В главе 1 «Конформисты 2.0: сторонники Путина, материк постсоветских людей или воображаемое большинство» (Галина Никипорец-Такигава и Эмиль Паин) рисуется «портрет» провластной части российского общества, делаются выводы как о незрелости их идеологической платформы и идентичности, так и о возможностях диалога между ними и оппозиционным меньшинством. Эта же глава показывает методологический дизайн исследования, последовательно воспроизводимый в главах 1–4.
Глава 2 «Националисты 2.0: попутчики империи» (Сергей Простаков), после теоретического обзора и краткого описания исторической специфики русского националистического движения, на основе изученного материала демонстрирует, что националисты из авангарда оппозиции в эпоху «Русской зимы» вернулись к привычной стратегии попутчиков власти.
В главе 3 «Левые 2.0: с СССР навсегда» (Галина Никипорец-Такигава и Сергей Федюнин), где кратко охарактеризованы особенности российской «левизны» по сравнению с западной и проанализирован феномен российского левого популизма, исследуется дрейф левых в сторону просоветско-имперской ориентации на фоне смены эпох – от 2011–2012 гг. к «Русской весне».
Глава 4 «Либералы 2.0: осажденное меньшинство» (Сергей Федюнин), анализируя место российского либерализма в общеевропейской традиции, утверждает, что либеральный дискурс оказался не принятым в российском постсоветском обществе. Вместе с тем оговариваются некоторые возможности для восстановления утраченных навыков гражданской кооперации и политической роли отечественных либералов.
Вторая часть книги сосредоточена на российском обществе в целом. В главе 5 «Протест 2.0 и “коллективный портрет” российского общества на фоне “Русской зимы”» (Галина Никипорец-Такигава) предпринята попытка создать обобщенный образ россиян, каким он предстает во время массовых протестов.
Глава 6 «Российское общество в контексте “Русской весны”: социологический анализ» (Лев Гудков) анализирует результаты, собранные в рамках социологических опросов по выделенным нами дискурсивным маркерам идеологической идентичности. В ней же представлен критический обзор других исследований «Левада-Центра», относящихся к тематике нашей книги.
Наконец, глава 7 «Россия в плену имперского синдрома: о природе политической инерции» (Эмиль Паин и Сергей Федюнин) ставит политологический «диагноз» российскому обществу и «назначает» способы лечения.
И наши слова благодарностиНаши исследования были поддержаны грантами фонда «Либеральная миссия», поэтому слова благодарности прежде всего адресуются Фонду. Благодарим всех коллег, участвовавших в обсуждениях наших результатов по разным академическим поводам, а также внимательных рецензентов, которые помогли улучшить нашу книгу: профессора Высшей школы экономики, доктора философских наук, вице-президента фонда «Либеральная миссия» Игоря Моисеевича Клямкина и выпускающего редактора НЛО, кандидата филологических наук Евгения Александровича Шкловского. Мы очень признательны редактору НЛО Софье Тимофеевой за энтузиазм и профессионализм в работе над нашей книгой, за все точные замечания и предложения. Мы благодарим студентов-стажеров факультета прикладной политологии НИУ ВШЭ, принимавших участие в сборе материалов для предварительной стадии нашего первого проекта. Слова нашей искренней признательности также всем читателям, которые взяли в руки нашу книгу и на суд которых мы ее оставляем.
