— Учти, — говорит Штейнберг, ведущий машину, — мы едем без предупреждения, Юсуф может оказаться в дурном расположении духа, и тогда он будет помалкивать.
— Я думал, у вас, жителей гор, не бывает таких низменных явлений, как дурное настроение, — говорит Круглов.
— Ошибаешься. Жизнь всюду нелегкая. Просто мы, жители гор, спокойнее относимся к ее… ну, скажем, к ее пинкам.
— Вы, жители гор, молодцы, — кивает Круглов. — У вас крепкие задницы.
Подъехав к зеленым воротам в каменной ограде, они выходят из машины. Во дворе их встречает басовитым лаем мохнатая кавказская овчарка, впрочем, тут же она узнает Штейнберга и приветственно машет хвостом, а Круглова — для порядка — обнюхивает.
— Марьям-ханум, вы помните моего друга? — спрашивает Штейнберг вышедшую на веранду старую женщину в низко повязанном платке.
Она, улыбаясь, смотрит на Круглова слезящимися глазами и мелко кивает — непонятно, узнала или нет. Она говорит:
— Иди дом. Юсуф футбол смотрит.
Сняв туфли, они входят в темноватую комнату. Стены тут сплошь увешаны фотокарточками и картинками, вырезанными из журналов. Мерцает экран телевизора, там бегают с мячом. Два старика сидят перед телевизором на табуретках, смотрят, переживают.
— Ай! — восклицает один, носатый, в бараньей папахе, клетчатой ковбойке и джинсах, заправленных в толстые шерстяные носки. — Зачем не бьешь, ворота совсем пустой!
— Где пустой, где пустой, — волнуется второй старик, подслеповатый, с длинной седой бородой. — Там вратарь стоит, защит стоит.
— Тебе, Бетал, глаза не там смотрят. Где защит? — Старик в папахе оглядывается на вошедших. — А, Лоня, издравствуй.
— Юсуф, ты помнишь моего друга? — Штейнберг подводит к нему Круглова. — Лет двадцать назад он был у нас в Гаджинке…
— Зачем не помню? Я бахча работал, он велисапед приезжал.
— Да, верно, — улыбается Круглов. — Здравствуйте, Юсуф-ага.
— Садись, смотри. Счет плохой, два — один польза тибилисский «Динамо».
— Юсуф почему-то болеет за «Пахтакор», — говорит Штейнберг, усаживаясь у стены на диван.
Круглов садится рядом с ним. Некоторое время смотрят, как бегают по полю маленькие фигурки. Старики разражаются криками то гнева, то одобрения.
Заканчивается матч. Юсуф, недовольный проигрышем любимой команды, выключает телевизор. Он невысокий, держится прямо. Мягко ступая в носках, ходит по комнате, ворчит.
— Ай! Хорошая команда, а играть совсем не умеет. — И языком цокает. — Такой счет проиграла. Один — три. Ай!
Круглов — негромко Штейнбергу:
— Вот он, великий вопрос двадцатого века: какой счет?
— Нет, — отвечает Леонид Михайлович. — Величайший вопрос века — кого бы еще облагодетельствовать?
Марьям-ханум вносит поднос, ставит на стол, накрытый клеенкой, большой чайник, стаканы, сахарницу. Приносит свежий чурек и белый мягкий сыр. Старики и гости садятся пить чай.
— Вы откуда приехал? — осведомляется старый Бетал, подслеповато глядя на Круглова. — Москва?
— Из Ленинграда.
— Ленинград, — кивает Бетал и с хрустом разгрызает сахар. — Хороший город. Там такой сволочь нет, как Нуриев.
— Какой Нуриев? — смотрит на него Круглов.
— Ты его не слушай, — говорит Юсуф, наливая себе чай в глубокое блюдце. — Мало что болтал.
— Зачем не слушай? — возражает Бетал. — Я правда сказал. Нуриев твой Шамиль работа выгонял, а ты сидишь, туда-сюда, чай пьешь.
— Шамиль сам виноват.
— Зачем виноват? — еще пуще кипятится старый Бетал. — Он молодой, гулять хочет! Ты молодой был — не гулял?
— Тогда совсем другое время был, — говорит Юсуф, отпивая из блюдца чай. — Много работа, гулять мало. Теперь молодежь хочет совсем наоборот. Жена есть — ему мало, ищет другой женщин.
— За это работа выгонять?! Его жена есть племянниса Нуриев! Потому выгонял! Сам-мый настоящий безобразия! А ты, старый человек, свой правнук не хочешь помогать. Сидишь чай пьешь!
— Я помогал! — сердится Юсуф. Снимает папаху, вытирает платком лысый череп. — Я всегда помогал! Шамиль техникум учился, он разве стипендия жил? Из армии пришел — кто кормил, одевал? Женился — кто деньги на каперативный квартира давал? Теперь его работа уволили, должен идти кланяться, да?
— Зачем кланяться? — всплескивает руками Бетал. — Когда мы ссылка был, ты дедушка Нуриев спасал. А-а, забыл?
— Ничего я не забыл…
— Нет, ты забыл, Юсуф! Старый стал, все забыл! Дедушка Нуриев был больной, совсем умер, ты ему травка варил, туда-сюда, он пил, опять стал живой. А-а, забыл?
— Не забыл!
— Не забыл, тогда иди скажи старый Нуриев, пускай он свой внук вылияет…
— Не пойду! — сердится Юсуф. — Шамиль уже не ребенок, сам живет. Бросил жена, квартира, обратно мой дом пришел — пускай. Свежий чурек всегда есть кушать. А я сам живу. Я ни-когда ни один человек ни-чего не просил.
Старый Бетал неожиданно сникает. Седая борода свешивается на узкую грудь.
— Юсуф, я знаю, — говорит он печально. — Ты сам живешь.
Юсуф ест чурек, допивает чай, это его, похоже, успокаивает. И он обращается к Круглову:
— Вы зачем к нам приехал?
* * *После чаепития Бетал прощается и уходит, он живет тут по соседству. А старый Юсуф ведет гостей по саду, показывает плодовые деревья и цветы и говорит Штейнбергу:
— Ты хотел айва сажать, я тебе сажинсы готовил.
Выносит из сарая пару саженцев с корнями, обернутыми полиэтиленовой пленкой.
— Спасибо, Юсуф.
Пора ехать домой. Штейнберг и Круглов прощаются со стариком, с Марьям-ханум и идут к воротам. Тут из дому выбегает статный парень с огромной черной шевелюрой, с играющим портативным магнитофоном.
— Дядя Леня, вы домой? До птицефабрики подбросите?
— Конечно, Шамиль.
Круглов, открыв дверцу «Запорожца», пропускает парня на заднее сиденье. Дав на прощание короткий гудок, Штейнберг трогает машину.
— А я помню вас, Шамиль, — говорит Круглов, полуобернувшись. — Лет двадцать назад вы были отчаянным драчуном.
— Был и остался, — улыбается Шамиль великолепной белозубой улыбкой. — Я тоже немножко помню. Вы учили Галю ездить на велосипеде, да?
— Верно, учил.
— Как поживает ваша супруга?
— Уже десять месяцев, как она умерла.
— Ай-ай-ай! — Шамиль цокает языком. — Извиняюсь, не знал. Сочувствую.
— Выключи свою музыку, Шамиль, — говорит Штейнберг.
— Вам не нравится, дядя Леня? Пожалуйста. — Щелчок, тишина. — Челентано, такой певец! Эта запись знаете сколько стоит?
— За что тебя уволили с мебельной фабрики?
— А! — Огорченно-бесшабашный жест. — Вы же знаете Тамилу, она сперва сделает, потом подумает. Написала заявление в профком, что я… Ну я, конечно, погулял немножко, но писать зачем? Ну вызвали меня. А что тут говорить? Я разозлился, сказал — не лезьте не в свое дело. А ее дядя, директор, совсем стал бешеный. Разругались мы. Он и составил приказ, все туда свалил, что было, что не было, прогулы, пьянки… Разве докажешь?.. А! Мне и самому там надоело… Тамила теперь просит вернуться, но я не хочу.
— Что же ты будешь делать?
— Не знаю еще. Вот на птицефабрике дружки у меня. В техникуме вместе учились. Там нужен мастер по холодильным установкам. Может, пойду. Посмотрю, в общем.
— Прадеда огорчаешь, Шамиль.
— Что поделаешь, дядя Леня? — мрачнеет парень. — Я так жить не могу, чтоб ему все нравилось.
У ворот птицефабрики он прощается и выходит из машины.
Снова мчит красный «Запорожец» вдоль вздыбленной земли, мимо нагромождений скал.
— Ну, как тебе старик? — спрашивает Штейнберг.
Круглов пожимает плечами.
— Но счастья нет и между вами, природы бедные сыны, — тихо произносит он. — Как там дальше?
— И под издранными шатрами живут мучительные сны.
— Да, да… мучительные сны… И всюду страсти роковые, и от судеб защиты нет…
Игорь, вцепившись обеими руками в куст ежевики, висит над обрывом, пытается нащупать ногами опору. Ноги скользят по каменной стене, не находя ни трещины, ни малейшей неровности, на которой можно было бы утвердиться.
А куст — выдержит ли?
Кажется, нет… Корни начинают тянуться… вытягиваются…
Но дядя Георгий где-то здесь, здесь… вот за тем выступом скалы…
— Дядя Георги-и-й!
— И-и-и… — подхватывает горное эхо отчаянный крик мальчика.
* * *— Вот такая произошла история…
Я уже говорил тебе, что доводы разума для Гали ничего не значили, она повиновалась только чувству. А я… ну что тут говорить… Старый дурак, потерял голову…
Каждый день, да, почти каждый день мы укатывали на велосипедах куда-нибудь в дальние безлюдные ущелья. Галя хорошо знала окрестности Гаджинки. Поистине это был наш медовый месяц…
Горный ручей бежит неутомимо. Обтекает большие камни, торопится, журчит не умолкая. По одну сторону ручья — лес, словно прислушивающийся к говорливой воде, по другую — скалы, причудливое каменное подножие горного хребта.
Горный ручей бежит неутомимо. Обтекает большие камни, торопится, журчит не умолкая. По одну сторону ручья — лес, словно прислушивающийся к говорливой воде, по другую — скалы, причудливое каменное подножие горного хребта.
— А местечко тут не пасторальное. Неспокойная какая-то природа.
— А мне покойно у тебя на плече. Такое оно надежное-надежное. Лучшее плечо на свете.
— Галка-Галочка… Как же это у нас случилось?
— Что должно было случиться, то и произошло.
— Посмотри, над нами ястреб парит. Да нет, не ястреб. Орел. Посмотри, Галочка.
— Не хочу. Мне удобно у тебя на плече.
— Ты говоришь — должно было случиться. Почему?
— Потому что ты такой, какой мне нужен.
— Ты меня придумала. Фантазерка.
— Если и придумала немножечко, то ты меня, пожалуйста, не разочаровывай.
— Галка, милая, хорошая, между нами возрастная пропасть…
— Опять ты за свое! Сто раз тебе говорила, возраст тут не имеет никакого значения.
— Имеет. Все-таки я человек из предыдущего поколения.
— Ну а что делать, если меня тянет именно к вашему поколению? Если я опоздала родиться, значит, я достойна презрения?
— Ты достойна восхищения.
— Вот прекрасные слова. Говори мне их почаще. Каждый день.
— Ты знаешь… твоя мама догадывается, что мы…
— Конечно. Она же телепатка. Ну и что?
— Мне неловко перед ней. И перед отцом твоим. Вот же, скажут, чертов старый ловелас…
— Опять! — Она приподнимает голову. — Юра, я требую, чтобы ты заткнулся. Немедленно.
— Ладно, затыкаюсь.
Вот и настал день отъезда из Гаджинки.
Круглов и Галя выносят свои чемоданы, погружают их в багажник «Запорожца». Следом за ними Вера Никандровна выходит с большой сумкой в руке.
— Галочка, тут две банки айвового варенья и одна с вишней.
— Ой! Мама, такая тяжесть!
— Ничего, ничего. Ты же любишь айву. Поставь сумку на заднее сиденье.
Пока Галя хлопочет с укладкой вещей, Вера Никандровна отзывает Круглова в сторону.
— Юра, мне надо поговорить с тобой. Насколько я поняла из застольных разговоров, ты собираешься вернуться в лабораторию.
— Ну не то чтобы вернуться. Это другая лаборатория, институт другой…
— Это не важно. Важно то, что ты намерен продолжать ту самую работу, — я правильно поняла?
— Как тебе сказать… Надо бы, конечно…
— Юра, не виляй. Скажи прямо.
Он смотрит на нее, маленькую, постаревшую, босую. Как и прежде, ее волосы расчесаны на прямой пробор, только теперь они не соломенного цвета, а седые. А серо-зеленые глаза по-прежнему пристальны, серьезны.
— Да, Верочка. Ту самую работу. Я бы хотел довести до конца.
— Довести до конца. Что это значит? Опять опыт на себе?
— Еще не знаю.
— Юрочка, не надо! Вы с Леней тогда, в шестидесятом, только чудом уцелели. Ты ведь помнишь?
— Как не помнить. Если б ты не примчалась, то… мы бы, наверное, не вышли из шока…
— Я знаю, знаю, — понижает Вера Никандровна голос до шепота, — вы поставили на себе безумный опыт… подстегнули обмен веществ в клетках мозга…
— Откуда ты знаешь?
— Да, вы добились, — быстро, взволнованно продолжает она, — вы остановили разрушительную работу старения… Вы оба не меняетесь с возрастом. Но я все время чего-то боюсь. Умоляю, Юра, не надо, не надо продолжать ту работу! Я не только за вас теперь боюсь… не только за тебя и Леню, но и за Галю… Она совершенно не задумывается над тем, чтобы как-то… чтоб наладить свою жизнь… совершает поступки, которые…
— Верочка, не беспокойся за Галю.
— Не хочу тебя упрекать, глупо это… Но ты должен был, должен был… Ах, я не то говорю… — Она, закрыв глаза, сжимает виски ладонями. Вдруг, вскинув голову, устремляет на Круглова пронзительный взгляд: — Юра, об одном прошу: не сделай Галочку несчастной.
— Я все сделаю, чтобы Галя была счастлива, — твердо говорит Круглов.
А Галя еще какие-то мелочи выносит из дому, заканчивает укладку вещей. У нее хорошее настроение. Танцующей походкой она направляется к матери и Круглову. Говорит нараспев:
— Можно мне, непосвященной, влезть в научный разговор?
Вера Никандровна обнимает ее.
— Разговоры кончены, — говорит Круглов, посмотрев на часы. — Пора ехать. Где наш лихой водитель?
— Действительно пора. — Вера Никандровна зовет: — Леня! Леня!
Штейнберг выходит на веранду с толстым томом в руке.
— Пора ехать, сэр, — говорит Круглов. — Лошади запряжены, стоят и взбрыкивают.
— Ну и пусть взбрыкивают. Еще полно времени. Вот послушай, что пишет Плутарх. — Штейнберг надевает очки и читает: — «В то время как Перикл был занят государственными делами, Анаксагор, уже глубокий старик, лежал, лишенный ухода; он закрыл себе голову плащом и решил покончить с собой голодной смертью. Когда Периклу сообщили об этом, он, испугавшись, сейчас же побежал к Анаксагору и стал настойчиво просить его отказаться от своего намерения, говоря, что ему придется оплакивать не Анаксагора, а самого себя, если он лишится такого советника в государственных делах. Анаксагор снял с головы плащ и сказал ему: “Кто нуждается в светильнике, наливает в него масло…”» Каково, Юра?
— Анаксагор — это голова.
— Кто нуждается в светильнике, наливает в него масло, — с удовольствием повторяет Штейнберг. — Вот тебе кратчайшая формула жизни.
