Внезапно автомобильный выхлоп с улицы гулко ударил в стекла.
Проснулся Вадим, когда хлестнул первый выстрел, и поначалу, спросонья, ничего не мог понять. Вокруг повскакали с мест, закричали. В темноте несколько человек пробежали в конец зала. С коротким визгом распахнулась дверь. Дробь шагов сыпанула по ступеням. Наконец отдернули штору, зажгли свет. Вадим обернулся — в проходе мужчины навалились на курсанта, Осипов выжимал у него из руки наган. Курсант запрокидывал покрасневшее лицо, извивался всем телом и орал, надсаживаясь:
— За что кровь проливали? Контры-ы! Изувечу гадов!
Потом Вадим увидел Семченко. Тот бежал от сцены, опрокидывая стулья, — глаза невидящие, бритая голова по-бычьи наклонена вперед, в руке дамская сумочка. Добежал, почти без взмаха саданул курсанту в подбородок. Голова у курсанта мотнулась, он отлетел к стене и, распластавшись по ней, стал сползать вниз. Семченко сгреб его за грудки, поддернул и хотел еще раз ударить, но Вадим, набежав сзади, помешал — обхватил за руки. Не оборачиваясь, Семченко спиной отбросил его. Вадим успел ухватиться за сумочку, заклепки с треском отскочили, и он повалился на стулья, потерянно сжимая черный баульчик из лаковой кожи. Ремешок остался у Семченко.
— Что случилось? — Вадим дернул за пиджак Осипова.
— Казарозу убили, — сказал тот. — Господи!
И Вадима осенило: курсант этот!
Семченко оглянулся, ища сумочку, и прямо перед собой, на уровне живота, увидел ствол револьвера. Равнодушно скользнул по нему взглядом, дальше по руке к плечу — револьвер держал Ванечка. А сбоку уже маячил плотный мужчина:
— Гражданин Семченко, вы арестованы… Отойдите в сторону. — Голос звучал распорядительно и властно, электрический свет отливал на плечах кожаной куртки.
Семченко весь как-то обмяк, ссутулился — никогда он таким не бывал, руки обвисли вдоль туловища.
Того, в кожанке, Вадим знал немного — Караваев его фамилия, из губчека. Неделю назад редактор Пустырев велел отнести туда анонимное письмо, пришедшее в редакцию, — о том, что на паровозном кладбище скрываются дезертиры. Тогда и познакомились. Но Ванечка-то почему при нем? Да еще с револьвером!
К Караваеву, вытирая платком руки, подошел доктор Сикорский.
— Что? — жестко спросил Караваев. Его полное, одутловатое лицо было неподвижно, ясные со складчатыми веками глаза в упор смотрели на доктора.
Страдальчески сморщившись, Сикорский кивнул, бросил платок на пол, и сразу всем все стало понятно.
Ванечка склонился над курсантом, ткнул его под ребра дулом револьвера:
— Вставай, сука! Эсперантист…
Все это было непонятно и страшно.
Почему-то не захотелось отдавать им сумочку, Вадим сунул ее под пиджак и незаметно, в обход, пробрался между стульями к двери, спустился в вестибюль. Плакат с пальцем кто-то достал из урны, разгладил и прислонил к стене — теперь палец указывал дорогу на улицу.
Дома Вадим положил сумочку на стол, но открывать долго не решался. Наконец развел, нажав, металлические рожки, запустил руку вовнутрь и тут же отдернул — обломанный ноготь зацепил шелк подкладки. Сразу напряжение ушло, стало спокойнее. Он наклонил сумочку к окну, не зажигая света, начал доставать из нее разные женские вещицы: духи, футляр с пилками и щеточками для маникюра, зеркальце, пузырек, от которого исходил запах мятных капель, два гребня — один частый, другой с крупными зубьями, щербатый. На нем остались волосы, и Вадим постарался их не коснуться. Тут же лежал кошелек. Раскрыв его, Вадим с облегчением убедился, что денег мало, всего восемьсот рублей.
Он доставал эти вещицы и ставил их на стол в строгом, единственно возможном, как ему почему-то казалось, порядке, целиком сосредоточившись на этом своем занятии. За несколько кварталов, в зале Стефановского училища, лежала на сцене маленькая женщина, вокруг толклись эсперантисты, вели в губчека Семченко, волокли курсанта, чтобы начать разбирательство, а навстречу им ехала санитарная фура, врач перебирал инструменты. Все занимались каким-то делом, но из этих дел по-настоящему имело смысл лишь одно — то, которым занимался он, Вадим. Остальное было суетой.