Галина Никипорец-Такигава и Эмиль ПаинЧасть первая Портреты российских идеологических течений от «Русской зимы» к «Русской весне»
Глава 1 Конформисты 2.0: сторонники Путина, материк постсоветских людей или воображаемое большинство
Эта глава посвящена россиянам, поддерживающим В. Путина. Путинизм, а точнее, «конформизм» – не вполне идеологическое движение по сравнению с рассматриваемыми в последующих главах левым, националистическим или либеральным, и многие пропутински настроенные россияне затруднятся с определением идейно-политической идентичности. Отношение к Госдуме у исследуемой группы – насмешливо-презрительное, а к правительству «неолибералов» – скорее негативное. Их объединяет образ В. Путина как правителя России и гаранта по-разному понимаемой стабильности. Однако их главный идентификационный признак – осознание себя большинством. Выявленные нами дискурсивные основания провластной массы россиян во многом соответствуют теоретической модели «советского человека», предложенной Юрием Левадой и его последователями. Это, прежде всего, конформистское единомыслие с правителем, общность коллективных фобий и предрассудков, а также убеждение в безальтернативности власти и порочности самостоятельного политического выбора[11]. Многие из этих черт, на наш взгляд, имеют исторически более глубинную, досоветскую природу и сохраняются или целенаправленно воспроизводятся со времен империи Романовых (см. главу 7). В той или иной мере эти признаки «имперского синдрома» характерны для всех четырех выделенных нами сообществ, но у «сторонников Путина» они представлены в наиболее концентрированном виде. Мы полагаем, что эта группа представляет собой материковый массив «советских людей», от которого в процессе идеологической диверсификации постепенно откалывались остальные идеологические течения. В силу этого рассмотрение «конформистов» открывает разговор о четырех основных идеологических течениях современной России. Сравнив данные Интернета с данными социологических опросов, мы приходим к выводу, что представления о преобладании сторонников Путина в российском обществе являются мифом. Изучив их дискуссии, мы делаем вывод о незрелости и неустойчивости их идеологической идентичности, но вместе с тем рассуждаем о возможности и путях диалога оппозиционного меньшинства российского общества с его воображаемым пропутинским большинством. Эта же глава показывает методологический дизайн исследования, последовательно воспроизводимый в главах 1–5.
Рис. 1. Фотоколлаж, который воспроизводился сразу в нескольких пропутинских сообществах «ВКонтакте» 7 октября 2014 г. [12]
Российский провластный конформизм и «человек советский»
Так называлась идеально типическая конструкция, предложенная Ю. Левадой для обозначения и соединения сложного набора характеристик, описывающих образ человека советской и постсоветской эпох. Она включала в себя как характеристики институционально регулируемого поведения, так и социокультурные образцы, паттерны поведения и ценностные ориентации. По мысли Левады, эта конструкция должна была находиться в ряду таких моделей, как «человек играющий», «человек экономический», «авторитарная личность» и т. д.[13] Подобные конструкции не привязаны к какой-то конкретной общности, будь то этническая или национально-государственная; их признаки предназначены для описания разных социумов и политий, включая и те, которые сложились в досоветскую эпоху. Мы еще покажем, что эти признаки хорошо сочетаются с другой теоретической конструкцией – «имперский синдром».
Терминология «нового советского человека» – строителя социалистического, а затем и коммунистического общества, равно как и соответствующая идеологема (мифологема), возникли в 1930-е гг. Нельзя утверждать, что эта идея была изобретена в СССР, поскольку подобного рода мифологемы были весьма характерны для тоталитарных режимов и аналоги идеи конструирования «нового человека» легко найти в Германии тех же 1930-х, а в Италии еще раньше – в 1920-е гг.[14] Однако только в Советском Союзе эксперимент по созданию «нового человека» и «нового общества» оказался столь длительным (итальянский и германский аналоги просуществовали около 20 лет, а советский – свыше 70 лет), что позволил социальному явлению закрепиться в культурной традиции, передаваемой на протяжении не менее двух поколений.
Л. Гудков относит первые попытки эмпирически описать советского человека к 1950-м гг. Они были представлены немецким социологом К. Менертом в его книге «Советский человек» (1958), малоизвестной у нас, но имевшей в свое время значительный резонанс в Западной Европе[15]. В 1971 г. появляется книга под тем же названием одного из официальных советских идеологов Г. Смирнова, породившая множество подражательных ей советских работ в области «научного коммунизма», представлявшего советского человека исключительно позитивно («мудрый», «отзывчивый», «коллективист», «оптимист»), чуть ли не как сверхчеловека. Ответом на это стали эмигрантские полупародии на образ советского человека (за авторством А. Синявского, А. Гениса и П. Вайля, А. Зиновьева)[16]. Так или иначе, все усилия советской пропаганды и советских ученых были сугубо умозрительными и сильно идеализированными, поскольку сама возможность охарактеризовать советского человека на материалах социологических исследований появилась в СССР лишь в эпоху М. Горбачева. Тогда, весной 1989-го, под руководством Ю. Левады был начат исследовательский проект под названием «Советский человек», который стал первым в отечественной социологии эмпирическим исследованием на указанную тему. В том или ином виде оно повторялось в 1994, 1999 и 2004 гг., что позволило сравнивать полученные результаты и зафиксировать тренды[17].
