Она высвободилась из его рук, вскочила, накинула на голову так и не просохший платок. Илья встал было тоже, но Катерина удержала его:
– После меня пойдешь…
Последние слова она шепнула ему в ухо, а затем, наклонившись, поцеловала в губы. И… исчезла. Во всяком случае, когда Илья пришел в себя, ее уже не было. На столе остался лежать надкушенный пряник, дрожала коричневая лужица пролитого чая. Подбежал половой, с преувеличенной серьезностью начал вытирать стол. Илья бросил ему два пятака и долго еще сидел не двигаясь, глядя в закопченную стену.
Митро, к изумлению Ильи, не стал зубоскалить. Серьезно выслушал его сбивчивый рассказ и лишь под конец усмехнулся:
– М-да… Не успел в Москве утвердиться, а уже девки табунами бегают… Ну что ж, дело. Давно пора.
– Стоит, думаешь? – не мог успокоиться Илья.
– А почему нет? Катька плохому не научит, – с невинным видом заявил Митро. – Мы-то ее хорошо знаем. Девка добрая, попроси – даст…
– Не хочу я так, – буркнул Илья.
– А как же тебе? – возмутился Митро. – К мадам Данае я тебя сто раз звал – не идешь ведь! А зря! Не ровен час, женишься тут, – что с женой делать будешь, дорогой мой?
Илья молчал. Его самого этот вопрос беспокоил не меньше. Жениться, конечно, было не к спеху, да и неохота, а все-таки…
– К тому же совесть надо иметь, – продолжал уговаривать Митро. – Она же сама за тобой прибежала и на шею прыгнула. Зачем хорошую девку обижать? Вот сейчас мы с тобой пойдем конфет купим, вина… Чего удивляешься? Обязательно надо, не то подумает, что ты жмотина какой-нибудь. А для баб это хуже ножа. И к ночи пойдешь. Только знаешь что? Я с тобой.
– Зачем? – испугался Илья.
– Затем, что… мало ли что. Катька, конечно, знает что делает, но кто ее разберет… Сам знаешь, каким местом бабы думают. Там все-таки кобели цепные. Я на углу постою. Если войдешь ладом и тихо будет – уйду. Согласен?
– Согласен… – вздохнул Илья. Отступать было некуда.
К ночи разыгралась метель. Небо затянуло седой мглой, сквозь которую едва просвечивал мутный месяц. На перекрестках крутились снежные вихри, тротуары были заметены сплошь. Единственный на всю Полянку фонарь тревожно мигал и грозил вот-вот погаснуть. Летящий в его дрожащем свете снег казался черным.
На углу Полянки и Старомонетного переулка остановился извозчик. Из саней выпрыгнули две фигуры.
– Вот он, дом баташевский. Ну, идешь, морэ? Думай живей, а то холодно… – Митро ожесточенно захлопал рукавицами, бормоча: – Никакого порядка не стало… Еще вчера солнце светило, а теперь… Конец света, что ли?
Илья молча смотрел на баташевский забор – высокий, без единого просвета. Случись неладное – как перескочишь через такой? Сам дом едва можно было рассмотреть сквозь пелену снега. Кажется, в одном окне светится огонек. Или это мерещится ему? Может, пока не поздно, домой?.. Если бы не Митро, Илья бы так и сделал. Но тот стоял рядом, отворачиваясь от летящего в лицо снега, и скалил зубы:
– Ну что? Идешь, морэ? Или мне заместо тебя сходить?
– Еще чего! – огрызнулся Илья, делая шаг к воротам. И вздрогнул, когда массивная створка тихо, совсем без скрипа приоткрылась.
– Дэвлэса [13], – шепотом сказал Митро, отступая в темноту.
В образовавшейся щели показалось лицо Катьки, до самых глаз замотанное платком. Она поманила Илью. Он молча скользнул в ворота. Откуда-то из-за дома доносился сдавленный собачий брех. Через заметенный снегом двор тянулась цепочка следов.
– Иди след в след… – прошептала Катерина. Илья пошел за ней, стараясь угадывать в темные ямки.
– Быстрей, каторжный! Не дай бог, Разгуляй сорвется!
