– Какое же по-вашему должно быть нормальное количество земли у нашего брата? – спросил граф.
– Прежде, когда у меня было шестьсот десятин, – отвечал Тычина, – я думал, что для рационального хозяйства надо иметь только двести. Теперь же я пришёл к убеждению, что достаточно тридцати… Одним словом, – заключил он, давно уже лелея в душе намерение продать «лишние» десятины, – дело не в земле.
Разговор продолжался в таком же роде. Граф не мог согласиться со многими хозяйственными воззрениями Тычины; но не мог и не признать, что они, во всяком случае, своеобразны. Тычина был польщён, ему понравился граф.
Но в то же время неясное предчувствие зла, которое сделает ему этот человек, заставляло Тычину быть настороже. С какой стати этот знатный барин так вежлив и предупредителен с ним?
Катря могла бы дать Володе определённый ответ. Как только она увидела, что граф беседует с Володей, у неё сложилось сейчас же убеждение, что это ради неё. Она сделала несколько шагов назад, в глубину, и под прикрытием сумрака, подошла близко к беседующим. Она готова была расцеловать Володю за то, что он так мил с графом…
Между тем хозяйка, улучив удобную минуту, представила графа некоторым дамам и кстати – Катре, которую назвала супругой Владимира Ильича. (Женой никто не называл её, даже сам Владимир Ильич). Граф ещё вскоре после встречи в вагоне узнал, кто эта девушка. Теперь он изысканно вежливо раскланялся с нею и сказал ей несколько фраз – незначительных. Но ей почудился в них намёк на что-то. Она вся вспыхнула. Яркий свет костра играл на её смущённом лице, и блеск глаз спорил с блеском бриллиантов в её ушах. «В самом деле, она недурна», – подумал граф.
Он уехал перед ужином. Хозяева напрасно удерживали его: сегодня он сам ждёт гостей из Петербурга. Но когда граф сел в экипаж и исчез, Чаплиевские вздохнули с облегчением. С этими знатными барами всегда лишние хлопоты!
Гости тоже почувствовали себя свободнее. О. Митрофан, посматривая на стол, где шли приготовления к ужину, потирал руки. Дамы непринуждённо стали ходить. Опять раздался смех, весёлый говор. Мужчины заспорили. Слышались восклицания: «Уверяю же вас»… «Да и я вас уверяю»… Предмет спора – состояние графа. Все, за исключением двух-трёх скептиков, преувеличивали. Каждому почему-то хотелось, чтоб у Парпуры было не двести тысяч дохода, а триста, пятьсот, или, наконец, миллион. Катря вслушалась в спор, и рука её, крепко пожатая на прощанье графом, горела как от прикосновения этого миллиона.
За ужином снова начали говорить о графе, о его обстановке, лошадях, о том, что он разгибает подковы; о его вкусах – он, например, пьёт чай без сахара; сообщали также, что граф «не любит лести». Эти независимые, более или менее богатые люди относились к Парпуре с подобострастием и интересовались мельчайшими подробностями его жизни, точно он был великий человек.
Впрочем, молодёжь, за исключением Катри, вскоре перестала обращать внимание на рассказы о графе и затеяла свой разговор. К концу ужина, когда захлопали пробки, и новые костры вспыхнули в разных местах парка, всем сделалось необыкновенно весело. Лица раскраснелись, глаза горели, плечи тряслись от смеха. Даже петербургский франт, который напился до того, что сделался бледен и никого не узнавал, не испортил веселья. Правда, он начал бросать во всех хлебными шариками, и многим это показалось, по меньшей мере, странным и не имеющим ничего общего с утончённым обращением, каким, по мнению провинциалов, отличаются столичные жители. Но хозяин вовремя потушил скандал, незаметно убрав неприятного гостя. Пир продолжался беспрепятственно.
