Настя повернулась к дому. Из-за запертой двери не доносилось ни звука.
– А как последнее выкинули – заперлися, – рыдая, поведала Фенька. – Я-то, дура, барахлишко побегла собирать и не заметила… А дверь-то хлоп – и все! Я – стучать, вопить… Откройте, кричу, грех это смертный…
– Что – грех?.. – одними губами спросила Настя. И опрометью кинулась к двери. Грохот кулаков по мерзлому дереву сотряс тишину дома. – Зина! Открой! Открой, это я, Настя! Отвори, бессовестная, что ты вздумала?! Отопри!
Дом молчал. Фенька снова завыла, зажав пальцами рот.
– Замолчи!!! – Настя спрыгнула с крыльца и, проваливаясь в снег, бросилась к черневшему в глубине двора сараю.
Стешка и Фенька, переглянувшись, помчались следом:
– Куда ты, куда?
Но Настя уже бежала обратно, едва удерживая в руках тяжелый топор-колун.
– Помогите! Окно выбьем!
– Ой, не нады-ыть… – снова заблажила Фенька. – Я лучше за дворником сбегаю, не смогете вы…
– Поздно за дворником! – Настя тяжело дышала. – Помоги мне!
– Да ты же не поднимешь его, дурища! – вскричала Стешка, но Настя уже волокла через двор обледенелый бочонок, валявшийся у забора.
Стешка и Фенька тоже вцепились в него, вместе прикатили под светящееся окно. Бочонок был поставлен на «попа», Настя, сжимая в руках топор, взобралась на него. Стешка, громко ругаясь от страха, держала качающийся бочонок, а Фенька благоговейно придерживала балансирующую на нем Настю за ноги. Чугунный обух ударил в окно. Брызнули осколки, затрещали рамы. Покачнувшись, Настя занесла топор снова, но на этот раз не удержала его. Тяжелый колун, сокрушая рамы, упал в комнату, а Настя свалилась с бочонка, увлекая за собой Стешку и Феньку. Платок сорвался с ее головы, прическа рассыпалась.
– Живы, Настасья Яковлевна? – шепотом спросила горничная.
– Жива! – Настя вскочила. – Быстрей, подсадите меня!
– Куда, бешеная?! Там осколки торчат!
– Я платком завяжусь! Да живее вы, курицы! Кому я говорю!
Настя завязала лицо платком, оставив лишь щель для глаз. Фенька нагнулась, подставив широкую спину. Настя взлетела по ней, как по ступенькам, и, путаясь в отяжелевшем от снега подоле платья, забарахталась на подоконнике.
– Подтолкните же!
Кинувшаяся на помощь Стешка тоже взобралась на спину горничной и, по-извозчичьи ухнув, так толкнула сестру, что Настя тут же исчезла в окне – мелькнули только ноги в меховых сапожках. Глухой звук падения, крики: «Зина! Зина, где ты?!» – и тишина.
Стешка, сидя в снегу, задрала голову. С сомнением посмотрела на ощетинившееся осколками окно. На одном из них повис красный клочок Настиной шали. Стешка вздохнула и перекрестилась:
– Ну, кобылища, подставляйся. Полезла и я.
Горничная, слезливо причитая, снова согнулась в три погибели. Стешка, пыхтя, перевалилась через подоконник, кулем плюхнулась на пол комнаты. Первым делом ощупала лицо, волосы.
– Степанида Трофимовна! – раздался плачущий голос снаружи. – А мне-то что делати?
Стешка высунулась в окно:
– К нашим беги! На Живодерку! Буди всех, кто есть!
На полу темнели следы сапожек Насти. Стешка помчалась в глубь дома, оглушительно взывая:
– Настька, Настька, где ты? Отзовись!
Ответа не было. Стешка ворвалась в большую нижнюю комнату. Ахнув, замерла на пороге.
На диване сидела Зина Хрустальная. Перед ней стояла Настя и молча, с остервенением трясла ее за плечи. Зина не сопротивлялась, ее голова с распущенными волосами безвольно моталась из стороны в сторону, из-под распущенного корсета была видна грудь, край рубашки. Глаза ее были плотно зажмурены.
– Живая она? – хватаясь за косяк, пискнула Стешка.