Внизу, на дне сумочки, он нащупал непонятный твердый предмет, завернутый в кусок фланели. Осторожно извлек его, покачал на ладони — полфунта будет. Развернул фланель и оторопел — это был гипсовый слепок кисти руки. Самой обыкновенной, только очень маленькой, будто детской. «Правая», — решил он, посмотрев на свои руки. Серые гипсовые пальцы сложены были все вместе, большой палец подогнут — будто яблоко зажимают, и лишь указательный выдавался вперед, отходил от остальных.
Вадим долго выбирал на столе место для слепка, наконец положил его, взглянул как бы со стороны и, замирая, понял, что указательный палец до неправдоподобия напоминает тот, который полчаса назад он видел на плакате, в вестибюле Стефановского училища.
6
Утром первого июля, через час после разговора с Казарозой в театре, Семченко выступал на торжественной линейке, посвященной первому выпуску пехотных командных курсов имени Восемнадцатого марта:
— Граждане и товарищи! Друзья курсанты! Сегодня исполняется ровно год с тех пор, как под грохот пушек и трескотню пулеметов колчаковские банды бежали из нашего города. Сегодня год, как всяческая белогвардейская сволочь, ученая и неученая, держась за фалды своего черного покровителя, дала деру вместе с ним. Где эти гордые генералы? Пепеляев, Зеневич, Укко-Уговец? Они исчезли как дым, как утренний туман…
На площадке во дворе здания курсов проведена была известью белая свежая полоса. Вдоль нее выстроились в шеренгу восемьдесят четыре курсанта первого выпуска. Сто шестьдесят восемь башмаков упирались широкими носами в известковую отметину, в едином наклоне сидели на чубастых головах фуражки со звездочками. Курсантам торжественно вручили оружие — кобуры с наганами, и выпуск церемониальным маршем, повзводно, прошел возле знамени. В тарелках и трубах оркестра сияло солнце — уже июльское, пацаны на крышах окрестных сараев безмолвно и потрясенно внимали происходящему. Грозно били подошвы в теплую пыль, от чеканного шага чуть подергивались щеки у курсантов, руки взлетали, разлетались и вдруг недвижно припадали к бедрам, когда очередной взвод приближался к знамени.
Потом курсанты разбились на кучки, закурили, и Семченко со многими потолковал, рассказал про международный язык эсперанто и пригласил на концерт в Стефановское училище, где будет выступать петроградская певица Зинаида Казароза. Впрочем, на курсантов это особого впечатления не произвело. Когда Семченко уже собирался уходить, из-за сараев вылез пегий козел и бесстрашно приблизился к новоиспеченным пехотным командирам. В его бороде болтались засохшие репьи, вислая нижняя губа отвратительно вздрагивала.
Козлов Семченко с детства не терпел. Но курсанты козлу обрадовались:
— Васька! Васька пришел!
Вытащили из бороды репьи. Кто-то запалил самокрутку и сунул козлу в пасть. Тот умело прижал ее губами, поднял голову, и из ноздрей у него пошел желтоватый махорочный дымок.
Курсанты веселились, словно дети:
— Курит, смотри-ка!
Васька блаженно жмурился и тянул дым. Самокрутка мерзко торчала у него из пасти и стремительно укорачивалась. Даже слышно было, как тлеет, потрескивая, бумага.
— Будто насосом тянет, — простодушно восхитился кто-то.
«На эсперанто им наплевать, а козлом интересуются», — с внезапной злостью подумал Семченко. Он щелчком выбил у козла из пасти то, что еще оставалось от самокрутки, и пошел к воротам, провожаемый недоуменными взглядами курсантов.
И вечером, когда Ванечка, поигрывая револьвером, вывел его из Стефановского училища на улицу, в низко висящем облаке померещилась, воспарила над крышами гнусная, окутанная клубами дыма Васькина морда.
На втором этаже здания губчека вошли в небольшую квадратную комнату.
— Садитесь. — Караваев тяжело опустился за стол, вынул из ящика исписанный лист бумаги и положил перед собой. — Значит, Семченко Николай Семенович, корреспондент… Читали, читали. — Он заглянул в свою бумагу. — Воевали в составе двенадцатого полка Третьей армии Восточного фронта. Причина демобилизации?
Семченко уловил вопросительную интонацию, но самого вопроса не расслышал — звон стоял в ушах, а перед глазами, разрастаясь до размеров простыни, плыл платок Сикорского, весь в красных пятнах.
— Почему демобилизовались, спрашиваю?
— Показать? — Стиснув зубы, Семченко взялся обеими руками за ворот гимнастерки.
— Не психуйте, — сказал Ванечка, — мне тоже есть что на теле показать… В бане будете хвастать!
Он стоял у окна, скрестив на груди усеянные крупными веснушками руки. Его совсем еще юное, чуть угреватое лицо выражало недоверие и отчужденную деловитость.
