— Когда женщины много рожают — это хорошо, — говорит Круглов, принимаясь за еду. — Это, как говорили в старину, богоугодное дело.
— Я не про то, что рожают, — несколько раздраженно говорит Ася. — Я о том, что детям нельзя смотреть все подряд. Есть детские передачи, вот их и смотри.
— Про зайчиков, да? — сердится Игорь. — Про сороку-белобоку?
Тут у садовой калитки постучали колотушкой. Игорь бежит открывать.
— Это дом Черемисиных? — доносится до веранды высокий женский голос. — Скажите, пожалуйста, у вас живет Георгий Круглов?
У Круглова взметнулись брови, когда он услышал этот голос. Он спускается с веранды навстречу молодой женщине, идущей за Игорем по садовой дорожке. На ней тугие джинсы и белая курточка.
— Юра!
В ее бурном порыве к Круглову — что-то отчаянное, как у тонущего, устремившегося к спасательному кругу. Дорожную сумку она просто бросает, Игорь подхватывает ее. Женщина утыкается лицом Круглову в грудь, ее плечи вздрагивают.
— Галочка, — тихо говорит Круглов. — Как ты нашла меня?
Она поднимает мокрое от слез лицо.
— Как нашла? Мне позвонил Змиевский… А ему — Мария Васильевна… Только она не знала номер дома… я прошла всю улицу Сокровищ моря…
— Зачем ты приехала?
— Ты смеешь спрашивать, зачем я…
— Тихо, тихо. Пойдем ко мне.
Круглов берет ее, плачущую, за руку, ведет через веранду в свою комнату, на ходу пробормотав извинение. Игорь ставит ее сумку в углу веранды и снова спускается по скрипучим ступенькам.
— Почему ты не ешь? Игорь! — окликает сына Ася.
— Потом, — отвечает тот, отступая в тень вечереющего сада.
— Ну что ты скажешь? — Ася, поджав губы, смотрит на мужа.
— Какое у нее лицо, — тихо говорит Черемисин.
— Хоть бы поздоровалась с нами. Однако у твоего старого дяди довольно молодые знакомые — ты не находишь?
— Может быть, это его жена.
— Значит, по-твоему, он сбежал от жены? Какой резвый дядюшка!
— Перестань, Ася. Разве ты не видишь, у них что-то произошло.
— Вижу, вижу. Я все вижу. — Ася придвигается к Черемисину и умоляюще шепчет ему на ухо: — Миша, ты не сердись… но я хочу, чтоб твой дядя поскорее уехал…
— Перестань.
— Да, да, знаю, он брат твоей мамы и так далее… Но ты пойми… он вносит в нашу жизнь какую-то смуту. Так спокойно было до его приезда… Так хорошо мы жили, когда не знали его…
Звук открываемой двери. Круглов выпускает из своей комнаты Галину, они выходят на веранду.
— Я должна извиниться перед вами. — На милом лице Галины появляется смущенная улыбка ребенка, знающего, что его простят. — Меня зовут Галина Куломзина. Георгий Петрович так неожиданно уехал, что вызвал беспокойство среди своих друзей… Вот… Пришлось мне срочно приехать… Так трудно было достать билет на «Балаклаву»…
— Садитесь, пожалуйста. — Черемисин поспешно подвинул к Галине плетеное кресло.
— Вы, наверное, голодны. Налить вам супу? — спрашивает Ася.
— О, не беспокойтесь! Только чашку чаю. Или, если можно, кофе. — Галина вынимает из сумочки сигареты. — Разрешите?
— Да, конечно. — Черемисин засуетился в поисках пепельницы. — Вы извините, у нас дом некурящий… вот в блюдце можно…
— Спасибо. — Галина чиркает зажигалкой.
Некоторое время все молчат. Из кухни доносится жужжание кофемолки. Круглов с отсутствующим видом сидит в углу веранды, глядя в темный сад.
