Они входят в небольшую комнату с открытым окном, в которое заглядывают ветки акации. Круглов ставит чемодан в угол.
— В этой комнате жила мама, — говорит Черемисин.
— И умерла тут?
— Да.
— Бедная Нина. Ей ведь не было шестидесяти? Я не смог тогда прилететь на похороны. От чего она умерла?
— Сердце.
Круглов подходит к окну, трогает ветку, будто погладил.
— А ты, Миша, ведь врач?
— Да. Я геронтолог.
— Вот как… Кто теперь живет в этой комнате?
— Игорь. Сын. Но он спит в саду, на раскладушке, так что не беспокойтесь.
— Хорошо бы умыться.
— Пойдемте примем душ. У нас в саду летняя душевая.
О-о, как приятно в загородке под открытым небом плескаться под душем. Круглов блаженно фыркает под прохладным дождичком.
Черемисин с невольным любопытством — любопытством гериатра, специалиста по старикам, — посматривает на мускулистого Круглова. Нет, больше сорока пяти этому странному дядюшке не дашь. Правда, внешность бывает обманчивой. Сделать бы ему анализ крови, кардио- и энцефалограмму.
— У вас в городе, — говорит Круглов, — на скалах ваших, наверное, сильно изнашивается обувь?
— Обувь? Да, изнашивается, конечно. А что?
Круглов под струями воды хлопает себя по груди и плечам. На груди у него старый затянувшийся шрам с зубчатыми краями.
— Это память о войне, — говорит он, заметив, как задержался взгляд племянника.
— Мама рассказывала, — припоминает Черемисин, подавая ему полотенце. — Вы, кажется, моряк?
— Да. Это было очень давно. Но — было.
Они одеваются, выходят из душевой и направляются к веранде.
— Мы обедаем в шесть, — говорит Черемисин, — когда жена приходит с работы. А сейчас давайте перекусим…
Стучит садовая калитка, слышен топот быстрых ног. Из-за цветочной клумбы выбегает Игорь.
— Папа! Я поймал вот такую ставриду! — Он широко разводит руками. И смущенно умолкает, исподлобья глядя на незнакомца.
— Игорь, познакомься с дядей Георгием, — говорит Черемисин.
— Здравствуй, Игорь, — серьезно говорит Круглов, пожимая узкую руку мальчика. — Где же твоя ставрида?
— У Филиппа! Он ее выпотрошит и зажарит на углях. Филипп сказал, что не видывал таких крупных ставрид… А вы долго будете жить у нас?
— Не очень. — Круглов постучал пальцем по выпирающей ключице мальчика. — Хочешь мне немного помочь?
— Да, — кивает Игорь.
Вечером они обедают на веранде.
— Положить вам еще мяса? — спрашивает Ася.
— Нет, спасибо, — отвечает Круглов. — И мясо, и овощи превосходны. Вы прекрасная хозяйка, Ася.
— Ну уж прекрасная! Просто удалось достать приличный кусок свинины. — Она ставит перед гостем чашку. — Это компот из черешни.
— Мама, — говорит Игорь, очищая хлебной корочкой тарелку, — завтра мы пойдем с дядей Георгием к устью Лузы.
— Лучше съездили бы в Халцедоновую бухту. Там хороший пляж.
— Э, Халцедонка! Мильон человек под каждым тентом.
— И все же это лучше, чем тащиться десять километров по жаре к Лузе.
— Ну, раз так далеко, — говорит Круглов, уловив недовольство в тоне Аси, — то мы можем просто немного побродить по окрестностям.
— Да нет, пойдем к Лузе! — восклицает Игорь. — Вы же сами говорили, что хотите сделать большой переход в этих ботинках.
— Что еще за ботинки? — спрашивает Ася.
Круглов смотрит на ее поджатые губы.
— Просто хочу разносить новые ботинки. Ваши каменистые дороги очень располагают к этому.
— А я уж было подумала, не работаете ли вы в обувной промышленности.