Он пошел быстрее. Вот уже и низенькая дверь черного хода, запах смазных сапог и керосина, скрипучие ступеньки, темные переходы, коридоры, лестницы… Сначала Илья пытался все запоминать, а потом махнул рукой – бесполезно. В верхних комнатах запахло соленьями и мышами. Горничная шла впереди, керосиновая лампа мигала в ее руке.
– Катя… – позвал он ее. Она обернулась с испуганным лицом, панически зашептала:
– Чего орешь?! Хозяина нет, так Кузьмич, старый черт, не спит, бессонница у него по старости. Не дай бог, нас с тобой увидит! Он даром что восьмой десяток меняет, а глаза, как у молодого. И непременно барыне скажет, лететь мне тогда белой лебедицей обратно к мадам на Грачевку!
– Ты куда меня ведешь?
– К себе, знамо дело! Вот уже и прибыли.
Катерина остановилась перед закрытой дверью, из-под которой выбивалась узкая полоска света. Илья потянулся обнять ее. Катька отстранилась, уперлась рукой в его грудь:
– Обожди… Что это у тебя?
Про вино и конфеты, спрятанные за пазухой, Илья совсем забыл. Катька мгновенно вытащила их, рассмотрела в свете лампы французскую картинку на коробке (Митро клялся всеми святыми, что это последняя парижская мода), тихо рассмеялась:
– Это мне? Мне?! Ах ты, мой яхонтовый… Вино какое, мадерца? Уважаю, сил нет! Вместе выпьем. Ступай сейчас в горницу, там открыто, а я – через минутку, только бутылку открою… – и, прежде чем Илья успел возразить, метнулась к лестнице, в темноту.
С минуту Илья стоял неподвижно, не решаясь зайти. Но затем вспомнил про Кузьмича с его бессонницей, представил себе, что может быть, выгляни старик ненароком в галерею, и поспешно потянул за ручку. Дверь, чуть скрипнув, отворилась.
Сначала Илья увидел пятно света. На краю стола стояла свеча. Желтый дрожащий круг ложился на пол. Света было мало, но Илья все равно заметил, что комната, пожалуй, великовата для горничной. Два окна, занавеси с кистями, бархатная скатерть с бахромой, в углу темнеет целая божница – семь или восемь больших икон с позолоченными окладами, отделанная цветными каменьями лампадка… Забеспокоившись, Илья повернулся в другую сторону. И увидел такое, от чего на спине выступил холодный пот. У стены стояла огромная двуспальная кровать под пологом. И там, за этим пологом, кто-то был.
«Все… пропал…» В горле тут же пересохло. Илья отчаянно смерил взглядом расстояние до окна, понял – не успеть… Такой же взгляд – на дверь. Скорее выбежать, выскочить наружу, к черту отсюда… но куда?! Как выбираться из темных бесконечных коридоров? В какую сторону бежать? Дэвлалэ… Проклятая Катька, не показала толком нужную дверь…
Полог пополз в сторону. Илья прижался к стене, зажмурился, готовясь услышать истошный женский крик. Прошел миг, другой… Тишина. Илья открыл глаза.
Баташева стояла в двух шагах. Она была босиком, в длинной, до пола, рубашке. Неприбранные волосы тяжелыми прядями спускались до колен, отливали в свете свечи тусклым золотом. Как ни был перепуган Илья, он все же заметил, что женщина спокойна. В серых, широко расставленных глазах было изумление – не более.
– Ты? – шепотом спросила она. Быстро подошла.
Он шарахнулся в сторону, нечаянно задел стоящую на столике чашку, та упала на пол, со звоном разлетелась на куски. Илья отчетливо понял: пришел его конец.
– Что ты… тихо… – прошептала Баташева. Нагнулась было за осколками… и вдруг застыла, вскинув ладонь к губам.
Снаружи, приближаясь, зашаркали шаги. Илья не успел опомниться, а женщина уже метнулась к двери, бесшумно опустила тяжелую щеколду, запираясь изнутри, схватила его за руку:
– Молчи! Христа ради, молчи!
Об этом Илью просить не надо было: язык и без того присох к зубам. Старческие шаги приближались. Вскоре послышался дребезжащий голос:
– Лизавета Матвевна, душенька! Не у вас ли грохнуло?
Баташева молчала, продолжая сжимать руку Ильи. Он не пытался освободиться. Даже если бы можно было сбежать, он не смог бы сейчас этого сделать: руки и ноги казались чужими.