— У вас такой красивый город, — нарушает молчание Галина. — Только утомительно… все вверх, вверх…
— Да, — кивает Черемисин, улыбаясь. — К Карабуруну надо привыкнуть.
— Миша, — говорит Круглов, — нельзя ли где-нибудь по соседству снять для Галины комнату?
— Комнату? — У Черемисина очень озадаченный вид. — Сейчас уже поздновато…
Неловкая пауза.
— Не знаю, Юра, зачем тебе этот театр, — резковато говорит Круглову Галина и с силой расплющивает в блюдце недокуренную сигарету. — У тебя в комнате достаточно места.
— Да, да, — подхватывает Черемисин, — можно поставить еще койку… у нас есть еще одна. Да, Ася?
Ася только что появилась на веранде, неся поднос с кофейником. Она неловко двинулась, зацепившись фартуком за спинку кресла, — ах! — с грохотом полетел с подноса никелированный кофейник, брызнули осколками чашки.
Галина, испуганно вскрикнув, метнулась в угол, где сидит Круглов.
— Никто не обжегся? — спрашивает Черемисин.
Ночь. За раскрытым окном слабый шорох сада. Иногда — отдаленный вскрик ночной птицы. Желтый прямоугольник лунного света лежит на полу, на коврике возле тахты, освещая две пары туфель — большую и маленькую.
Тихие голоса Круглова и Галины:
— Я бы поняла, если б сбежал мой бывший муж… Куломзин — эмоционально глухой человек. Только чеканка его занимала. Все вечера он стучал, стучал молотком по этой… как ее… по латуни… Я думала, сойду с ума от стука… Да, вот он мог вдруг все бросить, не предупредить, уехать… Но ты, Юра, ты!..
— Галочка, я ничем не лучше твоего Куломзина.
— Не смей на себя наговаривать! Ты самый лучший, самый добрый… Что-то у тебя случилось, понимаю, что-то случилось… Но мне безумно больно, что ты бежал от меня… не сказав ни слова…
— Галочка, милое мое дитя, есть вещи, которые…
— Я к тебе относилась с полным, абсолютным доверием. И считала, что и ты ко мне…
— Так оно и есть. Но бывают в жизни минуты, когда должен остаться один на один со своей судьбой.
— Что это значит? — после паузы спрашивает Галина. — Мне страшно, Юра. Что это ты сказал?
Он молчит.
— Юра, это имеет отношение к тому, что вы с моим отцом сделали когда-то… в шестидесятом году?
— Очень прошу, Галочка, не спрашивай ни о чем.
— Почему, почему? Почему ты должен остаться один? А я? Разве ты не говорил, что я ворвалась в твою жизнь, стала тебе необходимой…
— Да, говорил… Не должен был, конечно, говорить тебе это… но слаб человек…
— Опять начинаешь самоедствовать. Господи! — восклицает она сквозь слезы. — Миллион раз твердила тебе, что наша разница в возрасте не имеет никакого значения. Неужели не убедила? Не словами, нет, слова это только слова — неужели своей любовью не убедила?
— Галочка, послушай…
— Неужели не понимаешь, что со мной нельзя обращаться как с троллейбусным билетом — использовал и выбросил?
— Галя! Прекрати истерику.
— Мне больно, больно… Почему было не сказать честно: разлюбил, прости…
— Я не разлюбил тебя.
— Это правда? Юра, это правда? Почему же тогда это бегство…
— Я отвечу, Галя. Но только не сейчас. Прошу, очень прошу, не настаивай.
— Хорошо… Поцелуй меня…
Ранним утром Игорь просыпается от того, что случайный солнечный луч, пробившись сквозь листву сада, пощекотал в носу. Игорь чихает, поворачивается на другой бок, но, вспомнив вчерашнее происшествие, раскрывает глаза. Сон слетает с него.