Мы попытаемся кратко, и поэтому заведомо упрощенно, представить основные признаки «человека советского», ограничиваясь только теми из них, которые могут служить для теоретического объяснения образов, выявленных в нашем исследовании интернет-аудитории.
Конформизм. Человек советский формирует стратегию своего поведения по принципу «как все»[18]. Этот конформизм делает советского человека легкоуправляемым, манипулируемым, но лишь до определенной степени. Левада подчеркивал деиндивидуализированный, а вовсе не коллективистский характер этого образа. Коллективизм, при всем разнообразии его трактовок, предполагает взаимодействие, взаимопомощь, но как раз таких свойств не наблюдалось в поведении советского и постсоветского человека. Он склонен к единомыслию, но не к совместному действию; его единство с властью пассивное, это единомыслие зрителей, болельщиков, но не соучастников действия. Такой набор характеристик свидетельствует, по мнению Левады, «скорее об определенной принадлежности человека к системе ограничений, чем о его действиях»[19]. Именно описанный тип поведения мы увидели в период так называемой «Русской весны», в 2014 г., когда чем чаще люди узнавали о том, что большинство поддерживает власть, тем больше увеличивались показатели пассивной поддержки респондентами ее действий, что и фиксировалось в социологических опросах. Однако на демонстрации в поддержку власти этих «единомышленников» приходилось свозить в Москву на автобусах из других регионов.
Этатизм. Левада и это свойство относил к основным чертам советского человека. Типичные советские люди, так же как и их постсоветские наследники, не могли и не могут представить себе ничего, что находилось бы вне государства. При этом образ государства носил и носит мифологический, сказочный или былинный характер. Люди плохо различают границы интересов, функций, возможностей государства и общества; государства как власти и государства как страны. Большинству людей данного типа совершенно чужда идея разделения властей, поэтому власть – это правитель, название которого несущественно (царь, генеральный или первый секретарь, президент). Современные представители вида «человек советский» не обязательно считают, что «власть от бога», но так же, как и их собственно советские предшественники, уверены в безальтернативности власти.
Патернализм. Государство в представлении человека советского должно заботиться о нем. Он крайне скептически относится к негосударственным учреждениям медицины, образования, науки, экономики и т. п. Это человек, зависимый от государства, привычно ориентированный на социальный контроль, который исходит только от государства. При этом этот же человек не доверяет государству в бытовых вопросах, ожидая от него всяческих подвохов, старается уклониться от прямых взаимоотношений с представителями власти и тем более от повинностей государству, а также считает себя вправе подворовывать у государства, недоплачивать ему в виде налогов, относиться к закону как к «дышлу», которое поворачивается в любую сторону. «Власть пытается манипулировать населением, так и население, в свою очередь, управляет государством, пользуясь его ресурсами, покупая его чиновников для своих нужд»[20].
Редукционизм. В данном случае под этим термином понимается избегание сложностей, упрощенность суждений, сведение их к шаблонам, к простейшим стереотипам. Простой советский человек «вынужден и приучен следовать и принимать в расчет только очень упрощенные, даже примитивные образцы и стратегии существования, но принимать их в качестве безальтернативных (“немногое, но для всех”)»[21].
Негативная консолидация. Человек советский – выходец из милитаризированного репрессивного общества, а потому его консолидация связана с противостоянием образам врагов, внутренних и внешних.
«Человеку советскому» свойственно представление «об исключительности, или особости, “нашего” (советского, русского) человека, его превосходстве над другими народами или, по меньшей мере, несопоставимости его с другими»[22]. Вместе с тем это чувство превосходства может сочетаться с комплексом неполноценности, с самобичеванием, выражающемся в эпитетах «мы рабы» или «у нас рабское сознание». Впрочем, подобная риторика больше характерна не для провластных конформистов, а для либералов, которые с пристрастием обсуждают рабское сознание российского общества (подробнее в главе 4).