– Лизавета Матвевна! – медная ручка двери шевельнулась. Баташева прижала палец к губам, на цыпочках отошла к постели.
– Кузьми-и-ч… – простонала оттуда томно, с зевком. – Что тебе неймется? Ночь-полночь…
– Извиняемси… Не у вас ли грохнуло?
– Ты с ума сошел? По пустякам будить… Мыши бегают, поди… Иди спать. Вот я Иван Архипычу пожалуюсь…
За дверью – нерешительное кряхтение. Затем шаги зашаркали прочь.
Илья съехал по стене на пол, шумно вздохнул. Пот крупными каплями бежал по спине. Не открывая глаз, он почувствовал, как его тронули за плечо.
– Ты не бойся. Я не закричу, никого звать не стану. Да не дрожи так, пожалуйста… Со мной тоже трясенье делается.
Он поднял голову. Баташева стояла рядом. Свеча была у нее за спиной. Желтый неровный огонек насквозь высвечивал рубашку. Илья отвел глаза. Затем, не выдержав, взглянул снова.
– Ты только молчи, – попросила она, оглянувшись на дверь. – Не губи меня, молчи. Ничего тебе не будет. Что ты дрожишь? Встань с пола, сядь сюда, за стол…
Ничего не понимая и уяснив лишь, что верещать и звать на помощь баба не собирается, Илья поднялся. Глядя в пол, пробормотал:
– Прощенья просим, барыня…
– Может, ты вина хочешь? У меня есть…
Илья поднял голову. Баташева сидела напротив, смотрела в упор, без улыбки. С распущенной косой, в простой, падающей с плеч рубашке она казалась совсем девочкой. Мельком Илья подумал, что «барыня», пожалуй, моложе его. Но почему же она не кричит? Почему прогнала Кузьмича? Почему даже Катьку, эту вертихвостку, не кликнет? Она не боялась, не дивилась тому, что он вломился к ней среди ночи, что застал ее в рубашке. Она будто ждала его… Илья присел на самый край стула, напряженный, растерянный, каждый миг готовый прыгнуть в окно.
– Прощенья просим, барыня…
– Может, ты вина хочешь? У меня есть…
Илья поднял голову. Баташева сидела напротив, смотрела в упор, без улыбки. С распущенной косой, в простой, падающей с плеч рубашке она казалась совсем девочкой. Мельком Илья подумал, что «барыня», пожалуй, моложе его. Но почему же она не кричит? Почему прогнала Кузьмича? Почему даже Катьку, эту вертихвостку, не кликнет? Она не боялась, не дивилась тому, что он вломился к ней среди ночи, что застал ее в рубашке. Она будто ждала его… Илья присел на самый край стула, напряженный, растерянный, каждый миг готовый прыгнуть в окно.
Баташева поставила на стол бутылку наливки, серебряную чарочку. Совершенно ошалев от всего происходящего, Илья не стал отказываться и одним духом втянул в себя сладковатую, крепкую жидкость. Чарка тут же наполнилась снова. Он выпил и это. Женщина следила за ним спокойными серыми глазами.
– Как это ты не побоялся сюда прийти? – вдруг спросила она. Голос ее был мягким, грудным; и мимоходом Илья подумал, что Лизавета Матвеевна должна хорошо петь. – А, Илья?
Он вздрогнул, услышав свое имя.
– Вы… откуда меня знаете?
– Да разве тебя забудешь, – просто сказала она. – Я же все помню – и как ты со мной на именинах у Иван Архипыча плясал, и как пел… Потом все думала, думала – как тебя отыскать… А ты вот… сам меня нашел.
Илья осторожно промолчал.
– Можно, я на тебя посмотрю? – Баташева поставила круглые локти на стол, подалась вперед.
Желтый свет упал на ее грудь, снова высветив насквозь рубаху. Илья увидел совсем близко розовые губы, мягкий, чуть вздернутый нос.
– Господи милостивый… сатана сатаной, – вздохнула она. – Черный, страшный, глаза сверкают… Когда улыбаешься – лучше… Не надеялась я, что ты придешь. Думала – побоишься.