Он стоял у окна, скрестив на груди усеянные крупными веснушками руки. Его совсем еще юное, чуть угреватое лицо выражало недоверие и отчужденную деловитость.
— А ты вообще кто такой? — устало спросил Семченко.
— Это наш товарищ из Питера, — объяснил Караваев. — Фамилию вам знать не обязательно… Давайте начнем по порядку. Вы родились в одна тысяча восемьсот девяносто четвертом году в городе Кунгуре Пермской губернии. Происхождение пролетарское. Три класса реального училища… Так. — Он перевернул лист на другую сторону. — Так… Ладно… Холост, значит? И зря… В каких отношениях состояли с гражданкой Казарозой, она же Шершнева, Зинаидой Георгиевной?
— Не имеет значения, — отрезал Семченко.
— Зачем приходили к ней в театр?
— Пригласить выступить в нашем клубе.
— Почему именно ее?
— Слышал в Петрограде.
— Ага. — Караваев обменялся взглядом с Ванечкой. — В какое время?
— Осенью восемнадцатого.
— Вы были знакомы?
— Повторяю, не имеет значения.
— А это узнаете? — Неожиданно меняя тему, Караваев достал из кармана клочок оберточной бумаги. — Найдено сегодня при обыске у вас на квартире. Адрес правления эсперантистского чекбанка в Лондоне. Почерк ваш? — Семченко кивнул. — Какие у вас дела с английскими банкирами?
— При чем здесь она? — Семченко не мог сейчас произнести вслух ее имя.
— Вы отвечайте. — Голос Караваева зазвучал по-иному. — Отвечайте, что спрашивают… Соображаете ведь, где находитесь!
— Пожалуйста, никакого секрета нет… В этом банке хранятся вклады российских эсперанто-клубов и отдельных энтузиастов. Первые поступления относятся к десятому году. Мы требуем их возвращения. А правление банка отказывает под тем предлогом, будто эсперантизм в Советской России перестал существовать.
— Сумма вклада? — быстро спросил Ванечка.
— Около сорока тысяч рублей золотом.
— Верно. — Ванечка поджал губу. — Откуда вам это известно?
— Через бюллетень всемирного конгресса. Нам его пересылают из Москвы. Мы собираемся направить в президиум конгресса открытое письмо.
— А зачем адрес банка?
— Туда копию.
— Такая фамилия вам о чем-то говорит, — Ванечка сделал паузу, — Алферьев?
Семченко покачал головой.
— Он же Токмаков, Строков, Ишин?
— Не знаю.
— Эсер. Инструктор по подготовке боевых подпольных дружин… Казароза была его гражданской женой. Не исключено, что она приехала в город для связи с местной группой. Понимаете, какие основания вас подозревать? Тем более что Алферьев — старый эсперантист. В последнее время, через эмигрантов, вел переговоры с вашим лондонским банком, хотел получить часть вклада для нужд партии… Если вы ни в чем не виновны, почему не можете честно рассказать о своем знакомстве с Казарозой?
— Давайте, ребята, лучше завтра поговорим, — сказал Семченко. — Не могу я сейчас.
— А сейчас куда? — дернулся Ванечка. — Домой?
— Да мне все равно…
Караваев достал из коробки папиросу, долго постукивал мундштуком по столу, потом смахнул табачные крошки и проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Пусть, правда что, до утра посидит. Тоже и понять человека надо.
— А меня кто поймет? — спросил Ванечка.
Не отвечая, Караваев кликнул конвойного, кивнул на Семченко:
— Отведи его в подвал и давай сюда курсанта. Может, очухался уже.
Лестница двумя пролетами уходила вниз, семилинейка тускло горела на площадке, тянуло каменным холодом. Появился еще солдатик, открыл дверь, и Семченко вошел в подвал. Здесь тоже горела семилинейка, пахло плесенью, парашей и давно не мытым человеческим телом. У стен сидели и лежали люди, человек пятнадцать.
— Что, браток, попили кумышки-то? — спросил сидевший возле двери прыщавый парень с босыми ногами, по виду дезертир.
Семченко молча отодвинул его и лег у стены. Через час стихли разговоры, крысы начали возиться в углу. Погасла, чадя, лампа. Обиженно посапывал во сне прыщавый дезертир, часовой скреб подковками каменный пол.
Вдруг будто в рельсу ударили, но далеко, приглушенно. И рокот возник такой, как когда на похоронах бьют в барабаны, покрытые сукном. Розоватый свет разлился по подвалу. Он падал не из окна, был сам по себе, поднимался от пола, и оконце уже едва-едва виднелось на стене. Словно светящийся гриб, трепеща и разбрызгивая волнообразное сияние, вырастал в центре подвала. Людей у стен не видно было, но сами стены таяли в этом свете, становились прозрачными. Камень растворялся, открывались ночные улицы, деревья, небо, и прямо над ним, Семченко, один над другим проступили длинные губчековские коридоры.