После ужина перешли в ярко освещённый дом. Стали танцевать под звуки фортепьяно, но танцевали недолго. Было уже поздно. Хозяин раза два вежливо зевнул. Постепенно гости разъезжались…
Володя и Катря, очутившись в своём фаэтоне, долго молчали. Рассвело. Заря зажигалась и бросала на лицо молодой женщины розовый свет. Ветерок играл её волосами. Она полулежала. Володя смотрел, смотрел на Катрю, и ему захотелось поцеловать её. Она отвернулась.
– Вечно одно и то же! – сказала она брезгливо.
Он промолчал, сконфуженный; но вскоре схватил её за руку и притянул к себе.
– Катря! – прошептал он, улыбаясь.
Она пожала плечами и посмотрела на него. У неё были равнодушные глаза. Он испугался, сердце его тоскливо заныло. Тычине впервые ясно представилось, что Катря не любит его. Он выпустил её руку… Солнце блеснуло и осветило лицо Катри.
– Граф пригласил тебя? – вдруг ласково осведомилась она.
– Пригласил… «Запросто»… Да чего мне к нему? Я не поеду…
– Володя, неловко!
Володя подумал и решительно произнёс:
– Мы ему не пара.
Катря сжала губы.
– Как знаешь, – сказала она холодно.
VIЧерез несколько дней, вечером, когда Катря и Володя собрались пить чай в беседке, послышался на дворе лай собак; кто-то приехал. Тычина не любил гостей. Он пытливо посмотрел на дорожку, терявшуюся в кустах барбариса и крыжовника. Катря окинула быстрым взглядом свой туалет – нашла, что он недурён, прост и к лицу – и нетерпеливый вздох вырвался из её груди. «Что, если Парпура? – Сам… первый»…
Лай приближался. Володя пошёл разогнать собак. Те стихли, и он вернулся в сопровождении высокого, полного, красиво улыбающегося старика в мягкой войлочной шляпе, с длинными волосами и большой бородой. Старик держал в руке толстый хлыст. Шёл он, слегка повернувшись боком к Тычине. В его фигуре было что-то щёголеватое, подкупающее; карие глаза его умели смотреть, в одно и то же время, насмешливо и угодливо. Он говорил с Тычиной, и слышалась беглая русская речь, со странным, как бы московским говором. В этом полумосквиче, полуфранцузе Катря узнала Пьеро, графского управляющего, хоть раньше не была знакома с ним. Она разочаровалась, и едва протянула ему руку, когда он вошёл в беседку, и его представил Володя.
Катря налила Пьеро самого отвратительного чаю, какого и Володе не наливала – хозяйка она была плохая. Но вежливый старик выпил с удовольствием и ещё попросил. Он весело болтал, и между прочим сказал Тычине, что явился по делу – по поручению графа – о чём, конечно, успеет поговорить. Катря сделалась любезна; взгляд, брошенный на неё Пьеро, приятно испугал её…
– Что такое? – промолвила она.
– Сухое дело, хозяйственное! – отвечал Пьеро с улыбкой, загадочно подмигнув Володе.
Тот спросил:
– Какое дело?
Пьеро достал сигару, медленно обрезал её, посмотрел в даль, где в золотисто-розовом тумане расплывались силуэты деревьев, и сказал:
– В той руке у вас, кажется, сто десятин?
– Да.
Пьеро закурил сигару и ударил Тычину по коленке.
– Цена? – победоносно спросил он, не вынимая изо рта сигары.
Тычина покраснел и растерялся.
– Граф хотят купить?
– «Хотят», – весело сказал управляющий. – Цена?
Тычина пожал плечами.
– Мне, признаться, жаль того куска, – произнёс он с грустью.
– Как? – воскликнул гость. – А ваша теория тридцати десятин?
– Оно так… – сказал Тычина. – Но всё-таки… – он напряжённо улыбнулся и заключил, – как-то жалко!