– Чего бояться? – наконец сумел заговорить Илья. Из всего, что говорила Баташева, он понял лишь одно: и эта, кажется, туда же вслед за горничной… С ума они, что ли, посходили? Или мода на цыган пошла? И ему-то, господи, что теперь делать? «Не высвечивать, – шепнул кто-то, сидящий внутри, спокойный и хитрый. – Все равно до утра прогужеваться надо». Илья поставил чарку на стол. Как можно нахальнее спросил:
– Плохо вам с мужем-то? Повеселиться надумали? А я, дурак, гитары не взял… Что послушать желаете?
Она удивленно посмотрела на него. Отвернулась. Спустя минуту тихо сказала:
– Ты, пожалуйста, не беспокойся. Кузьмич через полчаса-час захрапит, я тебя из дома выведу. Твоя правда, если Иван Архипыч узнает – убьет. Мне-то что, я ко всему привычна, а тебя жалко.
– Себя пожалей, – разозлился Илья, не заметив, что сказал Баташевой «ты».
Она, впрочем, не обиделась. Криво улыбнулась:
– На том свете пожалеют. Все равно скоро…
– Хвораешь чем? – удивился он.
– Нет. Но убьет же он меня когда-нибудь, – буднично ответила она, глядя на пламя свечи. – Только бы поскорее.
– Это… муж?
– Вестимо… Боже правый, как подумаю, что мне с ним всю жизнюшку… Что двадцать годов еще, а может, тридцать, а может, и боле… Свет в глазах чернеет. Я, Илья, давно бы уж сама… но только геенны огненной боюсь. Это ведь грех смертный, за кладбищем схоронят. Не могу этого, боюсь. Ох, отец небесный, как боюсь…
Она вдруг заплакала. Тихо, без рыданий, без всхлипов. Две дорожки побежали из-под коротких ресниц, капнули на бархатную скатерть.
– Не в себе он, Иван Архипыч, понимаешь? Бес на него накатывает. Иногда – ничего, месяцами ничего, я тогда в церкви свечи пучками ставлю, все колени перед божницей стираю, всех угодников молю… А потом – снова: уедет к цыганам, прогуляет у них неделю, а то и две, возвернется пьяным, грязным, от соседей страм, по всему дому обстановку раскрушит… Я хозяин, кричит, я все могу! Но то ничего еще. Спрячешься в людской или у кухарки и пересидишь. Хуже, когда среди ночи в опочивальню явится, и не поймешь – тверезый ли, хмельной ли… Сядет на постель, лицо белое, глаза мертвые… и давай мне рассказывать, как он своего брата и еще три души христианские в ледяной воде утопил. Я уж и молилась, и ревела, и на коленях его упрашивала – хватит, мочи нет слушать такое… А он снова и снова. Потом очнется, видит, что я уже ревмя реву, и давай меня таскать и за косы, и всяко… Вытаскает, в угол швырнет, как тряпицу, и вон из дома. Тогда, на именинах, знаешь, как я напугалась? Ведь уж спать легла, седьмой сон видела. А Иван Архипыч медведем вломился и прямо с постели на пол меня тянет да рычит – одевайся, гости у нас! Я – реветь, кричу, бога побойся, я жена тебе… А он не слушает, тащит, еле-еле платье накинуть дал. Ты прости меня, Илюша… Негоже тебе про такое говорить. Я бы и не сказала ни за что… если бы не ты тогда со мной плясал. Когда ты на колени упал, у меня сердце зашлось. Думала – выскочит. Я тебя каждый день ждала. Верь не верь, а только про тебя и думала. Не в силах я больше, Илюшенька… Жены-то… жены-то нет ли у тебя?
Илья встал. Баташева поднялась тоже, тревожно взглянула непросохшими от слез глазами. Тяжелые пряди волос, золотясь, падали ей на плечи, бежали по груди. Он смотрел на них, отчетливо понимая, что теряет разум. Затем, как во сне, протянул руку… и женщина прильнула к нему, обожгла дыханием щеку, неловко обняла за плечи:
– Илья… Ненаглядный… Богом данный… Богородица всеблагая, матерь божья… Услышал господь мои молитвы… Да и есть жена – все равно… Как она узнает?.. Ты же не скажешь никому? Правда ведь? Не скажешь?..
