В шесть вечера мы вышли из дому и пошли в клуб. Каждый нес стул или табуретку, потому что сидеть в клубе было не на чем. Было такое впечатление, что народ куда-то переселяется. Хорошо, что мы вышли на час раньше, а то не хватило бы места или пришлось бы сидеть в дальних рядах. Моя сестра Майя купила билеты, и мы вошли в зал. Стулья успели поставить примерно в третьем ряду. При этом мы переживали, что перед нами могут оказаться высокие люди и тогда не будет видно экрана.
Кто-то выкрикнул: «Киномеханик, ты только рассказывай нам наперед!» Обычно всё происходило так – механик громко, чтобы его слышали во всем зале, говорил: «Вот сейчас этот парень ударит по спине другого парня, а девушка возмутится и даст ему пощечину!» или же: «Сейчас лошадь от усталости упадет!»; «Вон тот дом сейчас загорится!»
Таким образом он комментировал всю картину. Стоило ему только замолчать, как зрители начинали выкрикивать: «Ты чего молчишь, давай рассказывай!»
Киномеханик продолжал: «Сейчас появится вор и незаметно вытащит деньги из кармана старика»; «Жена не откроет дверь мужу, так как он придет домой поздно!» и т. д.
Если на экране появлялись титры, весь зал начинал хором читать их. Например: «Наступила зима», «Прошло три года», «Смеркалось» и т. д. А в финале все хором читали: «Конец фильма».
Если фильм был про любовь и киномеханик говорил: «Сейчас этот парень поцелует свою девушку», в зале тут же поднимался невообразимый шум: дикие возгласы, свист и топанье.
Киномеханик Степа тогда сразу останавливал картину, включал свет и говорил: «Я больше не буду привозить фильмы про любовь, потому что нельзя их показывать вам, дикарям. Буду привозить фильмы только про войну, где нет никаких поцелуев».
После этого зрители тут же успокаивались и виновато говорили: «Мы больше не будем!» Всякий раз они давали обещание вести себя нормально, но никогда его не сдерживали.
Перед началом показа Степа объявил, что вначале мы посмотрим сам фильм, а киножурнал, который подвезти забыли, покажет в самом конце.
Картина «Она сражалась за Родину» произвела на зрителей шокирующее впечатление.
Я запомнила сцену: немец на танке остановился возле женщины, идущей по дороге с младенцем на руках. Выйдя из танка, он стал отнимать у нее ребенка. Женщина плакала и как могла сопротивлялась, но фашисту удалось вырвать ребенка из рук. Женщину он толкнул в канаву, а ребенка положил на дорогу и задавил танком.
По залу пронесся душераздирающий крик. Некоторые зрители, особенно женщины, плакали навзрыд.
В конце фильма все было наоборот: мать этого ребенка сидела на советском танке, и она увидела этого фрица, который шел по дороге. Она направила на него танк.
Что тут началось в зале! Люди повскакивали с мест и в восторге начали кричать, размахивая кулаками: «Так тебе и надо, фашистская скотина! Сдохни, как собака!»
К всеобщему ликованию, фашист был задавлен.
После фильма, как и обещал киномеханик, начался показ киножурнала. Вдруг в кадре появился Сталин. Зал взорвался восторгом. Все встали и начали неистово рукоплескать. Степа остановил кадр со Сталиным и стал ждать, когда зрители в зале успокоятся. Но зрители не думали успокаиваться. Моя тетя Фоня гордо подняла голову и тоже без устали аплодировала.
Минут через десять нервы у киномеханика не выдержали, он выключил киноаппарат и ехидным голосом спросил:
– Ну что, нахлопались? Теперь успокойтесь и поедем дальше!
Мама, глядя на него, тихо сказала:
– Видимо, отец или дед пострадали в 1937 году у парнишки.
Когда закончился показ, мама сказала, чтобы мы не торопились, так как должны выйти последними. Проходя мимо Степы, мама сказала ему:
– Будь осторожен, парень. Твою иронию могут не все понять: на тебя могут настучать, так что свои эмоции держи при себе. Не ставь под угрозу жизнь свою и своей семьи.
Степа пристально посмотрел на маму печальным взглядом и промолчал. Видно лишь было, как играют его желваки.
Яков Хотомлянский Дед
1949 год. Вечер. Дед читает «Анну Каренину». «Мне отмщение, и Аз воздам». Как нескоро узна́ю я истинный смысл этих строго предупреждающих слов! Дед малограмотный, он читает, медленно шевеля губами, и мне так интересно наблюдать за ним! У деда Якова старые очки, оправа сломана в нескольких местах и укреплена толстыми нитками темно-зеленого цвета.
Лето. Дед решает перекрыть крышу рубероидом. Рубероид старый – остатки рулонов, купленные на барахолке по случаю. Гвоздей нет. Зато в обрезках досок, выписанных на заводе для нашей маленькой прожорливой печки, гвоздей полно. С моим двоюродным братом Виталькой выдергиваем их по очереди – клещи у нас одни на двоих. Гвозди кривые, ржавые. Дед велит их выравнивать. Держу гвоздь за шляпку, рихтую молотком. Через несколько минут руки покрываются густой и плотной ржавой пылью. Очень болят пальцы, но дед обещал заплатить по рублю за каждые сто выровненных гвоздей. Брату он платит рубль всего за пятьдесят гвоздей. Пытаюсь выяснить – за что такая несправедливость? Дед смотрит на меня внимательно:
– У Витальки есть отец. У тебя – нет. Тебе всегда будет труднее, чем ему. Поэтому ты должен работать ровно в два раза больше, чем те, у кого отцы пришли с войны.
И тут же расплачивается со мной мятым изношенным рублем.
Рубль – это богатство. Рубль – это два стакана газированной воды с сиропом по четыре копейки, мороженое за двадцать копеек и три раза сходить в кино. В кино я иду с друзьями. Бешеные очереди за билетами, в длинном узком зале кинотеатра не продохнуть. Гаснет свет, на экране мелькают титры: «Этот фильм взят в качестве трофея…» Смотрим «Тарзана», «Тарзан находит сына», «Приключения Тарзана в Нью-Йорке». Широкоплечий красавец, перепрыгивая с лианы на лиану вместе с обезьяной Читой, спешит на помощь своей подружке Джейн. И взрослые, и дети сидят в кромешной духоте, завороженные и счастливые. Там, на экране, джунгли, там красивые артисты, там совсем другой мир, который так близко – только руку протянуть, и так бесконечно далеко, что только вздохнешь безнадежно, когда побегут по экрану заключительные кадры.
После кино, счастливые, воодушевленные киноподвигами, всей ватагой идем к Витьке Киселеву. У Витьки два преимущества: у него есть велосипед и он живет возле единственной в городе площади, где этот велосипед можно погонять. Великодушный после кино, Витька разрешает нам прокатиться. По одному кругу, не больше.
– А то сломаете еще, – говорит Витька.
Садимся кружком на траве, говорим о будущем. Какое оно, это будущее, там, за плотной толщей бесконечных лет, туманящихся впереди? Спорим, кем лучше быть – летчиками или моряками. Другие профессии не обсуждаются.
– А я буду Тарзаном, – размечтался Владька.
Мы хохочем. Летчики, подводники – это реально. Но стать Тарзаном?!.
Утром лезу на чердак. Там всегда таинственно, там пахнет старым сеном, маленькое окошко заросло паутиной, валяются списанные из обихода за ненадобностью старые вещи – безмен, керосиновая лампа с пересохшим фитилем, кривое велосипедное колесо, вторые рамы – перед зимой они будут спущены вниз, вымыты и вставлены в оконный проем. За рамами вижу сверток из промасленной бумаги. Что это? Просовываю руку, достаю сверток, разворачиваю – новехонькие сияющие гвозди, много гвоздей.
Спускаюсь вниз, дед уже возится по хозяйству.
– Дед, ты зачем заставляешь нас гвозди ровнять? Смотри, какие у меня пальцы.
– А как ты еще можешь заработать? У матери будешь попрошайничать, что ли?