— Если можно, налейте еще компоту.
— Пожалуйста. — Ася наливает из кувшина. — А где вы работаете?
— Моя специальность — биохимия. Я должен завершить кое-какие исследования, а потом уйти… выйду на пенсию.
— Вы прекрасно выглядите для пенсионного возраста.
— Многие это находят. — Круглов поднимается. — Спасибо за вкусный обед. Если не возражаете, пойду отдохну.
Он уходит в свою комнату.
— Игорь, — говорит Ася, — отнеси посуду на кухню. Постой. Зачем он посылал тебя в город?
— Он дал мне список разных деталей, и я сбегал на набережную в радиомагазин. Дядя Георгий научит меня паять.
— Это хорошо, — одобряет Черемисин. — Может, он приохотит тебя к технике. Ну, ступай. Осторожно, не разбей посуду. — И когда мальчик, схватив поднос с тарелками и чашками, умчался на кухню, Черемисин тихо говорит жене: — Ася, хочу тебя попросить. Мне кажется, не следует задавать ему никаких вопросов.
— Почему это? — вскидывается Ася, плетеное кресло скрипит под ее полным телом. — Что он за птица такая? Ты говорил, ему за семьдесят, а он выглядит как твой ровесник.
— Согласись, что это не резон, чтобы плохо к нему относиться.
— Пускай не резон. Но только не люблю, когда человек напускает на себя таинственность.
— Ничего он не напускает. Ты же слышала, ему нужно завершить какую-то работу.
— Вот что я скажу тебе, Миша. Пусть он лучше завершает в другом месте. Мало ли, взорвется у него что-нибудь. Или, чего доброго, дом подожжет. Я попрошу у нас в курортном управлении путевку для него в пансионат…
— Нет, — решительно говорит Черемисин. — Нет, Ася, он будет жить у нас сколько захочет. Он родной брат покойной мамы.
— Как хочешь. — Ася щеточкой смахивает крошки со стола на подносик. — Как хочешь, Миша. Но мне это не нравится.
В темное небо, шипя, взлетает ракета и рассыпает веер разноцветных огоньков. И еще, и еще ракеты. В небе крутятся огненные спирали, брызжет звездный дождь.
Черемисин спускается в сад, выносит из хозяйственной пристройки поливной шланг. Свернув за угол дома, останавливается в тени деревьев, невольно затаив дыхание.
Круглов стоит в темной комнате перед раскрытым окном. Сполохи ракет освещают его лицо, поднятое к небу. Лицо спокойно. Но что-то в нем чудится Черемисину такое, от чего ему и стало не по себе. Безмерная усталость — вот что читалось на лице нежданного гостя.
Черемисин делает шаг в сторону, скрипнули ракушки под ногой — Круглов опустил взгляд. И, увидев Черемисина, говорит ровным голосом:
— Большое гулянье в Карабуруне.
— Да, — говорит Черемисин. — Это в честь выпуска бальнеологического техникума.
Виктор Андреевич Волков-Змиевский выходит из своего кабинета в коридор лаборатории и замечает молодую женщину в джинсах и белой курточке, идущую навстречу, читающую таблички на дверях. Она быстрым шагом подступает к Виктору Андреевичу.
— Вы Волков-Змиевский?
— Да.
— Мне нужно поговорить с вами.
— Простите, мне некогда. — Он открывает дверь в комнату, где работают у компьютеров программисты.
— Только один вопрос. — Женщина смотрит тревожными большими глазами. — Где Круглов?
Волков-Змиевский останавливается. Прикрывает дверь.
— А кто вы, собственно?
— Меня зовут Галина. Георгий Петрович внезапно исчез, я очень тревожусь… Я дочь Штейнберга.
— Вы дочь Леонида Михайловича? Пройдемте ко мне. — Волков-Змиевский ведет ее в свой кабинет. — Присаживайтесь, Галина Леонидовна. Я знаю, что ваш отец умер недавно…
— Он умер седьмого марта.
