Закодированный - Слаповский Алексей Иванович 31 стр.

Непрядвин посмотрел и сказал:

– Я не актер. Я газетчик.

– Это еще хуже. Значит, говоришь – как пишешь. А я говорю – как играю. Я говорю не так, как человек Мухайло, а так, как должен говорить знаменитый актер Мухайло. А ты говоришь, как должен говорить великий провинциальный журналист Иван Алексеевич – фамилия?

– Непрядвин.

– Вот именно! Зачем мы себя коверкаем? Почему я – не мясник? Почему ты – не актер? Ты должен Сталина играть. Это тоже мой проект. Вечно юный прекрасный мужчина – Сталин. Так его все видят. Благообразен, как Христос. Велеречив, сладкогласен, как пидор-интеллектуал. Ты не пидор?

– Нет.

– Не стесняйся. Я люблю пидоров, они добрые. Я сам бисексуал. Я, когда выпью, хоть кого. Опять соврал. Зачем? Не знаю.

Для художественности, мысленно ответил ему Непрядвин и пошел к проводнице попросить чаю.

Проводница возилась в купе с какими-то простынями, была сердитой отчего-то.

– Хорошо бы чайку, – сказал Непрядвин мягко, но без подлости. Проводница не захотела услышать.

– Кипяток есть хотя бы? – строже спросил Непрядвин.

– Да шли бы вы все! – ответила проводница. Неожиданная лютая злоба поднялась в Непрядвине.

Он схватил проводницу за плечи, повернул к себе, стал трясти, глядя в мелкоглазое лицо, понимая, что по возрасту она годится ему в матери, зашипел, желая ударить ее до смерти:

– Нет, ты принесешь чаю! Ты принесешь! Ты принесешь! Молчи! Убью!

Крикни проводница – и он вцепился бы ей в шею судорожными пальцами и придушил бы на месте. Но она молча отпихнула его, села на кучу белья и горько заплакала о себе, о жизни, об этом несчастном, как она сама, человеке.

Непрядвин вернулся в купе.

Мухайло спал.

Он и на него глянул с ненавистью.

Думал: он ли это был – терзающий проводницу – или тот, кто в нем? «Тот, кто во мне». Хорошее название для той повести, которую он пишет вот уже столько лет – не понимая, о чем она. Думал еще. Вспоминал.

Всегда есть желание перемены внутренние подтвердить и утвердить внешними. Ремонт квартиры, например, сделать, то есть комнаты. И Непрядвин после излечения взялся именно за ремонт. Побелил потолок, выровнял, как умел, и отскоблил до желтизны паркетный пол – и покрыл его лаком, стены оклеил обоями, посмеиваясь над их пестреньким цветочным узором.

Соседи почему-то обижались на ремонт. Воняет, пыль летит, стук с утра до вечера и вообще… Закончив, Непрядвин пригласил их на новоселье, поставил вина и водки, закуски кое-какой, они скованно посидели, выпили и закусили, ушли – и кто-то побежал за добавкой, за продолжением уже в своем кругу, и вся квартира, как это и прежде частенько случалось, завелась, запила, веселясь свойским, а не угощенным весельем, пили три дня все поголовно, а потом ходили мрачные, считая виноватым соблазнившего их Непрядвина, и «козел безрогий» было не самым крепким выражением, которое Непрядвин услышал себе в спину.

