– Пусти! – взвилась она.
– Не пущу…
– Ето чево тут?
Вздрогнув, Илья отпрянул от Насти. Та тоже метнулась в сторону. Оба испуганно уставились на длинный силуэт, выросший на крыльце Большого дома. По скрипучему, как несмазанные петли, голосу Илья узнал кухарку Васильевых – Дормидонтовну. Этой вредной сухопарой бабы в черном вдовьем платке побаивался, по слухам, даже Яков Васильич.
– Ето чево тут?.. – Дормидонтовна размашистым солдатским шагом двинулась к калитке. – Настасья Яковлевна, вы откуда? А тебе, образина, чево надобно?
– Язык прикуси! – вызверился Илья. – Я Настьку привел, она вон едва на ногах стоит! Додумалась, старая ведьма, ее больную в гости отпускать!
– Не твово ума дело, – огрызнулась кухарка. – Привел – и спасибо, проваливай подобру-поздорову.
– Дормидонтовна, замолчи, – чуть слышно попросила Настя. Не глядя на Илью, прошла в калитку, оперлась на руку кухарки. – Пойдем, пожалуйста. Чаю очень хочу… и спать.
Дормидонтовна напоследок еще раз смерила Илью взглядом василиска и, бурча под нос проклятия собачьей погоде и бестолковому папаше, повлекла Настю к крыльцу. Илья повернулся и быстро зашагал домой. На душе было – противней некуда.
В ресторан на следующий день собрались идти, как обычно, к восьми часам. На дворе немного распогодилось, метели не было, редкие снежинки, кружась, садились на полушубки и шали, таяли на ресницах цыганок. Весь хор уже собрался у Большого дома. Илья нашел глазами Настю. Она стояла у калитки, кутаясь в новую темно-красную шаль, и о чем-то разговаривала с Марьей Васильевной. Увидев Илью, вспыхнула, закусила губу. Он отвернулся.
Зина Хрустальная пришла последней. Она была в своем лисьем, крытом атласом салопе поверх черного платья и в белом оренбургском платке поверх прически. Ее лицо было, как обычно, надменным. Илья уставился на нее во все глаза. До последней минуты он был уверен, что Зина не придет. Она безразлично скользнула по нему взглядом, отвернулась. Спросила:
– Кого ждем?
– Тебя, – сухо ответил Яков Васильев. – Идем.
Толпа цыган с гитарами в футлярах двинулась вниз по Живодерке к ресторану. Встречные торговцы здоровались, улыбались:
– На работу, чавалы?
Двое студентов в натянутых на уши от холода фуражках на ходу чмокнули ручки цыганкам:
– Настасья Яковлевна! Степанида Трофимовна! Здорово, Митро! В субботу мы – у вас!
– У нас, у нас… Вот босота… – пробурчал вслед студентам Яков Васильевич. – Придут, весь чай выпьют, ни копейки не оставят…
– Ладно, ладно тебе, Яшка! – рассмеялась Марья Васильевна. – Они пустые не приходят. Не пряников, так селедку из трактира притащат. Смотри, вон тебе мадам кланяется!
С соседнего тротуара в самом деле махала рукой в черной митенке толстая содержательница дома свиданий:
– Яков Васильевич, добрый вечер! Помните, что я у вас просила?
– Помню, Даная Тихоновна! Все будем! – с неожиданной улыбкой ответил Яков Васильевич.
«Мадам» благодарно улыбнулась в ответ, запахнула на мощной груди рыжую ротонду и юркнула в бакалейную лавку. Цыгане с усмешками переглянулись. Неделю назад две девушки из заведения мадам Данаи робко постучались в Большой дом, попросили позвать Якова Васильевича и, запинаясь, передали «нижайшую просьбу»: в воскресенье мадам справляет именины и «покорнейше умоляет» Якова Васильева прийти самого и привести «всех, кто не побрезгует, господ цыган». Яков Васильев дал согласие.
– А чего это ты зубы скалишь? – подозрительно осведомилась Марья Васильевна через несколько шагов. – Яшка! А ну, посмотри на меня!