По спине поползла дрожь – тяжелая, вязкая. Застучало в висках, ладони стали липкими от пота, и Илья, прежде чем обнять Баташеву, вытер их о штаны. Она погладила его по волосам, и от этой незамысловатой ласки стало жарко. Закрыв глаза, Илья прижал к себе горячее, дрожащее, сладко пахнущее тело женщины. Вдруг она подалась из его рук, и Илья, уже не в силах отстраниться, потянулся вслед за ней, в мягкую, еще холодную глубину двуспальной кровати. Теплые руки обняли его, и он едва успел сообразить, что женщина помогает ему раздеваться.
…Оплывший свечной огарок замигал, засочился воском. Лиза досадливо дунула на него из-под полога, и в комнате стало темно.
– Илья… Илюшенька… Спишь?
– Утро скоро, – не поднимая головы, сказал он.
– Ну и что с того? – она прильнула к нему, погладила по спине, по гладким, твердым буграм мускулов. – Илюша, милый… Куда спешить? Иван Архипыч нескоро явится…
– Надо идти, – Илья осторожно отстранил ее, приподнялся.
– Еще немного, голубь… – Лиза обняла его за шею, прильнула к плечу, и ему волей-неволей пришлось опуститься на смятую подушку. Рука Лизы лежала на его груди. Тонкие, светлые пальцы на смуглой коже казались совсем прозрачными.
– Цыган… Аспид… Черный, как головешка. Господи Иисусе, и за что ты мне свалился? Знаешь, я теперь ничего не боюсь. Ничего – лишь бы ты со мной был.
Илья отстранил ее во второй раз – уже жестко, с силой. Поднявшись, огляделся в поисках одежды.
Лиза не мешала ему. Сидела на развороченной постели, обняв руками колени, следила за каждым его движением расширившимися глазами. Только когда Илья, одевшись, встал у двери, она поднялась. И не обняла даже – упала на грудь, намертво обхватив обеими руками:
– Ты ведь придешь? Еще придешь? Илья! Поклянись!
– Клянусь, – сказал он, точно зная: не придет никогда. Но Лиза поверила, улыбнулась сквозь слезы. И, отперев дверь, требовательно крикнула в пустой, гулкий коридор:
– Катька!
Подумать о разговоре с Катериной Илья еще не успел и, когда та вошла в комнату барыни, не смел поднять глаз. Но Катька, уже умытая, одетая в серое платье и белый фартучек горничной, лишь мельком скользнула по нему взглядом. Как ни в чем не бывало сложила руки на животе и смиренно спросила:
– Что изволите приказать?
– Проводи, – сухо велела Лиза.
Катька кивнула и юркнула за дверь. Илья вышел следом.
– Ну, кобе-е-ль… – задумчиво протянула Катька, стоя перед Ильей на пустой, еще темной улице. – Ну, ко-от мартовский… Ох, и дура же я набитая! Знамо дело, зачем тебе на пятаки размениваться, коли «радужная» сама в руки падает!
Илья молчал. Что было говорить?
– Ладно, бог с тобой, – Катерина вдруг прыснула. – Коль уж так вышло – знать, судьба. Мне-то что… Я мужиками не обиженная, у меня таких, как ты, сотня была… И, дай бог, столько же будет. А вот Лизавету Матвеевну, голубушку мою, впрямь жалко. Ты, Илюха, не теряйся, заходи в гости. Я все улажу, комар носа не подточит. Всем скажу, что ко мне цыган бегает, с меня спросу мало… Приходи!
– Идите вы к черту! – зло сказал Илья. Повернулся и, слыша, как за спиной звонко, на весь переулок хохочет бессовестная Катька, зашагал к набережной.
Когда он вошел в домик Макарьевны на Живодерке, уже начинало светать. Всю дорогу Илья думал, что соврать Варьке, но в голову, как назло, не лезло ничего путного. К счастью, в доме все спали: даже Макарьевна, встающая и зимой, и летом с третьими петухами, еще выводила носом заливистые трели в своей горнице. Илья сбросил в сенях сапоги, осторожно ступая по скрипучим половицам, прокрался в комнату. Застыв на пороге, огляделся, соображая: то ли ложиться рядом с Кузьмой, то ли, чтобы не будить мальчишку, пристроиться на печи, но с нар вдруг поднялись сразу две лохматые головы: