— Что за шурум-бурум? — тихо спросил Данилов.
Психоневрологическое отделение располагалось особняком, в трех кварталах от ЦРБ, в двухэтажном здании дореволюционной постройки.
На первом этаже психиатры вели амбулаторный прием, а на втором лежали больные.
— Аркадьевна застала заведующего с одной из медсестер, — пояснил узист. — Они так увлеклись, что дверь запереть забыли.
— Думала я по наивности своей, что приехала в медицинское учреждение, а оказалось, что в бордель! — Жужакина обвела взглядом зал. — Что-то я Вячеслава Николаевича не вижу… Он здесь вообще?
— Так он и пришел! — сказал Евлампиев. — Кому охота на потеху выставляться? Ему и так позора хватит.
Данилов догадался, что речь идет о заведующем психоневрологией.
Не найдя Вячеслава Николаевича, Жужакина покачала головой — как же это он так, не почтил присутствием городской праздник.
— Нет, я, конечно, рада, что Вячеслав Николаевич, несмотря на возраст, сохранил не только чувства к прекрасному полу, но и возможности, это можно только приветствовать, особенно в наше время, когда кругом не поймешь что да пьяницы… — в командный голос Жужакиной вплелась лирическая грустная нотка, — но представьте себе мое состояние, когда я открываю дверь кабинета, надеясь увидеть там должностное лицо, находящееся при исполнении своих обязанностей, а вместо этого вижу голую задницу, которая так и ходит туда-сюда!
Аудитория дружно полегла, содрогаясь в конвульсиях смеха. Смеялся даже главный врач, не слишком-то щедрый на проявление эмоций. Только одна Жужакина сохраняла на лице серьезное выражение. Пока все смеялись, она взяла из стопки пластиковый стаканчик, налила в него воды, залпом осушила и переглянулась с главным врачом.
Жужакина явно наслаждалась тем эффектом, которое производило ее выступление, потому что не стучала по столу, требуя тишины, а терпеливо ждала, пока все отсмеются. Впрочем, аудитория не злоупотребляла ее терпением и жаждала продолжения, поэтому смеялись от души, но не очень долго.
— Сложное отделение, это же вам не лютики-ландыши, а психоневрология, — Жужакина потрясла в воздухе указательным пальцем, — осталось без присмотра. Постовая сестра вместе с заведующим уединились пообщаться, старшая сестра ушла раньше положенного, а доктор Дуркин спал в ординаторской…
— Дуркин — наша местная достопримечательность, — сказал Данилову Евлампиев. — Другому психиатру хватило бы такой говорящей фамилии, а Владимир Антонович еще и стихи пишет. Сегодня прочтет что-нибудь, вон какой сияющий сидит, предвкушает.
— А если бы кто-то из больных сбежал?! — Жужакина повысила свой и без того громкий голос. — И натворил бы дел?! Этому же контингенту дел натворить — раз плюнуть. Они ж только и мечтают кого-нибудь зарезать, задушить, поджечь или изнасиловать, а то и все сразу! А рядом с психоневрологией (это между прочим) — здание районной администрации! Ладно, психоневрологию мы еще пропесочим как следует.
Сегодня все-таки праздник, день города, нашего с вами города, который мы все очень любим. Или хотя бы притворяемся, что любим, как наша Ирина Алексеевна, которая в рабочее время регулярно занимается шарлатанством! Невропатолог высшей категории на полном серьезе предлагает больным чистить чакры! Куда это годится? Стреблова, ты не прячь глаза, когда к тебе руководство обращается! Я сказала — еще одна жалоба, и я не посмотрю, что у нас трудности с невропатологами! Уволю к чертовой матери, и ни один суд тебя не восстановит! Чакры чистить — надо же! Мы с тобой один институт заканчивали, но я что-то про чакры ничего не слышала! Где ты этой лабуды набралась?..
— Стреблова, конечно, немного того. — Евлампиев покрутил пальцем у виска. — Но с другой стороны, 70 % ее больных — хроники, которым ничего уже не помогает. Сказка про чакры может оказывать определенный психотерапевтический эффект, вы согласны?
— Не согласен, — ответил Данилов. — Не люблю я околопсевдоврачебные шарлатанские методы. Научить жить с каким-то заболеванием и приспособиться к нему — это психотерапия.
— Да-да, конечно, — поспешил согласиться Евлампиев.
Жужакина тем временем дошла до темы вымогательства.
— …Я тут недавно от одного доктора услышала: «Даром папа маму не целует». До того вы, дорогие мои, оборзели, что не стесняетесь мне в лицо такое говорить! Зарплаты у вас, видите ли, маленькие. А я вам так скажу: грош цена тому врачу, который ради больших денег пошел учиться в медицинский институт! Стремление лечить людей должно быть призванием, потребностью, а не путем к обогащению! Я так считаю, и любой настоящий врач со мной согласится…
Данилов подумал, что перед тем, как сказать нечто подобное, не мешало бы снять с себя серьги, цепочки и кольца. Даже он, совершенно не разбирающийся в ювелирных изделиях, понимал, что цацки руководителя отдела здравоохранения тянут на очень хорошую сумму.
— …Святой великомученик целитель Пантелеймон денег за лечение не брал! И медицинские книжки за мзду не оформлял!..
— Заговорилась Аркадьевна, — прокомментировал Евлампиев, — какие в те времена медицинские книжки были?
— Лучше бы ей вообще святых не поминать, — сказала незнакомая Данилову женщина, сидевшая справа от Евлампиева. — Чья бы корова мычала… К самой без конвертика не подходи. И зарплаты у них в администрации не чета нашим. По 50 000–80 000 оклады, и премии сами себе назначают еще столько же, только непонятно — за какие достижения?
— С понедельника у нас в районе начинает работать горячая антикоррупционная линия, телефоны которой будут вывешены во всех учреждениях! В каждом отделении, у каждого кабинета…
Данилова так и подмывало спросить, будут ли вывешены номера телефонов антикоррупционной линии у кабинета самой Агнии Аркадьевны, но он сдержался, понимая, что после такого вопроса придется собирать манатки и переезжать в один из соседних районов или в другую область. Да и какой смысл задавать вопрос, если и так знаешь ответ?
— Так что всем вашим нетрудовым доходам скоро придет конец! — пообещала Жужакина. — С праздником вас, монаковцы мои дорогие!
«Взяточничество на Руси еще Иван Грозный искоренить пытался, — подумал Данилов. — Правда до антикоррупционной линии он не додумался, но в целом подданных напугать умел, иначе бы так не прозвали. И что изменилось с шестнадцатого века?»
На этой бодрой ноте выступление начальника отдела здравоохранения завершилось. Не успела Агния Аркадьевна сесть, как на сцену поднялся пожилой мужчина в строгом черном двубортном костюме, застегнутом на все пуговицы, ослепительно белоснежной рубашке с широченным красном галстуком. В правой руке мужчина держал тоненькую школьную тетрадку, а в левой платок. Данилов догадался, что это и есть психиатр по фамилии Дуркин, он же — местный самобытный поэт.
Дуркин вытер платком лысину (волновался перед выступлением), убрал платок в карман пиджака и обратился к президиуму:
— Спасибо вам, Агния Аркадьевна, за добрые слова и сердечные поздравления…
«Подхалим», — с сожалением констатировал Данилов.
— …А сейчас позвольте продемонстрировать, что я могу не только спать в ординаторской после двух бессонных ночей, но и о нашем любимом городе сказать в рифму.
«Язва!» — изменил Данилов свое мнение о Дуркине.
Жужакина царственно кивнула — валяйте, говорите хоть в рифму, хоть без нее.
Дуркин извлек из нагрудного кармана очки, надел их, раскрыл свою тетрадку, заглянул в нее и начал читать, нет — декламировать, с выражением и воодушевлением:
Стихи были так себе, никудышные, если честно, но это были стихи местного поэта, а не какого-нибудь столичного эстетствующего словоблуда. Поэтому сказать, что они были встречены аудиторией «на ура», не сказать ничего. Когда оглушительные аплодисменты, перемежаемые возгласами «Молодец, Дуркин!» и «Даешь, Антоныч!», наконец отгремели, Дуркин прочел стихотворение на производственную тему, озаглавленное «Дежурная элегия», Выхожу один я на дежурство:
«Ничего так, — оценил Данилов, аплодируя вместе со всеми. — Во всяком случае, тоскливое настроение дурдома передано на пять с плюсом».
Затем последовало непонятное стихотворение, в котором автору надо было успеть до наступления темноты в Верону (уж не с Ромео он себя отождествлял?), но он не успел, поэтому искал ночлег в разоренной кем-то деревне, где почему-то были крепкие тяжелые ворота и кованые засовы.
— Напрасно бью в ворота я, ведь знаю сам, что некому открыть их! — закончил Дуркин.
Вытерев вспотевшую лысину, он поклонился залу и под привычно-традиционные аплодисменты покинул сцену, на которую тут же взобрался молодой бородатый парень в джинсах и растянутом коричневом свитере с гитарой. Начальник отдела здравоохранения и главный врач синхронно взмахнули руками, прогоняя гитариста, но тот покачал головой и, перекрывая своим мощным басом шум в зале, спросил:
— Дуркину можно, а Маркелову нельзя?! Что за дискриминация?!
Главный врач поморщился и демонстративно отвернулся.
— Кто такой? — поинтересовался Данилов.
— Слава Маркелов, фельдшер со «Скорой», — ответил Евлампиев. — Антипод Дуркина.
— Почему?
— Сейчас увидите…
Отстояв свое право на выступление, Слава Маркелов поднял руку, призывая зал к тишине. Зал замолчал. Монаковские зрители были дисциплинированными. Маркелов ударил рукой по струнам и выдал:
— Действительно, антипод, — согласился Данилов. — Откуда такая нелюбовь к родному городу?
— Славе здесь скучно и бедно, он хочет уехать в Москву, — Евлампиев усмехнулся, словно давая понять, что в подобном желании нет ничего необычного, — а его жена, школьная учительница математики, наотрез отказывается покидать Монаково. Не хочет мыкаться на съемных квартирах, и вообще…
Что вообще, Евлампиев пояснять не стал. Сюда могло войти многое — начиная от страха потерять мужа в городе, полном соблазнов, до нежелания тратить по три часа в день на дорогу на работу и обратно:
Никто из слушателей не пытался перебить певца или согнать его со сцены. Президиум сидел с печатью отрешенности на лицах, — «нас это не касается», а зал слушал, улыбался, некоторые даже тихонько подпевали:
Закончив петь, Маркелов боевито потряс в воздухе гитарой, совсем как какой-нибудь абориген копьем, и сошел со сцены. Хлопали ему не так рьяно, как предшественнику: подавляющее большинство монаковцев все же были патриотами родного города, который сегодня отмечал юбилей.
На сцену поднялась тощая, нескладная и невзрачная женщина 40–45 лет. Ничего выдающегося, кроме носа, в ее облике не было.
— Моя бабушка хорошо помнила то время, когда в Монаково не было больницы… — начала она.
— Наша статистик Силина, — не дожидаясь вопроса Данилова, сказал Евлампиев. — Бесценный кадр, непонятно почему прозябающий в нашей глуши.
— Что в ней бесценного? — удивился Данилов.
— Сводит вместе любые концы, чтобы получились пристойные показатели.
— Это должен уметь любой статистик. — Данилов улыбнулся, вспомнив сразу несколько примеров из жизни, но приводить их не стал. — Можно сказать, необходимое условие для такой работы. На честной цифре далеко не уедешь.
— Все знают, как все считается, и все делают вид, что верят, — поддержал узист.
— Конфуций говорил, что если не находишься на службе, то нечего думать о государственных делах.
Незадолго до отъезда Данилова Елена прочитала «Суждения и беседы», прониклась и часто к месту вспоминала высказывания древнего китайского мудреца. От нее набрался и Данилов, который перечитывал Конфуция еще в студенческие годы, но со временем все позабыл: растворилась древняя мудрость в будничной суете.
— Это верно, — согласился Евлампиев. — Нечего голову забивать. Вам, кстати, как тут? Нравится или не очень?
— Нормально, — стандартно ответил Данилов.
— Я сам ведь тоже не местный, из Ярославля, но приработался и никуда уезжать не хочу. Что мне в Москве ловить, если там ультразвук даже в переходах делают? Там нашего брата как собак нерезаных, а здесь я один такой. Ну, если честно, то не совсем один: еще акушеры с гинекологами один аппарат на двоих имеют, эндокринолог на моем щитовидку смотрит. Но главный по ультразвуку в районе я, а это ценится. И за интенсивность мне Юрий Игоревич хорошо платит. В нашем деле, если иметь опыт, можно существенно экономить время на исследованиях. Печень с желчным пузырем, поджелудочная и селезенка — это 50 минут, а я спокойно укладываюсь в пять. Почки, надпочечники, мочевой пузырь и простата — это 40 минут, а что там сорок минут делать? Да и народ у меня идет как на конвейере: один одевается, другой раздевается, я для этого у Ваньки-встаньки лишнюю ширму выбил, чтобы никто не стеснялся… Правда, в последнее время идут разговоры, что нормативы собираются сократить, но я надеюсь, что пока они там раскачаются, я на пенсию выйти успею.