Затем он позвал в гости подругу Наташу. Она ничего не знала о его поездке и излечении, их редкие встречи, может, тем были и интересны, что накапливалось нечто новенькое, о чем можно рассказать друг другу. И еще была причина, почему Наташа не хотела частых встреч: после любовных занятий Непрядвин, как правило, напивался, настоятельно угощая и ее, она отказывалась, отказывалась, но как-то незаметно увлекалась, и вот он уже тащил ее среди ночи к друзьям и знакомым или просто погулять по городу, встречал друзей, зазывал к себе, и это разгулье Наташу затягивало, но потом требовалось время, чтобы прийти в себя, понять, что это глупость и гнусность, – и нехорошо прикрываться больной подругой, к которой в пригород она якобы ездит и остается там на ночь. И она обязательным условием встречи с Непрядвиным всегда ставила его полную трезвость, он обещал – и напивался. Честно говоря, он ей уже приелся в последнее время, особенно противно было его пьяное лицо, когда он вдруг начинал говорить о близком самоубийстве, о сладости саморазрушения – и предлагал ей покончить всё разом. Но продолжала встречаться с ним, говоря себе, что она ему нужна больше, чем он ей, и добрые дела хоть в какой-то области жизни надо делать, – то есть те, которые связаны с неудобствами для себя.

Наташа удивилась, увидев на столе шампанское и цветы.

– Праздник, что ли, какой?

– Просто очень соскучился, – сказал Непрядвин и налил ей шампанского.

– А себе?

– Бросил.

– Молодец, – легко сказала Наташа, не поверив. Выпила и, как обычно, стала рассказывать о своем муже, который ее любит, а она его не любит и гонит его, а он не уходит, она устраивает тогда скандал, стараясь его оскорбить, и добивается своего, он хлопает дверью, но через неделю приползает на коленях с обещаниями быть тихим, не ревновать, не капризничать по-бытовому насчет всяких носков и рубашек, не пить вечерами этого воняющего пива, закусывая этой мерзкой воняющей воблой, – и вот он недавно в очередной раз пришел на коленях, клялся и божился, но уже через три дня явился с трехлитровой банкой пива, хотя и без воблы, стал вонять пивом и вести глупые разговоры, она возмутилась, он загнусил, что смертельно устает и хочет отдыхать так, как хочется, что он, видите ли, зарабатывает для нее деньги, а ей плевать на его деньги, она и сама проживет, и вообще…

Скучно стало Непрядвину, и он начал обнимать ее (она все рассказывала), раздевать помаленьку (она все рассказывала, торопясь покончить с рассказом, чтобы уж ничто не мешало), уложил ее на диван, старательно вспоминая, как она всегда тихо стонет в его руках…

Выпив потом шампанского, Наташа спросила:

– Прочти что-нибудь. Написал что-нибудь?

При каждой встрече он читал ей новый рассказ, ей нравились эти бессюжетные печальные рассказы, ей нравилось, как он читает, даже когда он делал это будучи пьяным: мутные глаза сверкают, голос рокочет низко и тоскливо, она обычно сразу утопает в словах, ничего не понимая, слушает ритм, выхватывает какие-то фразы, и ее не смущает то, что Непрядвин нечесан и небрит, что окурки гасит об пол, притаптывая ногой. У себя дома она любит уют и порядок, но тут другое дело, и Непрядвин – совсем другой человек.

– Ничего не написал, – сказал Непрядвин.

– Почему?

– Глупый вопрос. Я же не автомат. Вдохновения не было.

– Почему вдохновения не было? Или опять глупый вопрос? – Она почувствовала себя обиженной. Даже почти оскорбленной. Но пока обида была неполной, оскорбление – неявным. Она спросила:

– Может, нам ни к чему встречаться?

– Наоборот. Выходи за меня замуж.

– Насмешил! – сказала Наташа.

Но понимала: не смешит, говорит серьезно, не так, как раньше. Раньше все больше спьяну, а она отвечала: ни в коем случае, Непрядвин, ты алкоголик, ты неряшлив, в домашней жизни я этого не перенесу. А тут конкретные доказательства серьезности налицо: не пьет, ремонт сделал… Ей бы хотелось разговора глубокого, с глубокими взглядами, с волнующими интонациями, но как на это настроиться, слишком все неожиданно! – и получится чепуха, и это даже хорошо, что получится чепуха, основной разговор – на после, на потом.

– Ладно, – сказала Наташа. – Потом обсудим.

