Значит, в чем-то виноват...
Приоткрой, Зевес, завесу...
Сердце в тысячи карат бриллианта больше весит.
Я по городу иду.
Что вокруг не замечаю.
У эпохи на виду встречу славе назначаю.
22.12.81
ГОЛУБОЙ АЭРОПЛАН
А.Б.
Однажды ночью в исступленье зверском мне рассказать хотелось о Каменском...
"Кому бы это надо? Ну, кому?" - так думал я, и лишних слов не тратил, и на машинке не стучал, как дятел, поскольку света не было в дому.
Я был тогда варягом деревенским, гостил на даче у друзей, в избе, вернее...Что мне о своей судьбе вдруг размышлять, тем паче о Каменском?!
Он был, как говорят, поэт "не мой", хоть я молчал об этом, как немой.
А ночь была темна и молчалива, хотелось - нет, не балыка и пива, а дружеской бессонной болтовни, когда слова - не стертые монеты, когда свергаешь все авторитеты, когда сверкают истины огни.
Но, право, я заговорил красиво, то бишь неточно...Как бы красоту той ночи передать мне? На лету звезды мелькнувшей вспышка осветила мне жизни воплощенную мечту; то, что я в людях восхищенно чту.
За русской печью на диване старом дышал хозяин - нет, не перегаром, поскольку мы не привезли вина - дышал, наверно, чаем и вареньем, бурчал сквозь сон - морочили виденья, как говорил я, ночь была темна.
С ним рядом - я воображал неловко - спала жена (ей утром снова в путь), и было нетактично заглянуть в её такую милую головку; обычно наши споры об искусстве во мне рождали тягостные чувства.
Я думал, что за годом год проходит, и н и ч е г о во мне не происходит, одни и те же мысли крутят круг; меж тем как совершенствуется явно и прозу пишет все сильней подавно её неподражаемый супруг.
Перечитал строфу, и стало грустно, какой-то лед в словах; рокочет речь, но постоянно в ней картавит желчь; и та вода, и то же, вроде, русло, но вместо ожидаемой картины живой реки - комок болотной тины.
А, впрочем, ночь воистину была не говорлива вовсе, не бела, и ходики на стенке не шуршали, и мыши не скрипели по полам, и сумрак с тишиною пополам затушевали прочие детали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Явилось утро громким разговором за русской печью ( с тыльной стороны
Я, в миг один досматривая сны, очнулся вдруг охальником и вором, и от стыда - как в стынь - затрепетав, вмиг понял, что в прозреньях был не прав).
Друзья мои, как водится, п р о щ а л и с ь.
Наказы. Просьбы. Умиляет малость того, что указует в людях связь.
Не надобно особенных материй, вот разговор о гипсе и фанере, а жилка вдруг на шее напряглась.
Я вышел к ним, отекший и лохматый.
О чем-то буркнул. В сторону отвел глаза. Присел за небогатый стол.
Опять в окно скосился виновато и швыркал чай, заваренный н е т а к, себе внушая, что и чай - пустяк.
Чай выпил. Застегнул рубашки ворот.
Мы вместе с Аней возвращались в город,
А Ленька оставался дня на три - читать, писать... В журнал сдавалась повесть, а я в избе забыл нарочно пояс, чтоб не копилась сумрачность внутри.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не стану излагать весьма подробно суть утренней беседы. По всему мы попрощались. В утреннюю тьму мы с Аней вышли. Было неудобно идти на поезд. Утлый катерок нас на соседний берег поволок.
Там ожидали городской автобус, наверно, с ночи, топоча и горбясь, четыре тетки в шелке и резине; ватага босоногих огольцов, поодаль - козы, несколько коров, и - в промежутке - сумки и корзины.
И тут меня кольнуло...Нет, не сон и не в подкладке скрытая иголка; кольнуло острие иного толка, попало в резонанс и в унисон.
Я, вспоминая процедуру эту, вдруг потянулся и достал газету.
Она уже на сгибах пожелтела, вся пропылилась; ну да то - полдела, а дело в том, что спутница моя там поместила скромную заметку на ту же тему; случай сводит редко шальные рифмы, праздники кроя.
Итак, среда, тому назад немало,
(в газетном сердце вырвана дыра), я подсчитал: уж года полтора лихое время вспять перелистало, излишним любомудрием горя и лишнего немало говоря.
Мы были в Троице. Хорош сентябрь на Сылве!
Так тяжело не говорить красиво, когда сквозь ярко-голубой туман, разлившийся осенним половодьем, летит к тебе в любое время года с тех пор старинный дом-аэроплан!