— Разбился, кажется, в машине?
— Можно я закурю?
— Да, пожалуйста.
— Где же Георгий Петрович? В командировке?
— Нет. В прошлый понедельник я подвез его до города, и по дороге он сказал, что намерен уволиться с работы. На следующий день пришло по почте его заявление об увольнении, а сам Круглов на работе не появился. Я не знаю, где он.
Галина отворачивается к окну, быстрыми, нервными затяжками курит.
— Так не поступают, — продолжает Волков-Змиевский. — Я, конечно, не формалист, но есть же порядок, который надо соблюдать. У нас были прекрасные отношения, я ведь знаю Георгия Петровича давно, с пятьдесят восьмого года. Я только окончил институт, пришел младшим научным сотрудником, когда Круглов работал тут с вашим отцом. Ну не тут, конечно, но в отделе Рогачева, из которого вообще-то и вырос наш институт…
— Рогачев, — говорит Галина. — Может быть, Рогачев?..
— Я тогда, конечно, не все понимал, просто выполнял их поручения, но было ощущение, что они, ваш отец и Круглов, успешно завершали важное исследование.
— Мне рассказывала мама: они чуть не погибли тогда, в шестидесятом. Какой-то аспирант нашел их полумертвыми и…
— Этим аспирантом был я.
— Вот как! — Галина расплющивает окурок в пепельнице. — Георгий Петрович никогда мне об этом не рассказывал, он вообще о своей работе не любил говорить. Отец тоже. Но мама догадывалась… Что у них произошло тогда в лаборатории?
— Этого я не знаю. Меня, говорю же, они в свои дела не посвящали. Они остались в лаборатории после рабочего дня. Вечером мне вдруг позвонила ваша мама. Вера Николаевна, кажется?
— Вера Никандровна.
— Да. Позвонила и говорит: Леонид Михалыч не пришел с работы, очень беспокоюсь, не могли бы вы поехать в институт… Ну, я схватил машину, помчался. Дверь лаборатории была заперта изнутри. Пришлось взломать. Они оба лежали в глубоком обмороке. Тут и ваша мама приехала. Я вызвал «скорую».
— Это все я знаю. А вот что у них произошло?
— Да, «скорую» вызвал. Позвонил жене Круглова, Марии Васильевне, но не застал. Конечно, Рогачеву позвонил.
— Рогачев, — говорит Галина. — Он не может знать, куда подевался Георгий Петрович?
— Вряд ли. Он болеет, сильно сдал. Вот, может, Мария Васильевна?
— О ней я и думаю. Дайте, пожалуйста, телефон Рогачевых.
* * *Мария Васильевна Рогачева, в синем тренировочном костюме, замерла в одной из поз хатха-йоги, отрешенно полузакрыв глаза. Телефонный звонок. Мария Васильевна не реагирует. Телефон звонит настойчиво.
— Маша, — раздается дребезжащий голос из соседней комнаты. — Почему не берешь трубку?
Мария Васильевна, сморгнув неподвижность взгляда, гибко поднимается, идет к телефону.
— Алло?
— Мария Васильевна? — слышит она высокий голос. — Здравствуйте. Это дочь Штейнберга, Галя.
— Здравствуйте, — медленно отвечает Рогачева.
— Ради бога, простите за беспокойство. Уже несколько дней, как исчез Георгий Петрович. Вы, случайно, не знаете…
— Он давно не докладывает мне о своих передвижениях.
— Может быть, ваш сын знает?
— Костя позавчера улетел в Алжир.
— В Алжир?.. Ага… Господи, куда мог подеваться Георгий…
— Я уже вам сказала, не знаю.
— Да… извините…
Мария Васильевна кладет трубку. Только изготовилась к продолжению хатха-йоги, как в комнату, шаркая домашними туфлями, постукивая палкой, вошел Рогачев. В руке у него газета.
— Маша, кто звонил?