Иногда у деда бывает хорошее настроение. Он подзывает меня к себе и вдруг неожиданно сообщает:
– Ты даже не знаешь, какой ты счастливый.
И на мой вопросительный взгляд объясняет:
– Потому что ты доживешь до двухтысячного года.
– Откуда ты знаешь? Может быть, и не доживу.
– Обязательно доживешь. Я тебе завидую. Такая будет жизнь красивая! Все будут хорошо жить, войн вообще больше не будет, все люди будут здоровые. И еды будет – сколько съешь. Жалко, что мне это не увидеть.
И мне кажется, что глаза деда затягиваются предательской влажной пленкой.
Праздник тридцать второй годовщины Октябрьской революции, 1949 год. Мы взволнованы. Демонстрация. Духовые оркестры выбрасывают в небо металлические аккорды торжественных маршей.
«Мы рождены, чтоб сказку сделать былью…»
На улицах огромные плакаты «И засуху победим». Усатый, с легкой сединой, Корифей – в левой руке трубка – склонился над картой страны. В правой руке у него толстый красный карандаш, и он рисует им схемы защитных лесопосадок.
До похорон вождя еще четыре года. Таких долгих и таких тягучих…
Ирина Безуглая «Старье берем!»
При входе на рынок стояли два старика, один с белкой в клетке, другой с мышкой на плече. У обоих были коробочки, полные записочек с желаниями. Даешь пять копеек, и мышка или белочка вытаскивает тебе бумажку, а там размытые, едва различимые карандашные строчки, например: «Сегодня иди по правой стороне улицы, и найдешь денежку» или: «Положи под подушку птичье перо, и тебе письмо придет». Мелькали в своих длинных цветастых юбках и настоящие гадалки – цыганки. Появлялись старьевщики, те, которые обычно ходили по дворам и зычно, нараспев, кричали: «Старье бе-реммм!», а другой: «Стекло бе-реммм!» И тогда каждый из нас выскакивал с какой-нибудь тряпицей, или старыми штопаными-перештопаными чулками, или выпрошенной у мамы бутылкой из-под масла, чтобы взамен получить мячик на длинной тонкой резинке, или свистульку, или еще чего-нибудь. А у входа на рынок, прислонившись к старому забору, сидели рядком нищие. Помню одного, слепого и безногого солдата в гимнастерке на детских деревянных санках. У него был настоящий немецкий аккордеон, это нас и привлекало. Инвалидов было много, а такой аккордеон мы видели только у него. Солдат играл, а мальчик, сопровождавший его (внук, сын – кто знает), тихонечко пел тонким голосом: «Темная ночь, только пули свистят по степи…»
При входе на рынок стояли два старика, один с белкой в клетке, другой с мышкой на плече. У обоих были коробочки, полные записочек с желаниями. Даешь пять копеек, и мышка или белочка вытаскивает тебе бумажку, а там размытые, едва различимые карандашные строчки, например: «Сегодня иди по правой стороне улицы, и найдешь денежку» или: «Положи под подушку птичье перо, и тебе письмо придет». Мелькали в своих длинных цветастых юбках и настоящие гадалки – цыганки. Появлялись старьевщики, те, которые обычно ходили по дворам и зычно, нараспев, кричали: «Старье бе-реммм!», а другой: «Стекло бе-реммм!» И тогда каждый из нас выскакивал с какой-нибудь тряпицей, или старыми штопаными-перештопаными чулками, или выпрошенной у мамы бутылкой из-под масла, чтобы взамен получить мячик на длинной тонкой резинке, или свистульку, или еще чего-нибудь. А у входа на рынок, прислонившись к старому забору, сидели рядком нищие. Помню одного, слепого и безногого солдата в гимнастерке на детских деревянных санках. У него был настоящий немецкий аккордеон, это нас и привлекало. Инвалидов было много, а такой аккордеон мы видели только у него. Солдат играл, а мальчик, сопровождавший его (внук, сын – кто знает), тихонечко пел тонким голосом: «Темная ночь, только пули свистят по степи…»
На самом рынке было еще интересней. Можно было незаметно подобрать упавший огурец или найти недоеденный кусочек жмыха (спрессованная шелуха семечек), а можно было в молочных рядах налепить комочек из крошек творога, разбросанных вокруг деревянной бадейки, и немедленно проглотить его. А можно было пройтись по рядам, где торговали искусственными цветами, довоенными фотографиями советских городов и даже дореволюционными праздничными открытками, еще – целыми картинами и вышитыми тоже до войны ковриками. Поскольку ни у кого из сверстников не было цветных карандашей, да и вообще вокруг не было ничего яркого, красочного, мы с девчонками всегда долго рассматривали эти необыкновенные пейзажи и портреты нарядных дам на их фоне, любуясь и совершенно не веря, что такое бывает на самом деле.