Пьеро посмотрел на него и замолчал. Он выпустил струйку дыма и переменил разговор: с увлечением начал рассказывать о затеях графа. Если графу придёт что в голову – то уж он на своём поставит (выразительный взгляд в сторону Катри). Сегодня ему пришла идея насыпать за парком гору или даже горную цепь – подобие Кавказа – и завтра начнут насыпать; придётся выбросить тысяч пятьдесят; но что для него пятьдесят тысяч? (Тычина вздыхает, задумчиво перебирая пальцами). Может быть, известно, во сколько обошлось ему написать лесами, на протяжении многих вёрст: «граф Иван Парпура»? Более двухсот тысяч!.. («Нелепо», – вполголоса замечает Тычина). Нелепо? Да. Но грандиозно-с…
Пьеро ещё некоторое время говорит о графе. У Катри разгораются глаза. Тычина погружается всё в бо́льшую задумчивость… Потом гость вскакивает и, взглянув на часы и на меркнущее небо, прощается.
– До приятного свидания! – говорит он с озабоченным видом.
Катря и Тычина проводили его.
– Не забывайте!
– Всегда ваш гость! – произносит в ответ Пьеро, сидя в своём красивом экипаже, с высокими и тонкими колёсами, и низко кланяется.
За ужином Володя весело сказал:
– А что, Катря, если б за десятину по двести рублей, с переводом долга, то поправили б мы дела?
Катря кивнула головой. Мысли её были далеко.
Пьеро снова приехал дня через три. Можно было заметить, что вопрос о земле сильно занимает его. Но теперь он первым не хотел приступать к нему. Для Тычины это было ясно; хитрый француз выжидает. Но Тычина вознамерился перехитрить француза и решил тоже молчать. Если графу очень хочется купить этот кусок земли, то прямой расчёт – самому принять выжидательное положение. Таким образом, Пьеро провёл у них опять вечер и уехал, по-видимому, ни с чем.
Было ещё несколько таких вечеров. Пьеро лукаво посматривал на хозяина, а хозяин думал: «Ладно, ладно!», и, почёсывая затылок, хитро улыбался. Дело не подвигалось.
Катря краснела каждый раз, как являлся Пьеро. Он стал беседовать с ней на французском языке. Говорила она плохо, но он похвалил её произношение, и она обрадовалась практике. Тычина не понимал по-французски, и французский язык, по временам, сильно беспокоил его. Однажды Катря, после какой-то фразы Пьеро, нахмурилась и сердито замолчала. В другой раз ушла со сверкающими от слёз глазами. И хоть тотчас же вернулась и стала смеяться, но Тычина встревожился: смех был нервный.
– Что со тобою? – спросил он.
– Ничего! – сказала она, продолжая смеяться. – Володя, прости меня! вскричала она вдруг. – Виноват Александр Александрович…
Пьеро смутился.
– Ты думаешь, о чём мы с ним говорим? – продолжала Катря. – Да всё о том, как бы тебя…
Она остановилась, приложила платок к побледневшему лицу; подбежала к Володе, взяла его за руку и сказала:
– Знаешь, пора с этим покончить!..
Володя взглянул на Катрю с недоумением. Глаза её блестели.
– С чем пора?..
Но она не сейчас ответила.
– Господи, какие я пустяки болтаю! – произнесла она и, сев на прежнее место, стала курить. – Надо покончить с этим вашим делом…
Пьеро почувствовал себя лучше. Володя проговорил:
– А! Ну, это, мой друг, касается меня. Напрасно они тебя сюда путают…
Он вежливо усмехнулся в сторону Пьеро.
– Не бойся, не продам дёшево! – сказал он Катре внушительно.
Пьеро как и в тот раз ударил его по коленке.
– В самом деле, батенька, что же вы – как решили?
Хитрый Тычина отвечал, потупившись, что ещё никак не решил.
По отъезде гостя, он напустился на Катрю за вмешательство не в своё дело. И первый раз в жизни она возражала ему ласково.
– Ты повредила мне, – кричал он, – я этого недаром боялся!..
– Тише, милый! – говорила она, стараясь обнять его. – Честное слово, я ничего… Всё равно, они дадут тебе – что запросишь…
Она так крепко и жарко целовала его, что он перестал, наконец, сердиться.