— Какая тебе разница?
— Никакой, — мелко кивает Рогачев. — Конечно, никакой нет разницы. Может, звонил президент академии. А может, твой любовник. Какая мне разница?
— Что ты несешь, Глеб? Что ты вечно обижаешься?
— Я обижаюсь? — притворно удивляется Рогачев. — Какое имеет право обижаться вздорный старик, которого ткнули носом в телевизор и велели ни во что не вмешиваться.
— Тебе хочется сорвать на ком-нибудь свою обиду, — терпеливо говорит Мария Васильевна, — но ты прекрасно знаешь, что никто не виноват в том, что ты заболел.
— Конечно, конечно. Никто. Я сам виноват в том, что свалился с инфарктом… Что обзавелся эндартериитом. Сам виноват, что стал никому не нужен…
— Глеб, тебе семьдесят шесть. Согласись, это все-таки возраст.
— Еще бы, еще бы! Я вполне созрел для забвения… для плезри… презлительного пинка в зад…
— Ох! Это, в конце концов, невыносимо, — говорит Мария Васильевна, взбивая перед зеркалом прическу. — Уж кому-кому, а тебе не стоило бы жаловаться на жизнь. Разве ты не достиг всего, что хотел? Почета, денег, славы…
— О чем ты говоришь, Маша? — Рогачев потрясает газетой. — Какая слава, обо мне давно забыли, мое имя перестали упоминать…
— Славы, женщин, — ровным голосом продолжает Мария Васильевна. — Увел молодую жену от своего сотрудника.
— Положим, ты сама вешалась мне на шею.
— Ложь! — Она гневно повертывается к нему. — Не смей меня унижать. Это ты не давал мне проходу. На ушах стоял. Поддалась уговорам восходящего научного светила, ушла от Круглова…
— «Поддалась уговорам», — передразнивает Рогачев. — Что же это ты не устояла?
— Потому что была дура. И прекратим этот разговор.
— Я дал твоему Круглову все, что нужно для серьезной научной работы. Круглову и этому… Штейнбергу. Все условия им создал! А они что? Черной неблагодарностью ответили. Грубияны! Подонки!
— Кстати, звонила сейчас дочь Штейнберга. Куда-то запропастился Круглов.
— Да пропади они пропадом!
— Перестань, Глеб! Иди смотри свой телевизор.
— И пойду! — Он, сдвинув очки на лоб, ищет в газете. — Вот! Сейчас начнется художественный фильм «Берегите мужчин». А-а, вот именно, вот именно — мужчин берегите!
Круглов тихо выходит из своей комнаты на веранду. Дом Черемисиных еще спит. Еще не встало солнце, но уже растворен в прозрачном воздухе нежный персиковый свет рождающегося утра.
Скрипят половицы. Нет, это поскрипывают новые ботинки Круглова — коричневые, на толстой желтой подошве. Он, раскрыв холодильник, достает два стакана молока и ставит на стол. Спускается с веранды, идет по саду, с удовольствием подставляя лицо утренней прохладе. Идет сквозь пятна света и тени, сквозь птичий щебет.
Под акацией спит на раскладушке Игорь, укрытый стеганым одеялом. Круглов протягивает руку, чтоб разбудить его, но — передумал. Стоит, задумчиво глядя на мальчика.
«Как сладко спишь, Игорь, — думает он. — И не знаешь, не ведаешь, какая идет у тебя работа в мозге… в подкорке… Самый оживленный обмен информацией — именно в предутренний час. В центры поступают доклады с периферии. Как на подводной лодке — из отсеков в центральный пост… Идет проверка, смотр всех систем организма. Но человек не ведает об этом… И не надо… Не надо ведать… Ладно, Игорь, спи».
Тут Игорь открывает глаза. Он видит Круглова и улыбается ему.
— Дядя Георгий! А я сплю, сплю и вдруг как будто услышал, как вы меня позвали.
— Доброе утро, Игорь. Вставай, раз проснулся.