«Прав Филипп, — думает Игорь. — Там, где появляется женщина, сразу все идет кувырком. Лично я никогда не женюсь, ни за какие коврижки…»
Тут он замечает белый квадратик бумаги, лезвием перочинного ножа приколотый к стволу акации над койкой. В записке несколько строк: «Милый Игорь, прости, что сегодня не разбудил тебя. Мне надо побыть одному. Дарю тебе этот перочинный ножик, чтобы ты иногда вспоминал обо мне. Дядя Георгий».
Вскочив с койки, в одних трусах, Игорь идет по саду, наполненному прохладой и утренним птичьим щебетом, поднимается на веранду. Заглянув на кухню, смотрит на часы: четверть седьмого. Возле двери Круглова он стоит в раздумье: хочется постучать, но ведь там эта… вчерашняя…
Вдруг дверь раскрывается, из комнаты выходит Галина Куломзина.
— Где Георгий Петрович? — Она встревоженно смотрит на мальчика.
— Не знаю, — отвечает Игорь.
— А почему ты стоишь здесь?
Он молча протягивает записку. Галина мигом прочла, спрашивает:
— Что это значит? Он тебя будил, и вы вместе ходили гулять?
Игорь кивает. Галина перечитывает записку.
— «Чтобы ты иногда вспоминал…» — Она мучительно морщит лоб. — Господи, что это значит?
Она вся напряжена, готовая сорваться и бежать, бежать. Но куда?
Из своей комнаты выходит Черемисин в майке и синих тренировочных брюках. Растерянно взглянув на Галину, поспешно ретируется и снова выходит, на этот раз в белой рубашке с закатанными рукавами. Он выглядит смущенным — вероятно, оттого, что без галстука. На его суховатом лице появляется выражение озабоченности, когда он узнает, что исчез Круглов.
— Я спала и не слышала, как ушел Георгий. — В голосе Галины слышатся слезы. — Спала, как сурок… вместо того чтобы сторожить… глаз не смыкать… черт меня побери…
— Ну что вы! — Черемисин поправляет очки. — Не надо так… драматизировать… Он просто ушел на прогулку, он любит по утрам ходить…
— Он оставил записку вашему сыну! — Галина порывисто протягивает Черемисину бумажку. — Видите? «Чтобы ты вспоминал»! Так пишут, когда прощаются.
— Ну… право, я не нахожу… Дядя Георгий дарит Игорю на память перочинный ножик, вот и все… Ты находишь, что записка написана в прощальном смысле? — обращается Черемисин к Асе, вышедшей на веранду.
Та читает, пожимает полными плечами. Ее лицо выражает явное нежелание вмешиваться в скандальное поведение дядюшки.
— Мы найдем его, Галина… простите, как по отчеству?
— Да какое отчество, просто Галя. Так куда мог пойти Георгий, как вы говорите, на прогулку?
Издалека доносятся три басовитых гудка.
— «Балаклава» отходит! — воскликнул Игорь и пускается бежать по садовой дорожке к калитке.
Все следуют за ним, выходят на улицу. И видят: там, внизу, отойдя от причала, разворачивается белый теплоход. Бухта, вся в серебристом сиянии, широко распахнута, и не видно, где море сливается с небом.
— Вы думаете, он уплыл на «Балаклаве»?
— Вряд ли, — качает головой Черемисин. — Билеты на «Балаклаву» давно распроданы.
— Палубный билет можно купить перед отходом теплохода, — говорит Ася.
— Да? — Галина устремляет на нее лихорадочный взгляд. — Значит, это возможно?.. Где следующая стоянка «Балаклавы»?
— Галя, я почти стопроцентно убежден, что Георгий Петрович не уехал, — говорит Черемисин. — Давайте подождем часок…
— Не могу я ждать! Если бы только я знала, куда, в какую сторону бежать…
Тут они видят: по каменной лестнице на улицу Сокровищ моря поднимается человек. Сперва возникает седая голова (пот приклеил ко лбу серебряную прядь, крупными каплями стекает по темно-медному лицу), потом грузная фигура в белой майке-сетке и холщовых штанах, наконец, сандалии на босу ногу.