– Чего напилась, дура?! – вместо ответа выкрикнула Настя. Зина молчала, и Настя с размаху отвесила ей две пощечины. – Чего, я спрашиваю, глотнула? А? Говори же!
– Вот чего! – завопила Стешка, кидаясь под стол и появляясь оттуда с пустым стаканом.
Настя вырвала стакан, понюхала, побледнела:
– Керосин, что ли? Ах, дура несчастная…
– Хасия-я-я-м [21]… – заблажила перепугавшаяся Стешка.
Настя резко повернулась:
– Замолчи! Беги на кухню, ищи молоко!
Стешка с топотом понеслась на кухню. Там, в потемках, не сразу догадавшись зажечь лампу, принялась крушить Фенькины полки в поисках молока. Падали тазы и миски, бился фарфор, с грохотом катился по полу медный бидон, опрокинулась корзинка с яйцами, и липкое месиво растеклось по полу. Когда Стешка с корчагой молока примчалась в комнату, Настя уже сидела на диване, а Зина лежала поперек ее колен.
– Не могу больше, девочка… не могу… Оставь, хватит… – хрипло, со стоном говорила она.
– Можешь! – кричала Настя. – Еще раз надо! Ну! Пальцы в рот суй и давай! Давай, проклятая!!!
Два сдавленных звука, бульканье. Стешка, поморщившись, отвернулась.
– Тряпку принести?
– Потом. Давай молоко! – Настя откинула с лица волосы, протянула руку. Взяв стакан, тихим, свистящим голосом приказала Зине: – Пей, дрянь, не то задушу!
Зина молча начала глотать молоко. Стакан плясал в ее трясущихся пальцах, молоко бежало по подбородку, каплями стекало по черному бархату платья. Настя сидела рядом, глядя остановившимися глазами в стену.
Примчавшаяся на Живодерку Фенька сначала кинулась к Большому дому. Через пять минут буханья кулаками в дверь и истошных ее воплей на крыльцо вышла заспанная кухарка. Протирая кулаком глаза, она объявила, что «господа в гостях, сегодни никого не будет, а боле ничего знать не могём».
Фенька бросилась к Макарьевне. Та сразу же побежала будить Илью – единственного, кто ночевал сегодня дома. Илья не пошел к Федоровым, поскольку два дня назад поругался с одним из них на Конной площади из-за жеребца: дело чуть не дошло до кнутов. Спать одному, без Кузьмы, на широких нарах было одним удовольствием. Макарьевне пришлось довольно долго трясти Илью за плечо, прежде чем он открыл глаза.
– Чего там, дэвла?
– Парень, проснись! Илья, вставай! – Макарьевна со свечой в руке была похожа на испуганное толстое привидение. – Там у Зины вашей беда!
– Я-то при чем… – спросонья пробурчал было Илья и перевернулся на другой бок, но Макарьевна решительно сдернула с него одеяло.
– Поднимайся, разбойничья морда! Настя велела сей же час бечь туда!
– Настя? – Илья тут же вскочил. – Она не у Баличей разве?
– Не знаю ничего! Вставай да беги!
Ничего не понимая, Илья оделся, выскочил на улицу и понесся в Живодерский переулок. Фенька, побежавшая было следом, безнадежно отстала, и во двор Зины Хрустальной он влетел один. Остановился, растерянно осмотрелся. На снегу перед крыльцом словно рота солдат маршировала: все было истоптано. Кругом валялись какие-то тряпки, одежда, и кружившая по двору пурга почти целиком засыпала их. Входная дверь была заперта, а под светящимся окном лежал мерзлый бочонок. Илья подошел, изумленно осмотрел блестевшие осколки стекла, обломки рам. Задрав голову, заорал:
– Зина! Эй! Обокрали тебя, что ли?
Тишина. Подумав, Илья вскочил на бочонок, схватился обеими руками за край окна, подтянулся и проскользнул внутрь. Оказавшись в пустой комнате, осмотрелся. В глубине дома слышался тихий разговор. Илья пошел на голоса.
Сначала он увидел Стешку. Та сидела, поджав под себя ноги, на пороге комнаты, сморкалась в скомканный платок. Увидев Илью, она не удивилась и лишь прижала палец к губам: тише, мол. Движением подбородка указала на диван.