– Значит, не хочешь? – сказал Непрядвин.

– Нет, но нельзя же так!

– Как?

– Вот так. В лоб.

– А как?

– Ну, не знаю. Дай подумать.

– Думай. Сколько тебе нужно? День? Неделя? Месяц?

– Какой ты… Давай я к тебе послезавтра прибегу, ладно? Вечером.

– И скажешь?

– Я ненадолго забегу, просто еще поговорить. Может, ты шутишь.

– Не шучу.

– Ну да. Я тебя знаю. Тебя никогда не поймешь, трепло ты, трепло.

И торопливо ушла.

А Непрядвин в тот же день отправился к бывшей жене.

Ангелина, наверное, была еще на работе (педагог в музыкальной школе), дочь Галя спросила из-за двери:

– Кто?

– Я, – сказал Непрядвин.

– Кто? – переспросила дочь.

Действительно, что значит – я? Каждый о себе этак скажет: я. А голоса его Галя не узнала.

Как ответить? «Я, отец»? «Я, папа»? Смешно и странно, ей-богу.

Дочь стоит за дверью, дышит настороженно, прислушиваясь.

Он еще раз позвонил – как бы изображая из себя человека глуховатого, не слышавшего звонка и голоса. И Галя будто поняла это, спросила громче:

– Кто? – уже сердито, этой сердитостью показывая себе и тому, кто за дверью, что ей ничуть не страшно.

Непрядвин так и не откликнулся, стал спускаться.

С час топтался возле подъезда.

Ангелина:

– Привет.

Он:

– Привет.

Будто лишь вчера виделись.

– Заходи, – сказала она ему перед дверью подъезда, словно весь подъезд со всеми квартирами был ее территорией и он должен об этом знать и помнить.

Она стала что-то делать на кухне. Галя учила уроки. Непрядвин смотрел телевизор, одновременно листая какую-то газету.

Ему хотелось подойти к Ангелине и сказать: я другой. Это очень важно. Порадуйся за меня, пожалуйста, мне так нужно, чтобы кто-то за меня порадовался.

Непрядвин так и не откликнулся, стал спускаться.

С час топтался возле подъезда.

Ангелина:

– Привет.

Он:

– Привет.

Будто лишь вчера виделись.

– Заходи, – сказала она ему перед дверью подъезда, словно весь подъезд со всеми квартирами был ее территорией и он должен об этом знать и помнить.

Она стала что-то делать на кухне. Галя учила уроки. Непрядвин смотрел телевизор, одновременно листая какую-то газету.

Ему хотелось подойти к Ангелине и сказать: я другой. Это очень важно. Порадуйся за меня, пожалуйста, мне так нужно, чтобы кто-то за меня порадовался.

Но, конечно, он этого Ангелине не скажет. Сама же она, раз и навсегда решившая про Непрядвина, каков он есть человек, не захочет увидеть его – другого. Она не меняет своих решений. Возможно, другой, теперешний, он нужен ей еще меньше, чем прежний, и это давно следовало понять. Он ей не нужен. И никто не нужен. Она запрограммирована на одиночество. Закодирована на одиночество – только кем?

Непрядвин подошел к Гале.

Она, раскачиваясь на стуле, учила «У лукоморья дуб зеленый…», подняла голову, глянула недовольно: и без того мучаюсь, а ты отвлекаешь!

Непрядвин пошел на кухню, посмотрел на спину жены, подергивающуюся от того, что она мелко резала что-то, нагнувшись над столом. Нет, он неправ, она не хочет жить одна. Ей кто-то нужен – о ком заботиться. Мелко резать капусту, лук, морковь.

– Слушай, – сказал он ей в спину. – Давай обратно поженимся. Я пить бросил. Вылечился.

– Иди в комнату, – сказала она. – Я сейчас.