— Филипп! — Игорь бросается к сапожнику.
Тот, отирая пот и пересиливая одышку, говорит:
— Было время… когда крутые подъемы… вызывали у меня песню… Здравствуй, мальчик. — Шумно дыша, он подходит к калитке Черемисиных. — Здравствуйте все.
— Филипп, ты видел дядю Георгия?
— Игорь, — строго замечает Черемисин, — почему обращаешься к Филиппу на ты?
— Ничего, доктор, я разрешаю, — говорит Филипп. И продолжает, почесав пальцем лохматую седую бровь: — Я копал под скалой червей для наживки, а солнце еще не встало. Тут он и пришел. Твой дядя-боцман. Он держал в зубах травинку…
— Простите, — прерывает Галина его плавный рассказ. — Где сейчас Георгий Петрович?
Долгим одобрительным взглядом Филипп смотрит на молодую женщину.
— Вы узнаете все, что знаю я, красавица. Дядя-боцман вынул из авоськи коробку, а из коробки ботинки. Они не знают износа, сказал он, и это лучшее, что я могу вам подарить как специалисту. Я взял ботинки и, поскольку я не верю в вечность…
— Боже мой, неужели нельзя по-человечески сказать: где он?
— По-человечески? Ага, по-человечески. Ну, так после ботинок он вынул из авоськи пакет и попросил меня отнести его в ваш дом завтра. Обязательно завтра…
— Где пакет?
— Не торопитесь, красавица… Дядя-боцман попрощался со мной за руку и ушел. У него в авоське осталась только бутылка «Боржоми»…
— Куда ушел?
— Пошел вверх по Трехмильному проезду. Прогуляться — так он сказал. Я начал работать и думать: что же такое был у него на лице? Оно мне показалось странным. Тогда я решил прийти и сказать вам то, что вы услышали. По-человечески… — Филипп достает из-за пазухи бумажный пакет: — Тут написано: «Галине Куломзиной, вскрыть 19 августа». А сегодня восемнадцатое. Но я подумал…
— Дайте сюда! — Галина выхватывает у него из руки пакет.
— Почему-то я подумал, — продолжает Филипп, — что лучше сегодня… Принеси мне воды, сынок.
— Мама тебе принесет! — Игорь срывается с места, бежит к каменной лестнице. — Я знаю, где его искать! — доносится его голос уже снизу. — Я найду!
Галина теребит в руках пакет под пристальным взглядом Черемисина.
— Все-таки, — тихо говорит он, — я бы вам посоветовал, Галя, подождать. У Георгия Петровича могла быть серьезная причина назначить вскрытие пакета на завтра.
Она поднимает на Черемисина глаза, полные слез:
— Я боюсь… я чего-то боюсь…
— Вы же слышали: он пошел прогуляться, с бутылкой «Боржоми». Игорь найдет Георгия Петровича. Не тревожьтесь, Галя. Он приведет дядю Георгия домой.
Между тем Филипп напился воды из кружки, принесенной Асей, и пошел было к лестнице, но остановился.
— Доктор, — говорит он, жесткой ладонью тронув щеку, — все хочу попросить вас: дайте мне что-нибудь, чтобы я меньше потел во сне.
Игорь, прыгая по каменным ступеням, сбегает с лестницы и, миновав средневековую башню, поворачивает. Бежит по шероховатым плитам Трехмильного проезда. Он очень торопится. Он сам не знает, что заставляет его так спешить.
До сих пор он жил в окружении вещей и явлений ясных и привычных, как свет летнего дня. Но последние события — приезд незнакомой женщины, непонятное бегство дяди Георгия, приход Филиппа — сбили мальчика с толку. Ему хочется одного: вцепиться в сильную руку дяди Георгия, и тогда все снова станет хорошо.