Вечерами мы часто мотались всей гурьбой в клуб фабрики «Каучук» и по нескольку раз смотрели трофейные фильмы: «Сети шпионажа», «Газовый свет», «Три мушкетера» и другие. В нашем дворе тоже иногда показывали кино. Приезжала так называемая кинопередвижка. Между двух столбов старого турника вывешивалась скатерть или простыня, и кино начиналось. Если киномеханик мешкался между одной частью и другой, в «зале» начинался свист, крик и топот. Когда был ветер, простыня морщилась, и лица героев становились тоже сморщенными и комичными, но никто не смеялся, всех захватывал сюжет, действие.
Анна Левина Следующая!
Когда я была маленькая, из большого и очень красивого города Ленинграда мы переехали в Сибирь, в город Омск, куда моих родителей отправили по распределению после окончания учебы. Мой папа – врач, но не простой, а судебный. Это значит, что от него зависит судьба того, кто сидит на скамье подсудимых. Все доказательства начинаются с экспертизы. Так что на происшествиях, когда кого-то грабят, убивают, избивают, обманывают, главный человек – судебно-медицинский эксперт, то есть мой папа. А потому его никогда не было дома. Даже ночью могли позвонить, разбудив весь дом, и скомандовать: «Доктор, на выезд!» И через пять минут мы с мамой в ночных рубашках смотрели в окно, как папа садился в милицейскую машину, которая сердито пыхтела у подъезда.
Моя мама – детский врач. Она с утра до вечера работала в инфекционной больнице, по вечерам преподавала в училище, учила медсестер, а по ночам дежурила в своем отделении. Так что ее тоже никогда не было дома.
А я, по идее, должна была ходить в детский сад, но из-за того, что все время болела, сидела дома. С кем? Вот тут-то и начинается самое интересное.
Конечно, нужна была няня. А кто в трудное послевоенное время в далеком сибирском городке хотел возиться с чужим ребенком? Только тот, у кого было безвыходное положение, то есть неcчастные девчонки без документов, сбежавшие из колхозов, ссыльные, которых в Омске было видимо-невидимо, татары, украинцы-бендеровцы, немцы и старушки, которым деваться некуда. Объявлений в газету типа «Требуется няня…» в те годы никто не давал, поэтому искали по «цыганской почте»: кто-то где-то что-то слышал, кого-то знал, кому-то передал, тот передавал дальше.
Поскольку папа работал почти в милиции, на кафедре судебно-медицинской экспертизы при Омском медицинском институте, у нас был блат. Папa мог помочь с получением паспорта. Поэтому из всех окрестных деревень к нам выстраивалась очередь из молодых девиц с напудренными носами и одинаковым удушливым цветочно-сладким запахом. Все они хотели паспорт и замуж. Без меня они не могли получить ни того, ни другого. Поэтому они ненавидели меня, а я их. К счастью, в Омске гарнизонов, военных училищ, спец– объектов и тому подобного хватало. Месяц-полтора уходило на то, чтобы с папиной помощью очередная няня могла получить паспорт. За это время она успевала три-четыре раза сходить в Дом офицеров на танцы, а потом ЗАГС, благодарные объятия с моими родителями, последний ненавидящий взгляд в мою сторону и – поминай как звали…
Следующая!
Папе надоело работать «паспортным столом», и на семейном совете было решено рискнуть и взять кого-то из ссыльных.