Зина была по горло закутана в одеяло. Под головой у нее были две подушки, лицо на фоне распущенных волос казалось совсем белым. Рядом сидела, сжимая ее руку, Настя. Зина что-то говорила: хрипло, не открывая глаз. Настя слушала, сдвинув брови.
– Четыре года, девочка… Четыре года с ним… как жена… Ничего не хотела, ни о чем не просила… Что я ему сделала, что? Ведь каждый день приезжал, неделями целыми жил со мной, обещал, что… что повенчаемся, что дети будут… Я не верила, мне и не надо было, зачем… Я цыганка, а он – граф, ни к чему это было… Но вот так… к другой… уже помолвку объявили… Господи, да за что же?..
– Дура! – зло сказала Настя, отбрасывая ее руку. – Тебе всего-то двадцать пять! Ну, женится и женится, скатертью дорога! Что теперь – травиться кидаться? Да стоит ли он, паршивец, того? И чем – керосином! Уж хоть бы мышьяка в аптеке купила или вовсе – пошла бы да повесилась. И быстрее, и вернее.
– Я хотела, – серьезно сказала Зина. – Только подумала: вдруг Иван опомнится и вернется? Войдет, а я в кухне на крюке болтаюсь, язык наружу… фу… Помнишь, ваша горничная, Наташка кривая, повесилась? Такая страшная была, лицо синее, язык толстый…
– Ума у тебя нету! – горько сказала Настя, отворачиваясь. Илья увидел бусинки пота на ее лбу, резкую складку у рта.
– Не говори никому, девочка, – тихо попросила Зина, опять закрывая глаза. – Не нужно, чтобы люди… чтобы цыгане… знали. Я завтра, как всегда, в ресторане выйду, буду петь. И… не беспокойся, больше уж не стану.
– Ума у тебя нету! – горько сказала Настя, отворачиваясь. Илья увидел бусинки пота на ее лбу, резкую складку у рта.
– Не говори никому, девочка, – тихо попросила Зина, опять закрывая глаза. – Не нужно, чтобы люди… чтобы цыгане… знали. Я завтра, как всегда, в ресторане выйду, буду петь. И… не беспокойся, больше уж не стану.
– Не бойся, – Настя плотнее укутала ее одеялом, – никто не узнает. Поспать попробуй.
Зина кивнула, молча отвернулась к спинке дивана. Настя, наклонившись, вслушивалась в ее дыхание, затем повернула голову на звук шагов.
– Добрый вечер, Илья. Зря тебя разбудили…
– Чего зря? – пробормотал он. – Пойду хоть того… окно заткну чем-нибудь. Не то к утру весь дом выстудит.
– Подожди, – удержала его Настя, – поди сюда. Стеша, и ты тоже. Слышали, что она просила? Чтоб ни одна живая душа не узнала!
– Все равно пронюхают, – буркнула Стешка. – Шило в мешке не удержится.
Настя пристально посмотрела на нее. Встала, взяла за руку:
– Идем-ка…
Растерявшаяся Стешка без спора прошла за ней в угол, где висела озаренная лампадкой икона Божьей матери. Настя остановилась прямо под образом. Красный тревожный свет лампады упал на ее лицо, забился в глазах.
– Божись на икону! – велела она. – Божись, что никому не скажешь!
– Ну-у-у…
– Живо! А то знаю я тебя…
Стешка насупилась. Перекрестилась, обиженно проворчала:
– Чтоб мне от чесотки помереть, если скажу кому…
Настя кивнула, выпустила ее руку. Илья завороженно смотрел на ее потемневшее, усталое лицо с блестящими глазами, в которых плясал огонек лампады. Казалось – две Богородицы перед ним, одна – там, за лампадой, а другая – тут, в двух шагах, смуглая и тонкая… Он заморгал, едва сумел выговорить:
– Мне… тоже забожиться?
– Ну что ты, Илья… – Настя слабо улыбнулась. – Я знаю, ты никому не скажешь. Спасибо, что пришел. Правда, окно как-то заслонить надо.
Кивнув, Илья пошел в сени.
– Сестре своей она не верит, – оскорбленно выпалила Стешка ему в спину, – а черт знает кому, конокраду таборному…
– Не шуми! – Настя, стоя у дивана, вслушивалась в дыхание Зины. – Заснула, кажется. Знаешь, нельзя ее одну оставить. Я посижу тут до утра.
– Свихнулась? – покрутила пальцем у виска Стешка. – У тебя же жар, забыла?
– Забыла, – удивленно подтвердила Настя. Присев на край кресла, дотронулась до висков. – Ох… и правда, голова болит.
– Еще бы ей не болеть! – восторжествовала Стешка. – Видел бы Яков Васильич, как ты тут по окнам скачешь, – убил бы!
– Ему тоже говорить ничего не надо… – Настя прикрыла глаза, облизала пересохшие губы.
– Вот что – давай-ка я тут останусь, – решила Стешка. – Мы с этой дурой Фенькой хоть вещи соберем да просушим. И за красавицей нашей я пригляжу. А тебя Смоляко проводит.
Полчаса спустя Илья и Настя вышли из дома. Близилось утро, но на улице было по-прежнему темно. Снег перестал.
– Ты идти-то можешь? – обеспокоенно спросил Илья. – Не то понесу…
Сказав это, он почувствовал, что краснеет. Но Настя ничего не заметила.
– Ничего, я сама. Ох, как голова кружится… Только бы к завтрашнему прошло, ведь вечером работать. Отец рассердится.
– Держись за меня.
Он был уверен – откажется, но Настя послушно уцепилась за его локоть. Вдвоем они медленно пошли по заснеженному переулку. Вокруг – тишина, сугробы, черные дома. Изредка мимо глаз пролетит, вертясь, заблудившаяся снежинка. Илья чувствовал, как вздрагивает у него под локтем тонкая, без рукавицы, рука.
– Холодно тебе? Хочешь мой кожух?
– Нет… Не вздумай. Это не от мороза, просто руки дрожат… после топора.
Илья промолчал. Они уже вышли из переулка, пошли по пустой, заваленной снегом Живодерке. Илья думал о том, что вот он идет вместе с Настей, и ее рука зажата у него под мышкой, и рядом – ни души, и когда еще так получится… «Ну и что? – тут же поинтересовался кто-то ехидный и злой, сидящий внутри. – Ну, давай, спроси – не пойдет ли она за таборного вместо князя? Мало из тебя дурака делали – еще раз окажешься…» Илья вздохнул. Глядя в сторону, спросил совсем о другом:
– Как ты не побоялась в окно лезть? Высоко же… И осколки, я видел какие, торчали…
– Я уж потом испугалась. А тогда даже не думала ни о чем, только бы – скорее… – голос Насти вдруг задрожал, как у ребенка. – Но какой же мерзавец! Сволочь проклятая, так бы и убила! Вот что она теперь делать будет? С ребенком-то… Ты ведь не знаешь, Илья… За Зиной многие бегали. Купцы-миллионщики с ума сходили, Рябушин ей содержание тысячное предлагал, дом обещал купить и все, что пожелает. Не шла же! Четыре года с Ворониным прожила. Он, конечно, тоже на нее денег не жалел, Зина много в хор отдавала. Она ведь не жадная совсем, у нее только вид такой… очень гордый. Любила его сильно… Как теперь будет, не знаю даже. Ох, голова как кругом идет…
Илья молчал. Сам он был о Зине Хрустальной очень нелестного мнения, но, слыша дрожащий от негодования голос Насти, не спешил его высказывать. Бог с ней, с Зинкой… Может, и правда любила она этого, только какая теперь разница. Язык так и чесался сказать какую-нибудь гадость про князя Сбежнева, который вот тоже второй год обещает кое-кому, да все никак не женится. Но впереди уже показался фасад Большого дома, старая ветла. Настя, вымученно улыбнувшись, вытянула руку из-под его локтя.
– Спасибо, Илья. Пойду я. Сейчас бы чаю с малиновым листом выпить…
– Лучше водки, – вспомнил Илья проверенный отцовский способ. – С перцем и керосином. Все как рукой снимает.
– С керосином? – вздрогнула Настя. – Бр-р… нет. Я лучше чаю. Иди досыпай, морэ. Спасибо тебе.
– Подожди…
Илья сам не понял, как это вырвалось у него. Он тут же испугался сказанного, умолк, отчаянно понадеявшись, что Настя не расслышала, не поняла. Но она тут же выпустила перекладину калитки и вернулась на улицу.
– Что, Илья?
Он молчал, как дурак, уставившись себе под ноги. Слышал прерывистое, тяжелое дыхание Насти – она молча ждала. «Ведь больна же… мерзнет… Тьфу, пень безголовый, нашел время…»
– Что ты, морэ? – уже немного встревоженно повторила Настя, касаясь его рукава.
– Я давно спросить хотел… – с трудом выговорил он. – Только не сердись… Ты за Сбежнева в охоту идешь или отец нудит?
Тишина. Илья боялся поднять голову. Глядя на тускло мерцающий в лунном свете снег, ждал насмешки, хлесткого слова. И правильно… И мало еще будет! Додумался, Настьку – Настьку! – спрашивать о таком… Молчание затягивалось. Нужно было как-то выкручиваться.
– Прости. Не хотел. Забудь, не говори никому. Я… я пойду, Настя, утро скоро.
– Постой! – хрипло сказала она. – Скажи… зачем тебе это?
Илья осторожно поднял глаза. Настя не смеялась. Пристально смотрела ему в лицо. Вьющаяся прядка, выскользнув из-под платка, упала ей на ресницы. Она досадливо смахнула ее. Илья перевел дыхание. И сам не ожидал, что так спокойно скажет то, что с самой осени торчало в голове.
– Затем, что я бы тебя взял. Не бойся, деньги будут. И дом будет, и лошади, и в золоте ходить станешь. Он, Сбежнев, нищий, только и дохода, что князь, я через год-другой больше иметь буду… – Илья говорил все быстрее и быстрее, опасаясь, что Настя вот-вот оборвет его, и с каким-то пьяным восторгом чувствовал – пропадает. Настя слушала молча, внимательно.
– В табор не повезу тебя, не бойся. В Москве останемся жить, в хоре будешь петь, платья носить какие захочешь, платок вязать не стану заставлять… Все будет, как захочешь. И… и… денег, сколько хочешь, будет…
Настя вдруг опустила глаза. Тяжелая тень от ресниц задрожала на ее скулах, возле губ обозначилась суровая складка. Илья растерянно умолк, соображая, что сказал не так.
– Ох, Илья… Ох уж вы мне, цыгане… – низко, со странным смешком выговорила Настя. – Все думаю, думаю – неужели мы все такие? Одно золото в голове… Что я его, по-твоему, солить буду? Думаешь, мне золото нужно? Что я, по-твоему, кукла? Или кобыла, чтобы вы меня торговали? Да пропадите вы пропадом – цыгане! Век бы мне вас всех не видеть!
Он понял наконец. И, уже не боясь выглядеть дураком, схватил ее за руку:
– Настька! Стой, глупая, подожди… Ты сама-то кто – не цыганка, что ли? Да я же… Я не это совсем хотел! Я подумал, может, что князь… Ведь сорок тысяч… У меня откуда?.. Яков же Васильич… Он же…
Настя прервала его усталым жестом.
– Ступай домой, Илья. И я пойду, – попыталась она высвободить руку, но Илья держал крепко. – Илья! – гневно повысила Настя голос.
– Нет уж, ты дослушай! – выпалил он. – Добром спрашиваю – за меня пойдешь или за князя? Повторять не буду!
– Вон ты какой… – насмешливо сказала Настя.
Нахмурившись, Илья потянул ее на себя. Настя, сопротивляясь, уперлась рукой в его грудь. Платок соскользнул с ее волос, и у Ильи остановилось дыхание, когда он уткнулся лицом в мягкие пушистые пряди.
– Пусти! – взвилась она.
– Не пущу…
– Ето чево тут?
Вздрогнув, Илья отпрянул от Насти. Та тоже метнулась в сторону. Оба испуганно уставились на длинный силуэт, выросший на крыльце Большого дома. По скрипучему, как несмазанные петли, голосу Илья узнал кухарку Васильевых – Дормидонтовну. Этой вредной сухопарой бабы в черном вдовьем платке побаивался, по слухам, даже Яков Васильич.