А дорога становится все круче. Игорь, запыхавшись, переходит с бега на быстрый шаг.
Кончился Трехмильный проезд. Влево уходит лесная дорога в Халцедоновую бухту, но Игорь знает, что дядя Георгий не любит этой дороги: он всегда предпочитает держаться ближе к морю. И Игорь без колебаний идет направо по тропинке, зигзагами сбегающей в ущелье. Некоторое время он спускается в ажурной тени моста электрички, продирается сквозь кусты дикого граната, потом, прыгая с камня камень, переходит через быстрый ручей. И начинает подъем по противоположному склону ущелья, к крутому обрыву над морем.
— Ну так вот. Я уже сказал тебе, что в 56-м году мы со Штейнбергом начали исследование, которое и привело… привело к печальному исходу… Но тогда мы были исполнены энтузиазма. Мы жаждали осчастливить человечество, верили, что нам это удастся… Да и время настало удивительное. Был повержен кумир, умолк стройный хор славословий, и стали слышны человеческие голоса. Я говорю о науке, о замордованной биологии, физиологии… Словом, легче стало дышать, интереснее — работать.
Глеб Алексеевич Рогачев, как и обещал, предоставил нам со Штейнбергом возможность свободного поиска. Наша плановая тема обозначалась довольно туманно. Конечно, она имела отношение к исследованию биоэнергетики клеток головного мозга. Но задачу мы себе ставили куда более крупную… Огромное, знаешь ли, затеяли дело… Помнишь, я говорил: мы добились, что кожа органического происхождения сама восстанавливает изношенные клетки. Износ перестал быть постепенным, он превратился в ступенчатый: кожа долгое время оставалась как новая, пока сохраняла биоэнергетический ресурс… пока не наступал некий час… ну, как будто перегорала лампочка, понимаешь? Но кожа для обуви — это всего лишь подошва. Был важен принцип, а он увлек нас дальше. Видишь ли, есть своя логика в каждом исследовании, и сама эта логика продиктовала вопрос: а клетки живого организма? Можно ли и их перевести из категории постепенного износа в ступенчатый? Ты понимаешь — организм достаточно долго не изнашивается, он остается как новый…
Мы работали с мышами, с морскими свинками. Потом в нашем виварии появились макаки-резус. Если бы ты знал, дружок, как увлеченно мы работали! Нам помогал один толковый эм-эн-эс, недавний выпускник биофака, Виктор Волков-Змиевский по прозвищу Змий. Он здорово наловчился вживлять электроды в нужные точки мозга подопытных животных. Рогачев очень интересовался ходом исследования. Но ни он, ни Змий не имели представления о громаде нашей задачи… о конечной цели исследования… Только один человек, похоже, догадывался…
Звучит музыка — это вальс, старый добрый вальс. Кружатся, кружатся пары в празднично убранном зале, где стоит сверкающая огнями елка и на белом полотнище как бы приплясывают синие буквы: «С Новым годом, товарищи!»
Это столовая института, где его сотрудники устроили встречу Нового года.
За одним из столиков — Штейнберг и Круглов. Леонид Михайлович, худощавый, лысоватый, в черном костюме-тройке, хранит обычное выражение невозмутимости, хладнокровия. А Георгий Петрович весел. На нем серый пиджак-букле, не очень-то праздничный, и синяя рубашка без галстука. Между ними сидит жена Штейнберга Вера Никандровна. Это худенькая невысокая женщина лет сорока пяти, с расчесанными на прямой пробор темно-русыми волосами, с тоненьким узором морщин вокруг серо-зеленых глаз. Ее бы можно определить как невзрачную, если бы как раз не глаза. Уж не присуще ли им то, что когда-то, в прошлом веке, называли «магнетическим взглядом»? А может, просто необычная серьезность придает им выражение такой глубины?