На веранде они выпивают по стакану холодного молока.
И пускаются в дорогу. Выйдя из калитки, Круглов останавливается. Каждый раз, увидев отсюда, сверху, огромное море, он застывает на миг, затаив дыхание.
Они спускаются по лестнице, вырубленной в склоне горы. Игорь, в трусах и сандалиях на босу ногу, прыгает по каменным ступеням, выкрикивая при этом считалку:
— Раз-одна-семейка-скушала-скамейку…
А утро разгорается дивное, яркое, вот и солнце выплыло из-за скалистого мыса на востоке.
— …а-потом-лягушку-а-потом-подушку-съела-журавля-скушает-тебя!
— Неважнецкая считалка, — замечает Круглов, шагая по ступеням. — Неаппетитная какая-то.
— А какие у вас были считалки, дядя Георгий?
— В моем детстве? Я уж не помню. Очень давно это было.
Возле средневековой башни они поворачивают, идут вдоль полуразрушенной стены старинной кладки.
— Нет, одну вспомнил. Вот послушай. Шел высокий человек маленького роста, весь кудрявый, без волос, тоненький как бочка.
— Кудрявый без волос! — смеется Игорь.
На развилке они останавливаются.
— Пойдем к Лузе? — спрашивает Игорь.
— Нет. Очень жаркий, кажется, будет день. В Халцедоновую бухту пойдем. Только не к пансионатам, а…
— Да, понятно! А хотите, другую дорогу покажу? Там одно место такое… Ну, узкое. Зато короче. И прямо к памятнику выйдем.
Они идут по выложенному плитами Трехмильному проезду. Остаются позади белостенные домики и сады. Но вот кончается проезд, теперь дорога, превратившись в тропу, сбегает в ущелье, которое пересекают ажурные фермы моста электрички, и как раз по этому мосту проносится электропоезд, наполняя ущелье воем и громом.
Круглов и Игорь спускаются по склону, поросшему кустами дикого граната и орешника. На дне ущелья, ступая по камням, переходят через быстрый ручей и начинают подъем по противоположному склону. Тропа ведет их зигзагом, забирает все круче, выводит к обрыву над морем.
Дальше дороги нет. Есть только узкий карниз над каменной стеной, под которой, метрах в десяти — двенадцати, плещется прибой.
— Ты ходишь по этому карнизу? — говорит Георгий Петрович. — Тут же опасно, Игорь.
— Зато интересно!
Мальчик медленно идет, а Круглов продвигается за ним с вытянутой рукой, готовый удержать, если он оступится.
Шажок за шажком. Карниз становится совсем узким, стена под ним — отвесной.
— Стой, — говорит Круглов. — Дальше непроходимо.
— Проходимо, дядя Георгий! Вот увидите…
— Переведем дыхание.
Они прислоняются спиной к шершавой и теплой скале, освещенной солнцем. Смотрят на море, лениво колышущееся внизу, под обрывом.
— Здесь хорошо, — тихо, как бы про себя, говорит Круглов.
— Вы бы смогли прыгнуть отсюда?
— Вряд ли. Ну, тихонько вперед, Игорь. Осторожно ступай.
Наконец кончается эта нитка над пропастью. Путники минуют нагромождение скал и спускаются к пляжу, усыпанному крупной галькой.
А вот и памятник. Серый обелиск со звездой и осыпающейся надписью «Морякам Черноморского флота, погибшим при высадке десанта…».
— Правда, быстро? А так бы кружили во-он там! — обводит Игорь пальцем понижающийся гребень скалистого мыса. — Искупаемся, дядя Георгий?
— Нет. Купаться будем на обратном пути. Возле Филиппа.
Они садятся в тени памятника.
— У нас в школе однажды выступал участник этого десанта, — говорит Игорь. — Он попал в плен, бежал, его поймали. Такой старый-старый, почти глухой. Ему сто лет, наверное. Дядя Георгий, а вы в десанте были?