Первой и самой удачной была татарка Люция. Ее брата звали Рево. Всё вместе – Революция. Родители Рево и Люции были верны ленинским идеалам; им это не помогло, закончили они в Сибири. Но детей воспитали как надо. Рево пошел работать в милицию и сам привел сестру к нам в дом. Люция успевала все делать по дому, следить за мной и учиться у мамы в медучилище. У меня с ней были очень хорошие отношения. Вместо того чтобы разучивать нудные гаммы, я ставила на подставку для нот любимую книгу, читала и в то же время блямкала на пианино двумя руками неизвестно что. Люции я объясняла, что разучиваю татарскую симфонию. Она меня за это очень уважала и вечером докладывала родителям, что я добросовестно два часа занималась музыкой.
Мой папа Люции нравился. Она даже призналась маме, что мой папа – это ее мечта: сам еврей, а лицом – чистый татарин. Что может быть лучше для семейной жизни? А я похожа на папу. Поэтому, когда мама заходила в парк и спрашивала: «Вы не видели няню с девочкой? Они тут гуляют, а я – мама девочки, их ищу», сидящие на лавочках старушки отвечали: «Нет, няню с девочкой не видели, только татарка с татарчонком гуляли, во-о-н туда пошли». И мама нас сразу находила.
Все было хорошо, пока за Люцией не прислали жениха-татарина. Слово родителей – закон. Люция, рыдая, бросила нас, учебу, город и уехала обратно в деревню за мужем…
Следующая!
После Люции к нам пришла Нюся. Ее мама нашла на рынке, где Нюся торговала картошкой. Паспорта у нее, конечно, не было. Папа наотрез отказался Нюсе помогать, но мама умоляла его весь вечер, и я слышала, как ночью она даже плакала и все время повторяла: «Безвыходное положение, просто безвыходное!» Папа в конце концов согласился, предупредив, что это уж точно в последний раз.
Нюся была маленькая, кругленькая, как ватрушка, и такая же пухлая и сдобная. От нее пахло хлебом, молоком и покоем. Она заплетала мне косички и завязывала бантики в точности как себе, и мы с ней были как двойняшки! Я была в восторге. Папа почему-то недовольно морщился и говорил маме: «Ты что, не можешь ребенка нормально причесать? Выглядит как деревенщина!» А мама нервно шептала в ответ: «Тише, оставь в покое, неудобно!»
Я любила целовать Нюсины тугие круглые щечки, прижималась к ее необъятной груди, и мне было очень уютно.
И вдруг произошло что-то необъяснимо ужасное. Утром родители и соседи, как всегда, ушли на работу. Я сидела за письменным столом и рисовала. Нюся разложила на диване какие-то тряпочки и что-то шила. По радио передавали «Пионерскую зорьку». Вдруг передача на полуслове оборвалась, и диктор торжественным голосом объявил, что умер товарищ Сталин. Нюся грохнулась на пол, завыла страшным голосом, порвала на себе платье и начала биться головой об пол. Волосы ее растрепались, лицо она себе расцарапала. Нюся, захлебываясь от слез, кричала во весь голос, что она без товарища Сталина больше не хочет жить.
Я забралась под письменный стол, забилась в угол и, чтобы меня совсем не было видно, задвинула поглубже свой стул. Нюся каталась по полу и причитала. Мне было так страшно, что я даже не могла плакать, закрыла глаза, зажала руками уши и так сидела ни жива ни мертва от ужаса.
Когда я открыла глаза, в нашей комнате в пальто, в шляпке и в ботах стояла соседка Таисия Ивановна, которая из ведра поливала водой лежащую на полу и орущую Нюсю. Нюся затихла, потом вскочила, схватила тряпку и начала вытирать пол.
Я просидела под столом до самого вечера, пока с работы не пришли мама и папа. Только увидев их, я выскочила и с диким ревом вцепилась в маму мертвой хваткой. Я ревела так, что у меня поднялась температура. На другой день мама на работу не пошла. Нюсю я к себе не подпускала, ревела белугой и цеплялась за маму обеими руками. Два дня я валялась в истерике. На третий день Нюся уехала к себе в деревню…