— Поехали, Леня, поехали, — говорит Вера Никандровна. — Самолет не будет ждать.
— А Плутарх подождет, — со смехом подхватывает Галя. — По ко-о-оням!
Игорь догадался правильно: Круглов недавно прошел по горному карнизу и теперь стоит за выступом скалы, откуда открывается вид на Халцедоновую бухту.
Он стоит, прижавшись спиной к теплой от солнца каменной стене. Один — наедине со своими мыслями.
Перед ним лежит огромное синее море, на горизонте слитое с огромным небом, — сверкающий солнечными отблесками мир, такой теплый, пригодный для счастливой жизни.
А в двух часах ходьбы его, Круглова, ждет и беспокоится о нем прекрасная женщина.
Но он уже бесконечно далек от всего этого.
Он думает:
Я должен был бежать от тебя. Ты мешала мне. Я нуждался хоть в каком-то душевном равновесии, чтобы закончить работу. Но ты мне мешала, и вот я тайком уехал — бежал от тебя. Так лучше… Без душераздирающих объяснений. А потом ты бы все поняла из моего письма. А потом время залечило бы рану.
Но ты разыскала меня…
Как объяснить тебе, моя любимая, что я уже не принадлежу жизни? Да, я здоров и крепок, несмотря на мои семьдесят. Мои движения точны, и сердце пульсирует ровно. Но сегодня в ночь, после нуля, когда наступит девятнадцатое августа…
Хорошо было твоему отцу: он не знал своего часа.
А я знаю. И поэтому хочу опередить его, потому что невозможно жить, когда знаешь свой час… Никто и ничто меня не спасет…
Круглов смотрит на часы. Бежит по кругу секундная стрелка, исправно отсчитывая время.
Надо решаться. Окинь последним взглядом этот сверкающий мир…
Грохочет и воет над головой электричка. Она везет к пляжам мужчин и женщин, которым выпала удача — путевка на курорт. Счастливо вам, люди…
Ну, Георгий Круглов, может, ты оторвешь наконец спину от теплой скалы?
— Дядя Георги-и-ий!
Игорь? Как он сюда попал?..
Голос мальчика, зовущий на помощь, мгновенно возвращает Круглова к жизни. Торопливо он продвигается по узкому карнизу, бочком огибает выступ скалы…
Глаза его расширяются при виде мальчика, висящего над обрывом.
— Держись, Игорь! Я иду!
Корни куста давно тянулись, и вот они не выдержали, поддались. Игорь, не выпуская из рук колючих веток, полетел вниз.
— А-а-а-а… — Голос его замирает.
В тот же миг Круглов, оттолкнувшись от карниза, бросает свое тело в воздух. Синее море надвигается на него. Сведя вытянутые руки перед головой, он, как нож, без брызг входит в воду, зашумевшую мимо ушей.
* * *Как трудно плыть в мокрой одежде, на спине, загребая одной рукой, а второй поддерживая Игоря.
Какая нескончаемая отвесная стена.
Слава богу, что сердце выдерживает такой прыжок с высоты, заплыв такой. Но, кажется, силы уже иссякают.
Оглянувшись, Круглов замечает, что в стене как будто темнеет провал.
Он плывет, плывет — и вот оно наконец, ущелье, над которым висит мост электрички. Тяжко дыша, Круглов втаскивает мальчика на каменистый берег. С них обоих стекают потоки воды. Став на колени, Круглов делает Игорю искусственное дыхание.
— Придется немного потерпеть, — говорит Черемисин. — Ладно?
Он стоит, очень серьезный, собранный, с засученными рукавами, над кроватью, на которой лежит Игорь.
Мальчик кивает. Левой он держится за руку Круглова, сидящего у изголовья. Пока отец промывает его ободранные грудь и живот, смазывает мазью, перевязывает, Игорь не издает ни звука. Только глаза зажмуривает и сильнее стискивает спасительную руку дяди Георгия. Больно! Но он терпит: надо быть мужчиной.