Путь в комнату был через прихожую: таково устройство квартиры. В прихожей Непрядвин посмотрел на электрический счетчик, на его крутящийся диск, подумал: как, однако, быстро крутится, надо телевизор выключить, а то молотит впустую, электричество жрет, плати потом бешеные деньги. Надо выключить телевизор.

Он тихо оделся и тихо вышел.

Он спускался, читая надписи на стенах подъезда, захватил горсть стены, бросил в глаза подползающему танку, а другой ногой подгребал, подгребал оставшиеся затуманенные пельмени и удивленные цитрусы к пахучим снегирям, торовато расчесывая алые гребешки, ползающие по мху освистанным кучей…

Чем это хуже предыдущего, чем бессмысленней?

Не закодирован ли я сам? Кто-то неведомый когда-то заложил программу, шифр – нажатие кнопки, – и замелькали, заплясали жуевские, маргиши, мухайлы, и обязательная Наташа тут же, потому что как же без любовницы? – и жена Ангелина, потому что без жены тем более ну просто никак нельзя, и девочку Галю не пожалел вместе с ни в чем не повинным у лукоморья дубом зеленым, слова торопливо, с хлестаковской припрыжкой сами, и не закодированные ли мысли диктуют клавиатуре этот дробный кокетливый перестук, – будто каблучки провинциальной красавицы, – а каблучков-то и нет, опять соврал, все ходят в этом сезоне бескаблучно, плоско, уточками такими, значит, и каблучная эта метафора закодирована, что ли?

Не хочу.

Но как быть, если настоящая история настоящего человека скучна, неинтересна потому уже, что он сам не увидел своей истории, не понял ее, не захотел вдуматься. Он будто приоткрыл дверь куда-то, где увидел скопища разнообразных чудищ, испугался детским страхом и закрыл дверь, и внятно об увиденном ничего рассказать не может, твердит только одно слово: страшно, брат, страшно!

Но то, что он видел, отпечаталось навечно на сетчатке его глаз, оно будет сниться ему в непонятных снах, и, значит, моя задача – растолковать эти сны, я ведь и сам их видел. И в дверь ту сам заглядывал. И это – правда – страшно. И хочется бросить всё. Или как-то по-другому.

Может, и о другом.

2. Тот, кто во мне

Непрядвин, проснувшись, пожалел, что еще до пробуждения нельзя предвкусить пробуждение. Но зато теперь можно полежать и подумать о простых вещах: сейчас он неспешно, по-воскресному, встанет – со здоровьем, с улыбкой, с памятью, что есть у него – навсегда – милая жена Ангелина и милая дочь Галя, которые…

А почему Непрядвин? Потому, что у меня все герои подобного рода начинаются на «не»? Но он – не подобно города, я же хотел изобразить совершенно другого человека, заранее боясь этой самой закодированности. Что бы он меня, возможно, сделал другим.

Пусть – Прядвин. Или даже: Цвайшпацирен. Или – Яли. Есть саратовский такой хороший художник Яли. Это будет, конечно, не про него, а про его однофамильца. Встреча друзей.

– Ты ли, Яли?

Яли:

– Я!

Символичная фамилия. Много значительная. Хоть дело не в ней.

Человек по фамилии Яли вышел солнечным утром на кухню, улыбнулся жене Ангелине, улыбнулся дочери Гале.

А почему бы ему во обще не быть японцем? Или китайцем? Я Л и.

Яли вышел из своей хижины, с горечью посмотрел на обветшавшую кровлю, крытую тростником.

Хотя кровля – это, собственно, и есть покрытие крыши, так нельзя говорить.

Почесал живот, почесал под мышками, почесал голову и подумал, что пора бы ее чинить, но с тех пор как колдун Сунь Хунь Чай отколдовал его от пристрастия к гашишу.

Куда? Это ж, скорее, Индия, что ли? Ну, пусть будет Индия, дело в – то!