VIIКонец июля. Рано встал Тычина и, пощёлкивая пальцами, ходил по залу. Он ждал Катрю к завтраку и хотел ей предложить ехать вместе в город. Дело с Пьеро уладилось, и сегодня у нотариуса назначено свидание для составления крепостного акта. «Катря будет рада получить на булавки сотню-другую», – думал Тычина.
Завтрак простыл, Катря не выходила. Тычина тревожно посмотрел на часы и пошёл на Катрину половину. Он разбудил Катрю, и она, сверх обыкновения, не рассердилась: открыла глаза, жмурясь на полосу золотого света, падавшую из полуотворённой двери, и как-то испуганно улыбнулась. Володя присел на постель и объяснил, зачем пришёл. Но Катря покачала головой.
– Нет, не поеду.
– А тебе покупки надо? – сказал он.
– В Киеве куплю. В Киев поеду.
Он помолчал.
– Уходи, мне спать ещё хочется, – произнесла она и повернулась к нему спиной.
Он обнял её.
– Перепёлочка!..
– Ах, оставь!
В её голосе задрожали слёзы.
– Завтрак простыл, – сказал он.
– Ну, и отлично. Ни свет, ни заря завтрак! Поезжай, а то опоздаешь.
– Какая у тебя тоненькая талия, Катря! – заметил Володя.
Ответа не последовало.
Он вздохнул, робко поцеловал её в плечо и вышел.
Возвратился Тычина из города поздно, с саквояжем, туго набитым бумажками. Погода переменилась, дождь лил весь вечер, и Тычина промок. Несмотря на то, что с ним было много денег, он приехал не в духе. Широко шагал он по залу и ругал погоду, в ожидании рюмки водки и ужина.
– А барыня? – спросил он у горничной, когда та вошла.
– Катерина Ефимовна уехали, – отвечала горничная.
Тычина остановился, ошеломлённый.
– Как? Куда?
– В Киев, чи що…
– А!
Он опять зашагал.
– Не утерпела! – говорил он вполголоса. – И на какие деньги? Что за женщина!..
Он пожимал плечами, смотрел в чёрные окна и хмурил брови; но поел с аппетитом и так как устал, то отправился спать. Засыпая, он думал сначала о Катре и тосковал; а после мысли его сосредоточились на том, как он перехитрил француза. Ему приснилось имение, которое он будто бы сам покупает. Сумрак, однако, мешает ему хорошенько осмотреть имение. Но он видит, что на полях растут цветы точно в саду, и действуют огромные машины, стальные части которых тускло сверкают. Тычина удивляется глупости Пьеро и рад, что у него будет такое имение; однако ему и страшно чего-то. И он идёт, озираясь по сторонам, а машины мерно шумят среди этого странного сумрака…
Он проснулся, серый дождь бил в окно. День начался. Тычина встал и подошёл к письменному столу.
«Целы ли деньги?» – подумал он.
Деньги целы. Он уложил их обратно в саквояж и, почёсывая голову, стал смотреть на дождь.
– В этакую погоду! – вскричал он, вспомнив, что Катря уехала. – Пожалуй, калош не взяла, плаща, зонтика!
Он побежал в Катрины комнаты.
Там всё было в порядке. Но в неплотно притворённое окно врывалась струйка холода вместе с запахом яблок, и – странно – чем-то нежилым уже веяло от этой щёгольской спальни. В задней комнате Тычина наткнулся на пустой чемодан. Непромокаемое пальто висело на гвоздике, в углу стояли зонтики…
– Конечно, не взяла! – вскричал Тычина и яростно потряс пальто.