Он попытался понять, почему одни предметы пропускают через себя свет, а другие — нет. Но не сумел, потому что не было во всем этом никакого наружного порядка. Самому же сиянию Семченко как-то не очень и удивлялся. Оно розовело в глазах, все больше делаясь похожим на тот луч, в котором стояла Казароза. Словно он теперь весь собрался здесь, в подвале, но расплылся, перетек границы, определенные ему Кадыром Минибаевым…
Потом опять в рельсу ударили — уже ближе, и прямо перед собой Семченко увидел человека. Он был невысок и худощав, этот человек, в длинном пальто, в котелке, с тростью. Серо-рыжая борода обтекала его щеки и подбородок. Указательным пальцем он прижал к переносью дужку очков и спросил: «Вы знаете, почему в эсперанто именно восемь грамматических правил?»
Семченко покачал головой.
«Существует восемь сторон света, — сказал человек. — Четыре основных и четыре промежуточных…»
«Ну и что?» — не понял Семченко.
«Пространство! Я хотел вдохнуть в мое детище чувство земного пространства!»
И тут Семченко узнал наконец этого человека — перед ним стоял доктор Заменгоф.
Дома прилеплена была к зеркалу почтовая открытка с его портретом. И еще были портреты — в клубе, в самоучителе Девятнина. Портрет везде был один и тот же, что Семченко считал очевидным доказательством скромности: упросили, наверное, однажды сфотографироваться, а больше не захотел.
«Но есть еще две стороны!» — Заменгоф воздел вверх указательный палец, подержал немного, а потом простер вниз, к полу.
Верх и низ, добро и зло.
«Гранда бен эсперо, — произнес доктор Заменгоф. — Великая и благая надежда двигала мною!»
Он произнес эти слова так, будто извинялся, и Семченко понял его. Не изобрети этот человек международный язык эсперанто, и Казароза бы не погибла.
Стены начали темнеть, сияние ушло, лишь розовеющий туман еще держался в центре подвала. Оконце забелело на стене, и Семченко вспомнил: что-то такое говорил ему про восемь правил эсперанто доктор Сикорский. Давно, еще в госпитале.
Заменгоф сгорбился, склонился к полу, растаял. На том месте, где он только что стоял, сидел парень в студенческой тужурке, тер кулаками глаза. Прыщавый дезертир застонал во сне, подбирая озябшие ноги, проснулся.
Большой черный таракан полз по стене.
Студент посмотрел на таракана и сказал:
— Кирасир, мать твою!
— Чего? — удивился прыщавый.
— Тараканы — это тяжелая кавалерия, — объяснил студент. — А клопы — легкая…
Было утро.
Днем Семченко привели в ту же квадратную комнату на втором этаже. Караваев поздоровался, предложил папиросу. Семченко с наслаждением закурил. Табак был сухой, дым острой осязаемой струей вливался в легкие.
— Ну вот, — сказал Караваев. — Теперь можно и поговорить… При каких обстоятельствах вы познакомились с Казарозой?
Семченко в нескольких словах рассказал, как было дело, и увидел — не верят.
— Если все так просто, — усмехнулся Ванечка, — почему не рассказали вчера?
— А я это только сегодня ночью придумал! — закипая, проговорил Семченко.
Ванечка опять усмехнулся.
— Я побеседовал кое с кем в редакции. И с членами правления клуба тоже. Вы обещали привезти Казарозу на вечер еще до того, как встретились с ней в театре. Следовательно, были уверены, что она вам не откажет. Откуда такая уверенность? Вы виделись с ней до этого?
— Я уже говорил. В Питере, в восемнадцатом году.
— Слушай, Семченко. — Караваев навалился на стол. — Давай по-хорошему. Чего комедь ломать! Ты в городе человек известный, отзывы о тебе самые положительные. И ребята есть, которые с тобой на глазовском направлении воевали… Веньку Леготкина из угрозыска знаешь?
— Дерьмо он, твой Леготкин, — сказал Семченко. — Всю прошлую зиму в агитотделе просидел. Листовки сочинял да бутылки из маузера кокал.
— Ну, это другой разговор… Короче, знают тебя за честного борца.
— Что ж вы меня тут держите заодно со всякими контриками?
— Да ты не обижайся, — мягко посоветовал Караваев. — Какие сейчас могут быть обиды? Момент, сам понимаешь, тяжелый… Все выясним и отпустим, если ошибка вышла.