело в болезни, которая иссушает меня изнутри.
— Это со всеми происходит, — сказал Мартин. — Это называется «стареть». Я чувствовал это еще до тюрьмы. Еще до того, как переспал с той девицей. Если подумать, то я, может, именно из-за этого и переспал с ней.
— Нет, я поняла, — встрепенулась Джесс.
— Правда?
— Конечно. Дело в том, что тебе хана.
Вместо извинения она махнула рукой в сторону Морин, как теннисист, признающий, что ему просто повезло.
— Ты думал, что станешь кем-то, но теперь очевидно, что ты ничего собой не представляешь. Ты не настолько талантлив, как думал, а запасного плана у тебя нет. У тебя нет ни ремесла, ни образования, и впереди у тебя совершенно пустые сорок-пятьдесят лет. Пожалуй, «пустые» — это еще громко сказано. Тяжело тебе. Это хуже, чем заболевание мозга, потому что это будет убивать тебя намного дольше. У тебя есть выбор: либо медленная и мучительная смерть, либо быстрая и легкая.
Она пожала плечами.
Она была права. Она все поняла.
Морин
Все бы обошлось, не выйди Джесс в туалет. Не нельзя же запрещать людям ходить в туалет? Я слишком доверчива. Мне и в голову не пришло, что она станет совать свой нос куда не следует.
Какое-то ее время ее не было, а когда она вернулась, на лице у нее сияла идиотская улыбка. В руках она держала два плаката.
На одном была изображена девушка, а на другом — чернокожий мужчина, футболист.
— И чье это, интересно? — спросила она.
Я тут же вскочила и закричала на нее:
— Верни на место! Они не твои!
— Кто бы мог подумать? — сказала она. — Получается, ты — лесбиянка, которой по душе чернокожие ребята с накачанными бедрами. Однако! А ты не так проста, оказывается.
Я тогда подумала, как это похоже на Джесс. Ее воображение способно только на пошлости, что, кстати, говорит лишь об отсутствии воображения.
— Да ты вообще знаешь, кто эти люди? — спросила она.
Это плакаты Мэтти, а не мои. Он, конечно, этого не знает, но это так. Я сама их выбрала. Я знала, что девушку зовут Баффи — это написано на плакате — но кто она такая, мне неизвестно. Просто мне показалось, что Мэтти неплохо было бы иметь в комнате изображение привлекательной женщины — возрасту него уже самый подходящий. А тот чернокожий парень, знаю, играет за «Арсенал», только я не знаю его фамилии, только имя — Пэдди. Насчет футбола я решила посоветоваться с одним моим знакомым из церкви, Джоном, который ходит на стадион «Хайбери» каждую неделю, и он сказал, что все обожают Пэдди. Тогда я и попросила его купить мне плакат с изображением Пэдди, когда он пойдет на стадион. Этот Джон — хороший человек, он принес огромный плакат, на котором Пэдди радовался только что забитому голу, и даже отказался брать деньги. Правда, после этого стали возникать неловкие ситуации. Он почему-то решил, что моему сыну лет десять-двенадцать, не больше, и он пообещал взять его как-нибудь с собой на стадион. Иногда, когда «Арсенал» проигрывал, он спрашивал, как Мэтти перенес поражение, а если команда крупно выигрывала, он говорил: «Держу пари, твой парнишка на седьмом небе от счастья», ну и так далее. А однажды, после обычного пятничного похода по магазинам, я везла Мэтти домой, и мы вдруг натолкнулись на него. Мне нечего было сказать, но иногда нужно уметь признаться как другим, так и себе: «Да, это Мэтти. Это мой сын». Так я и сделала, и с тех пор Джон больше не упоминал «Арсенал». Я не особенно скучала по его послематчевым комментариям.