Оказалось, что и калош не взяла. Он чуть не плакал: Катря простудится, заболеет! Самые печальные картины рисовались его воображению. Он ломал руки и, вернувшись в спальню, тупо глядел на вещицы, украшавшие модный письменный столик Катри. Постепенно на малиновом сукне, которое казалось полинялым при свете дождливого дня, внимание его стало различать какой-то маленький плоский предмет. То был розовый конверт. У Тычины болезненно забилось сердце. Конверт запечатан, в нём письмо, только не стоит адреса. Но Тычина был уверен, что письмо к нему, и очень важное, которым решается его судьба. Сделав над собою усилие, он вскрыл письмо и прочитал:
«Милостивый Государь!
(Строчка эта была зачёркнута, но тонко, так что можно разобрать).
Милый Володя!
Я уезжаю в Киев, закупить кое-что, как я тебя и предупреждала. У меня ещё оставалось денег, и хватит на всё. Но, ради Бога, не сердись. Ты знаешь, я люблю одна ездить, а то ты всегда во всё вмешиваешься и не даёшь ничего купить. Я приеду послезавтра, с ночным поездом, но ты не беспокойся. Пожалуйста, Володя, не сердись же, и я уверяю, что так лучше выйдет. Катря.»
Тычина шумно вздохнул. Ему стыдно сделалось своего страха… Напевая, он ушёл к себе, и целый день провёл на охоте, весело гоняясь, верхом, со сворой борзых, за мокрыми дро́фами. Он забыл о том, что Катря не взяла ничего от дождя, и перестал бояться, что она простудится, как только перестал бояться другой опасности, неопределённой, но казавшейся ему более грозной.
На другой день он снова охотился; уж не так весело. Дождь усилился и стал лить как из ведра – тут никакая охота невозможна. Он торопливо вернулся домой, наскоро пообедал и приказал кучеру готовиться ехать на станцию. Кучер взглянул на дождь, потупился и подумал, что разве к вечеру погода переменится. Но не успел он раскрыть рта, чтоб высказать это предположение, как барин уже набросился на него, трясясь от гнева, совершенно, по-видимому, беспричинного.
– Не рассуждать! Убью!
Оставшись один, Тычина поколотил собаку, прилёгшую было у его ног. Чтоб успокоить себя, он вынул из бокового кармана письмо Катри и перечитал его. Он долго насвистывал, барабаня по окну, по которому с другой стороны хлестал холодный ливень. По мере того, как наступали сумерки – бледные сумерки дождливого вечера, почти не дающие теней – непонятная тоска начинала грызть его…
Вошёл кучер, на этот раз без зова, и с торжеством сказал:
– Нельзя ехать.
– Как нельзя? – закричал Тычина.
– Да так, что нельзя. Греблю размывает. Вот что! Верхом ещё так сяк – проедете, Бог даст, а на колёсах, парою?!.
Он отчаянно махнул рукой.
– Да и погода, – заключил он, – добрый хозяин собаки не выгонит…
Тут он кстати увернулся от Тычины, который, стиснув зубы, бросился к нему с кулаком, и уже из-за дверей крикнул:
– Ваша воля, а ехать не можно… Никто теперь не поедет… И Катерина Ефимовна не поедут со станции…
После чего надолго исчез.
Тычина отправился на станцию верхом, велев кучеру приехать утром. В самом деле, Катре будет безопаснее провести ночь на станции, в дамской комнате, и Тычина надеялся, что найдётся там местечко и для него.
Он явился на станцию часа за два до поезда, измученный и промокший до костей. Чернела ночь, ливень всё не умолкал.
Тычина сел в общем зале. Полупритушенная лампа чадила, на стенах белели объявления. Он глядел на них и думал о том, как приедет Катря, и как он встретит её.
Он считал минуты. Надоело сидеть, он стал ходить. Дамская комната оказалась запертой. «Кто там?» – подумал он с тревогой. Из тёмного угла, где стоял диван, торчали чьи-то ноги – одна в сапоге, другая – в носке. «А это кто?» И так как в ответ слышались только шум дождя за стеной и, по временам, храпение незнакомца, то и эта неподдающаяся дверь, и эти ноги стали раздражать Тычину. В особенности, ненавистны были ноги…