По мнению Ю. Левады и его последователей, названные (и некоторые другие) свойства человека советского можно считать «типичными» даже в том случае, если они характерны не для абсолютного большинства, а хотя бы для 40 % всего населения[23]. Сегодня консервативное единомыслие с властью демонстрирует существенно бóльшая доля россиян. Президент Путин служит для них олицетворением власти как таковой, государства как целого. И если к сторонникам Путина в декабре 2011 г., на момент начала «Русской зимы», могло быть отнесено, согласно данным социологов о рейтинге президента, менее половины россиян, то в разгар «Русской весны» – 83–88 %[24]. Эта цифра, скорее всего, не отражает реальности[25], и ее методологическую чистоту мы обсудим позже, тем не менее, сколько бы ни было на самом деле сторонников власти, они осознают себя абсолютным большинством и присваивают себе право говорить от имени большинства или даже «всего российского народа».
Частично такая уверенность является результатом обработки населения при помощи старых и новых технологий цензуры и пропаганды, сворачивания проекта демократизации России в виде планомерной «зачистки» информационного пространства и сужения представлений о свободе слова. С другой стороны, она же отражают внутреннее состояние общества и многие признаки его нездоровья и неблагополучия, показавшиеся уже в непропорционально агрессивной реакции на протестные акции «Русской зимы» и окончательно обнажившиеся весной 2014 г.
Данная книга в целом и каждая ее глава в отдельности есть попытка «прорисовать» это внутреннее состояние российского общества. В соответствии со второй задачей книги мы ищем его черты в саморепрезентациях россиян в Интернете – и в этой главе, открывающей наше исследование современных российских идеологических движений, подробно поясняются этапы, методы и инструментарий работы с интернет-данными, общие для эмпирических частей глав 1–4.
Материал и методы, использованные в главах 1–4
Поиск материалаОсновным методом для создания «портрета» каждого из четырех рассматриваемых в книге идеологических движений стал количественный и качественный контент-анализ и дискурс-анализ дискуссий его представителей в Интернете. Для этого нужно было найти на карте Рунета подходящий материал – площадки для дебатов либералов, националистов, левых и путинистов, которыми они пользуются не спорадически, а регулярно, через которые они организуются и консолидируются, посредством которых ведут идеологические споры и размещают свои лозунги. Все четыре дискурса должны были быть полно представлены в одном жанре социальных медиа, так как это позволило бы обеспечить возможность статистического сравнения. Мы сразу предположили, что такой площадкой может быть или Живой Журнал в силу своей разнообразной направленности и статуса «ветерана» среди социальных медиа, или наиболее популярная российская социальная сеть «ВКонтакте»[26]. Чтобы сделать между ними выбор, мы сравнили встречаемость в них ключевых для каждого из изучаемых идеологических движений слов, назвав их «дискурсивными маркерами идеологических идентичностей»[27].
Предварительный список ожидаемых маркеров в виде N-граммов длиной от одного (например, «рукопожатный») до трех («продажный пособник запада») был сформирован на основе представлений политологов, участвующих в наших проектах, о специфических риторических приемах и языковых средствах, создаваемых нашими героями для идентификации «мы» и «другие» (идеологические оппоненты, враги, противники), а также об их главных политических лозунгах. Выбор маркеров дополнялся и при мониторинге разных новых и старых медиа.
Сравнив частотность упоминания групп этих маркеров в ЖЖ и «ВКонтакте»[28], мы выяснили, что ЖЖ является преимущественно площадкой для либералов: наши надежды увидеть там аналитические тексты, конструирующие и развивающие идеологию разных течений, не оправдались. К тому же ЖЖ быстро маргинализировался, из него «уходили» многие интересные нам «герои» нашей книги – не склонные к писанию и чтению длинных блогов, но активно участвующие в коммуникации при помощи более краткого, оперативного, сиюминутного, но не менее важного контента. По сравнению с ЖЖ «ВКонтакте» оказался более плюралистичным и демократичным жанром, в котором одинаково активно и охотно создают сообщества на основе любых, в том числе важных для нашего исследования идеологических, идентичностей. В конечном счете мы отказались от ЖЖ в качестве основного материала и привлекали его только для изучения «лидеров» (авторитетных авторов, opinion formers, «элиты», как мы называем их на разных страницах нашей книги) и «героев» либерального дискурса (глава 4).