Шершаво Шатра, по прозванию ХРОМОНОГИЙ У КОТОРОГО ОДНА НОГА БЕЖИТ ВПЕРЕДИ ДРУГОЙ ЗАПЛЕТАЯСЬ И ОБИВАЯ ПЫЛЬЦУ ЦВЕТУЩЕГО ЛОТОСА В ПОЛУДЕННЫЙ ЧАС УТРЕННЕГО ЗАКАТА, невольно и печально отвел глаза: навстречу шла Лаххудра, дочь брамина, и Шершавошатре, принадлежащему к касте метельщиков, даже издали глядеть на нее невместно или, проще говоря, западло.

Но это уже – о любви?

А может, вернуться? Жалко все-таки и Ангелину, и Галю, и Жуевского, и сочного Мухайло, который проснется утром с похмелья и, потеряв всякую совесть, будет клянчить у проводников выпивку за любые деньги. Но у них не окажется, Мухайло тогда пойдет заглядывать в чужие купе и, подогревая в себе природное нахальство, громко, без смущения будет спрашивать: «Не спасете артиста?» Его спасут неоднократно, он вернется и расскажет Непрядвину о своей дочери, которая вбила себе в голову жениться на иностранце, вот знаешь что! – приходи ко мне в гости, соблазни ее и увези ее к себе, потому что лишь в провинции бьют живые ключи родной жизни – как обязательно выразился в какой-нибудь своей книге какой-нибудь классик, точную цитату подберем потом! То есть тут вступает тема дочери, вбившей себе в голову женитьбу, то есть замужество на иностранце, тема той же закодированности, и все получится кругленько, сдобненько, сюжетно, катай себе!

Нет, обойдемся. Проживут без меня и Ангелина, и Жуевский, и артист Мухайло тем более проживет. Вот только перед Галей совестно: ей все-таки отец нужен…

А не закодировано ли во мне и это желание в определенный момент избавиться от закодированности и повернуть на иной путь? Закодировано даже и больше: 1. Я начинаю. 2. Гладкость начала пугает, отказываюсь, начинаю по-новому. 3. Но тут же пугаюсь того, что и это другое начало закодировано лишь для того, чтобы я понял, что оно закодировано, и, сопротивляясь этому, вернулся бы опять к прежнему началу. Возможно и дальше: 4, 5, 6, 7…

Вместо того чтобы – как бог на душу положит.

А он именно класть и хотел.

Богохульство это – тоже закодировано? А испуг при богохульстве? А эти слова про богохульство и испуг при этом?

Господи, что ж?

Это как раз те повороты, на которых говоришь сам себе: полегче, полегче, эй!

Полегче.

3. Закодированный

Сквозь мелкую морось осеннего дождя уютно светили окна находящегося напротив здания управления внутренних дел, где люди допоздна мытарили друг друга; так судьба распорядилась, что одни из них были сыщики, а другие воры, а Семен задушевно, неторопливо и аргументированно проклинал журналистику как профессию заведомо безнравственную.

– А что есть нравственность? – спрашивал его Прядвин.

– Нравственность есть правда! – заявил Семен, чувствуя себя битым и тертым человеком шестидесятых годов и зная, между прочим, какая реплика последует на это восклицание, но все же воскликнул, он хотел сделать приятное приятелю, дав тому возможность быть умным и парадоксальным.

Реплика последовала:

– А что есть правда?

– Правда есть факт!

– А что есть факт?

– Факт? – с готовностью отозвался Семен. – Идет дождь. Факт?

– Отнюдь! Где идет? Какой именно? Хорошо это или плохо? Нам – хорошо, мы в тепле. Труженикам села плохо – в рассуждении косовицы стерни и обмолота зяби. Нет факта без интерпретации!

– В этом-то и дело! – обрадовался Семен взаимопониманию. – Я устал, я устал от интерпретаций! Дайте факты! Голые факты! Мы – пьем. Факт?

– Факт.

– Так выпьем же!

Выпили.

– Ты живешь в вонючей комнате вонючей коммуналки. Но – один. Сам с собой. Факт?