Выглядел Евлампиев лет на пятьдесят, и если бы не проседь на висках, то ему можно было дать не больше сорока.
— Зря надеетесь, — ответил Данилов, — все вредное случается быстро, хорошего приходится ждать годами.
— Это да. — Евлампиев внимательно посмотрел на Данилова. — А не отправиться ли нам ко мне в кабинет? У меня есть армянский коньяк, дар признательной пациентки, к нему и шоколадка найдется…
— Спасибо за приглашение, но я вроде как на дежурстве, да и к спиртному как-то равнодушен, — отказался Данилов.
— Поджелудочная или кодировались? — по-свойски, какие тайны между коллегами, спросил Евлампиев.
— Ни то, ни другое. Просто в определенный момент перестало доставлять удовольствие, а без него какой смысл зря продукт переводить?
— Настаивать не буду — самому больше достанется. — Чувствовалось, что Евлампиев немного обиделся. — Тогда выпустите меня…
Из зала они вышли вместе, Данилову тоже хватило развлечений. На лестнице Евлампиев спросил:
— Ну как, не надумали? Работой не прикрывайтесь — во-первых, там всего-то поллитровочка, во-вторых, реаниматологи у нас на вечном дежурстве, что ж теперь, и не выпить никогда?
— Спасибо огромное за приглашение, — Данилов улыбнулся как можно приветливее и развел руками, — но я действительно не пью. Без обид, прошу вас.
«Зря я, наверное, отказываюсь, — мелькнуло в голове. — Поскольку я до утра вроде как в резерве, грамм сто под шоколадку вполне можно было себе позволить».
Атмосфера Монакова явно располагала к употреблению спиртных напитков. В Москве Данилов игнорировал их, не напрягаясь, не борясь с собой, не испытывая соблазна, просто не хотелось, и все. А здесь то пиво рисовалось в воображении, то, как сейчас, вспомнились аромат и вкус коньяка.
Перед тем как заснуть на диванчике в кабинете заведующего, Данилов подумал насчет своего отношения к алкоголю. Прикинул так, прикинул эдак и решил, что если хочется и в меру, то почему бы и нет? Одно дело кружку-две пива выпить или рюмочку коньяка, а совсем другое — вгонять себя в состояние, близкое к запою. Главное — не перебрать, ведь еще кто-то из древних греков говорил, что если перейти меру, то самое приятное становится самым неприятным.
Глава шестая ДОКТОР ГУГА И ДОКТОР ХРЮН
Битва титанов — увлекательнейшее зрелище. Содрогается земля, раскалывается молниями небо, вода выходит из берегов, сметая все на своем пути… Есть на что посмотреть, только, разумеется, издалека, чтобы не попасть под горячую руку…
Помимо руководства в монаковской медицине были и другие авторитеты, признанные и не очень. За неимением (или ввиду малого количества) конкурентов любой местный врач мог считать себя признанным специалистом, но авторитет больше подпитывается не тем, что думает про себя человек, а тем, что думают о нем другие. В некоторых районах (поверьте, такое случается) нет ни одного Замечательного Диагноста, а в Монакове их было сразу два. Вот как повезло монаковцам!
Одним замечательным диагностом считался заведующий диагностическим отделением ЦРБ (на такой должности, как говорится, сам Бог велел быть корифеем диагностики) Хрюкин, по прозвищу Доктор Хрюн или просто Хрюн. Он не только заведовал отделением, но и тянул на своих мощных плечах (под стать фамилии он был упитанным, почти квадратным) функциональную диагностику и эндоскопию. Про таких говорят универсал-многостаночник.
Другим замечательным диагностом был участковый терапевт Гулямов, лет пятнадцать назад переселившийся в Монаково из Ташкента и сразу же завоевавший популярность как своими знаниями, так и восточными обходительными манерами. Монаковцы прозвали доктора Гулямова Гугой и быстро забыли, что он не коренной, а приезжий (не только в Москве люди делятся на коренных и понаехавших).