– Маша, отвяжись… Тебе какое дело?
– Да никакого, старый кобель! Хоть рожу такую довольную не делай, дети смотрят.
– Дети… Твои дети давно сами… Если хочешь знать, Митро…
– Ох, молчи, поганец, убью! Ничего знать не хочу! Когда ты его, наконец, снова жениться заставишь? Ни на кого надеяться нельзя, все самой думать, все самой…
Ресторан Осетрова находился на Большой Грузинской, в десяти минутах ходьбы от Живодерки. Заведение уже работало, у входа стояло несколько экипажей, извозчичьи пролетки. На морды лошадей были надеты торбы с овсом. По тротуару, у самых лошадиных ног, подбирая зерна, бесстрашно сновали воробьи. Цыгане привычно прошли через грязный, залитый помоями и засыпанный золой задний двор к черному входу.
В небольшой «актерской» комнате было тесно, как в селедочной бочке. Мужчины начали настраивать гитары. Цыганки наспех одергивали платья перед выходом, поправляли прически, переругивались. У дверей Яков Васильев разговаривал с половым:
– Кто сегодня в зале?
– Как обнакновенно… – плоское рябое лицо парня изображало глубокую работу мысли. – Купец Сбитнев с компаньонами сидят, сейчас поросенка с хреном спросили… Рябушины, оба брата, трезвые пока что, уже два раза про Настасью Яковлевну спрашивали. А еще граф Воронин уже час сидят. В расстройстве, кажется, сильном, коньяк глушат…
– Воронин? Здесь? – удивился Яков Васильевич. Покосился на побледневшую Зину, сквозь зубы пробормотал: – Этого не хватало…
Зина подошла к хореводу. Стоящий у двери Илья видел ее изменившееся лицо. Наклонившись к Якову Васильеву, она что-то прошептала. Тот нахмурился, подумал.
– Ладно, ступай.
– Спасибо… – тихо сказала Зина. Сдернула с гвоздя салоп и, забыв на подоконнике свой пуховый платок, выскользнула за порог. В крошечное грязное окно было видно, как она бегом, склонив голову и закрывая лицо ладонью, пересекает темный двор.
– Так Зинка сегодня не… – заикнулся было половой.
– Не выйдет, – отрезал Яков Васильев. – Скажи Воронину – больна, не смогла прийти.
– Скажем, нам какое дело… – пожал плечами парень. Сунул пальцы за пояс, шагнул к двери. – Скоро вы, Яков Васильич? Мне к гостям пора.
– Сейчас выйдем.
В этот вечер ресторан был полон. Цыган встретили доброжелательными аплодисментами. Яков Васильевич взмахнул гитарой, и хор затянул «Чарочку». Илья, стоявший на своем обычном месте – вторым слева, рядом с Митро, – не смог удержаться, чтобы не кинуть взгляд на столик у окна, который занимал Воронин. Было видно, что он много выпил сегодня: красивое лицо графа было бледнее обычного, серые глаза странно блестели. Взгляд его нервно заметался по лицам цыган. Не увидев Зины, Воронин нахмурился, подозвал полового, что-то отрывисто спросил у него, показывая на цыган. Тот рассыпался быстрым шепотом, прижимая ладонь к груди. Воронин поморщился, не дослушав, отослал полового, отвернулся к черному окну. За весь вечер он больше ни разу не взглянул на хор и ближе к ночи ушел в отдельный кабинет.
В этот вечер пели много. После выступления «для всех» в общем зале пошли по кабинетам. Братья Рябушины, недавно заключившие удачную сделку, спешили прогулять барыши и наперебой заказывали песни. Предпочтение они отдавали Варьке и Насте. Илья уже начал злиться, глядя на то, как старший Рябушин, огромный парень, на саженных плечах которого чуть не трещал модный французский сюртук, тряс жирными волосами и совал уставшей Варьке скомканные деньги:
– А теперь желаю – «Ты не поверишь!» И ты, Настька, подпевай! Небось деньги плотим!
– Для вас, Петр Никитич, хоть до завтра! – кланялась Варька. Настя, бледная и сердитая, едва дождавшись гитарного аккорда, запевала:
К облегчению певиц, Рябушины довольно быстро упились и попадали головами на стол. Варька побежала умыться. Стешка, оглядевшись по сторонам, подскочила к столу и ловко вытащила из-под руки старшего Рябушина оставшиеся кредитки:
– Все равно по дороге разбросают, а нам пригодится. Ну – все, ромалэ? Домой?
– Надо бы… – пробурчал Митро, протягивая упавшей на стул Насте свой платок. Та торопливо вытерла пот со лба, поправила волосы:
– Господи! Для вот этих – терпеть не могу! Хуже босяков пьяных…
– Не рано ли барыню из себя строишь? – вполголоса проворчал Яков Васильевич. Настя вспыхнула, но промолчала.
В дверь кабинета просунулась плешивая голова хозяина ресторана. Осетров осмотрел цыган, нашел взглядом хоревода. Тихим, надтреснутым голосом сказал:
– Граф Воронин к себе в кабинет просят…
– Это верно? – недоверчиво переспросил Яков Васильевич. – Ты ему сказал, что Зинки не будет?
– Да знают они… Только все равно желают…
– Н-да… Ну, ладно, скажи – идем.
В кабинете горели свечи. Они уже наполовину оплавились, их неровный свет прыгал по стенам, дрожал на столовом серебре. Граф Воронин сидел за столом один. Цыгане цепочкой, друг за другом, вошли в кабинет.
– Добрый вечер, Иван Аполлонович. Что изволите?
– Где Зина, Яков Васильевич? – не ответив на приветствие, хрипло спросил Воронин.
– Больна, ваше сиятельство, – не моргнув глазом заявил хоревод. – Еще вчера свалилась. Вы и сами, наверно, знаете…
– Откуда мне знать, merde! [22] – сорвался граф. Но, тут же опомнившись, умолк, отодвинулся в тень. – Ладно… Хорошо. А кто же «Ночи безумные» петь будет?
– Обижаете, Иван Аполлонович. Разве в хоре голосов нет? Вот Гашка, поверьте, не хуже Зины споет. Гашка, поди сюда.
Пятнадцатилетняя Гашка, самая маленькая из хоровых певиц, несмело выдвинулась вперед. Она совсем недавно начала выезжать с хором и до сих пор стеснялась солировать, хотя имела прекрасное звонкое сопрано. У Гашки была смуглая, очень живая мордашка, большие, опушенные мягкими ресницами глаза и чудесные, по-детски пухлые губки, по которым сходили с ума молодые купчики Замоскворечья. За считаные недели у Гашки завелось множество поклонников. Дядя Вася, Гашкин отец, был очень рад успеху дочери и открыто заявлял, что «еще до Пасхи» его девка станет первой солисткой. Цыгане посмеивались, но не спорили.
– Как – Гашка? – переспросил Воронин. Он подался вперед, прыгающий свет упал на его бледное лицо с сильно блестевшими глазами. Его рука, протянутая к Гашке, слегка вздрагивала. – Подойди, милая. Споешь «Ночи безумные»?
– Спою, Иван Аполлонович, – глядя в пол, прошептала Гашка. Ее пальчики испуганно теребили подол платья. Из ряда гитаристов за ней обеспокоенно наблюдал отец.
– Ну, сделай милость. Послушаю.
Девчонка растерянно посмотрела на гитаристов.
– На дар, на дар, чайори [23]… – тихо бормотнул дядя Вася.
Гашка испуганно кивнула. Дождалась первого аккорда, взяла дыхание, запела:
Илья терпеть не мог этот романс. Он не понимал в нем ни слова и мог бы поклясться, что Гашка не понимала тоже. К тому же пела девчонка из рук вон плохо, забывая слова и не дотягивая фразы до конца. «Вот дура… вот кобылища… – ругался про себя Илья, вздрагивая от каждой неверно взятой ноты, – нашли кого заставить, лучше бы Настьке дали…» Через головы цыган он взглянул на Настю. Та стояла, вытянувшись в струнку, сжав кулаки, не сводя глаз с поющей девочки. Губы ее чуть заметно шевелились – она повторяла вслед за Гашкой слова романса.
Кое-как Гашка дотянула «Ночи безумные» до конца.
– Прекрасно! Замечательно! – восхитился Воронин. – Яков Васильич, она же в сто раз лучше Настьки! Право, лучше! Поди сюда, милая, сядь за стол. Как это я раньше тебя не видел в хоре? Что ты еще умеешь петь?
Цыгане изумленно переглянулись. Кто-то прыснул, но на него тут же зашикали. Дядя Вася стоял гордый и довольный. Приободрившаяся Гашка спрятала в рукав десятирублевку и, загибая пальцы, начала перечислять:
– «Ты не поверишь» знаю, «Черт с тобой», «Не гляди на меня»… Все знаю!
– Прелесть цыганочка! И какая красавица! Васька, это твоя?
– Слава богу! – сияя, поклонился дядя Вася. – Что прикажете спеть, Иван Аполлонович? Моя Гашка вам до утра сможет! «Ты не поверишь» желаете?
Воронин медлил с ответом. Хор ждал. Глядя на то, как Яков Васильевич постукивает пальцами по грифу семиструнки, Илья почувствовал тревогу.
– Пожалуй, пусть споет «Догорели огни», – решил Воронин. Среди цыган пробежал негромкий взволнованный ропот. Это был уже второй романс, принадлежащий Зине Хрустальной.
– Джинэс? [24] – тихо спросил Яков Васильевич Гашку. Та, помедлив, кивнула. – Нэ, сбага [25], – сквозь зубы велел хоревод.
Девчонка запела:
На взгляд Ильи, это было еще хуже «Ночей безумных». Гашка явно чувствовала себя не в своей тарелке и даже любимые высокие ноты брала неуверенно. Но Воронин не успокаивался. За «Огнями» последовало «Нет, не тебя так пылко я люблю», «Сияла ночь», «Не надо клятв». Гашка послушно пела, раз за разом пряча в рукав смятые ассигнации. Ее личико заострилось, взгляд тревожно метался по лицам цыган, но рядом стоял отец и жадным взглядом провожал каждую десятирублевку, исчезающую в рукаве дочери. Он даже не замечал, что Воронин почти не слушает Гашку. Молодой граф смотрел в сторону, на пламя свечи. В его глазах отражались желтые блики, лицо было жестким, неподвижным. Когда Гашка заканчивала, он еще несколько мгновений не отводил взгляда от огней. Затем удивленно, словно не понимая, где находится, смотрел на цыган. Улыбался, хлопал в ладоши, осыпал комплиментами растерянную девчонку и требовал новых песен.
– Ой, хась явэла, ромалэ, – пробормотала Марья Васильевна. – Яшка, трэби тэ утрадэс [26]…
– Дыкхав… – буркнул в ответ Яков Васильевич. – Нэ рай на мэкэла э ча [27].
Все-таки он попробовал:
– Иван Аполлонович, позвольте Настьке спеть…
– Нет! – не дослушав, перебил Воронин. – Гашенька, прошу дальше.
В кабинет заглянул половой, жестами дал понять, что время уже далеко за полночь.
– Сгинь с глаз! – замахнулся на него Яков Васильевич.
Половой исчез. Напряжение в маленькой комнате возрастало, гитаристы стояли с каменными лицами, цыганки обменивались беспокойными взглядами. Под конец не выдержала даже сама певица:
– Устала я, ваше сиятельство… – жалобно пропищала она, сжимая ладошки.
Воронин медленно поднял глаза – шальные от выпитого.
– Устала? Ну что ж, садись со мной, отдохни. Поди, сядь сюда. Хочешь вина? У Осетрова хорошее бордо… А вам, любезные, спасибо, ступайте.
В кабинете воцарилась тишина, через мгновение сменившаяся возмущенным перешептыванием цыган. Яков Васильевич быстро пересек кабинет, встал рядом со столом. Илья из второго ряда видел хмурое лицо хоревода, напрягшиеся на его скулах желваки.
– Простите великодушно, Иван Аполлонович, – негромко выговорил Яков Васильевич. – Но у нас так не положено. Без девочки не уйдем. Вы ведь и сами знаете, нельзя так…
– Яшка, пошел прочь! – гневно выкрикнул Воронин. Гашка, пискнув, кинулась было со стула, но граф поймал ее за руку. – За кого ты меня принимаешь, цыганская душа? Что я ей сделаю? Оставьте ее здесь и подите! Васька, ты меня слышишь?
Дядя Вася испуганно молчал. Взгляд его метался между хореводом и Ворониным. Граф поднялся. Пошатнувшись, неловко удержался за край стола, вытащил из внутреннего кармана сюртука пачку денег, швырнул на скатерть, и дядя Вася дрогнул:
– Чайори, бэш райеса [28].
– Васька… – предупреждающе начал Яков Васильевич.
– Бэш райеса, – повторил дядя Вася и, не глядя на цыган, быстро вышел из кабинета. Хор потянулся следом.
В маленькой «актерской» повисла тягостная тишина. Молодые цыганки не решились присесть и кучкой стояли у дверей, изредка делая друг дружке большие глаза. Марья Васильевна, нахохлившись и как-то разом постарев, сидела возле окна, теребила кисти шали. Яков Васильевич стоял, отвернувшись к стене, лица его не было видно. Гитаристы сгрудились у стола. То один, то другой бросал негодующий взгляд на дядю Васю. Тот притворялся, что не замечает этого, лениво ерошил руками волосы, но было видно, что он сидит как на иголках. Митро, потемневший и злой, ни на кого не глядя, поставил ногу на стул и начал настраивать гитару. Та не слушалась, тянула свое, и жалобный писк струны один нарушал тяжелое молчание в комнате.
Первой не выдержала Глафира Андреевна. Встала, подбоченилась, прошлась по комнате.
– Вот ведь, ромалэ, какие цыгане бывают! За лишний рубль родную дочь опозорить не жаль!
– Правду говоришь, – проворчала Марья Васильевна. – Такие и в церкви петухом заголосить могут.
– Совсем у цыган стыда не стало… – послышалось еще чье-то бурчание.
– А девочке еще замуж идти… – подхватили из угла.
– Ведь родной отец, родной отец, дэвлалэ… Как совести хватило!
– Ай, оставь, милая… Кто-то свою совесть давно в кабаке заложил!
– Слава богу, Прасковья не дожила. У бедной бы сердце лопнуло! Такой позор, такой стыд, ромалэ… Бедная девочка!
– Гнать таких из хора надо к чертовой тетке! Цыгане… Холуи, а не цыгане!
Голоса гудели, нарастая, шепот становился криком, и вскоре в комнате орали все. Молчали лишь Яков Васильев, стоявшая у окна Настя да дядя Вася, все ниже и ниже опускавший голову. Когда на страшный гвалт прибежал половой, никто даже не заметил открывшейся двери. Яков Васильевич махнул рукой испуганному парню – мол, сгинь, – резко прикрикнул на цыган:
– Ячен! [29] – и стало тихо. В наступившей тишине отчетливо послышался звук гитары Митро: «Тин… тин… тин…»
– Перестань, черти бы тебя!.. – вдруг взорвался дядя Вася, вскакивая с места. От неожиданности Митро чуть не уронил гитару. Глаза дяди Васи заметались по лицам цыган, губы его дрожали. Взгляд его остановился на бледном лице Насти. Та сделала шаг к нему, оглянулась на отца, но Яков Васильевич упорно смотрел в стену.
– Дядя Вася… – тихо сказала Настя. – Что же ты? Иди, иди скорей туда, забери Гашку. Боишься – пойдем вместе! Ну – пошли!