Дом тоже голубой. Снаружи странный, он изнутри - добротная изба, и посредине - печь, над ней - труба; распахнуты объятьем стены-страны, где каждая исписана страница, и боязно ступить-пошевелиться.
Сей странный дом, сей дом-аэроплан сегодня под музей поэта сдан, а был ему когда-то просто домом; давал гостям немедленный приют; взмывал со взгорья над рекою; крут в своем полете странно-невесомом.
Так вот мой сон, мой странный разговор с самим собой той ночью до рассвета.
Как повернулась матушка-планета, что свой затылок вижу я в упор! Так вот зачем летел в Сухум, в Тифлис - чтоб в Троице глядеть с балкона вниз.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Зачем, когда вошли в обыкновенье лирические эти отступленья, но, к слову, снова хочется сказать, что я - земляк с Василием Каменским, хотя знаком с его рывком вселенским - увы, не лично! - лишь через печать.
Каменский, впрямь сын разлюбезной Камы, поэт и авиатор, футурист, художник, набросавший жизнь-эскиз, охотник, расстрелявший жизнь, как драмы, не раз мелькал мне, словно солнца луч, из-за житейских непролазных круч.
Живя в Перми с рождения, и я мечтал о вечных тайнах бытия, и я в Тифлис стремился и в Москву, открыл "субботники" у Евдоксии, но приступы тогдашней рефлексии усиливали робость и тоску.
Мечта была бесплодною мечтой, я разве смог бы на вдове жениться, вдруг дом продать и вскорости разбиться на самолете в Польше, холостой; мотор доставить в Пермь и сделать катер, тут надобен Василия характер.
Я как-то съездил с женщиной одной в ту Троицу холодною зимой; осматривал останки колокольни, был в церкви, послонялся по селу, и робкий неумелый поцелуй, наверно, с месяц отравлял покой мне.
К Каменскому - приехал наугад, кружа его дорогами крутыми, вдруг вспоминая ветреное имя;
(так в рифму здесь - столичный верхогляд), попал в его заветный дом-музей, всмотревшись вновь во всех его друзей.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Рассеивался голубой туман.
Поскрипывал наш дом-аэроплан.
С ажурных крыльев - книжных стеллажей - пыль осыпалась в яростном полете...
Нежданно очутиться в переплете и - выйти в Жизнь без всяких сторожей!
Покинуть этот милый дом-музей, вернуться в гвалт, в бессонную столицу, пожать беду и радости сторицей и обрести взаправдашних друзей, чтоб на рассвете в голубой туман взмывал твой голубой аэроплан.
29.12.81
1982 год
Вновь я проснулся, в детстве как будто - зимнее утро, зимнее утро...
Выбелил окна росписью иней, воздух меж стекол солнечно-синий.
Сразу от сердца отхлынула смута - зимнее утро, зимнее утро...
Сразу неробко ступил на крылечко, выбежал тропкой к взгорку над речкой.
Спрыгнуть готов, пусть высоко и круто - зимнее утро, зимнее утро...
В сердце - доверье, звонкие трели...
Рядом деревья заиндевели.
Ветки, как стропы синь-парашюта - зимнее утро, зимнее утро...
Мороз под пиджак, словно сталь - наждаком...
А я как кержак весь оброс куржаком.
Немногословного счастья минуты - зимнее утро, зимнее утро!
4.01.82
ТВОРЧЕСТВО
Проснуться ночью. Высохли чернила.
За стеклами луна опять бела.
Собака, та, что в полночь жутко выла, притихла; может, даже умерла.
Скорей к столу. Включить ударом лампу.
Бумагу испещрить карандашом.
Найти в проекте снова неполадки.
Начать сначала. Скомкать все потом.
А за окном заря уже светлеет.
Снег бел, что сахар. Прямо в чай клади.
И лампа не горит уже, а тлеет.
И сердце жжется угольком в груди.
Смешались на бумаге буквы, цифра; а рядом профиль, на жену похож.
И вдруг опять, как фокус в старом цирке, очнулся и задвигался чертеж.
И завитушки, что венчали профиль, внезапно в схему полностью легли; и, выпив в пятый раз бразильский кофе, вдруг различить модель свою вдали.
В зените - солнце. Выключена лампа.
Задвинут в угол сложенный пюпитр.
И человек на стуле виновато, как слушатель в концерте, сидя спит.
10.01.82
НА СОЛНЦЕПЕКЕ
В стакане - золотистое вино.
Оно, как солнце, обжигает губы...
В твоей квартире пусто и темно.
Как людно и как солнечно в Цхалтубо!
Смеяться разучились зеркала.
Со временем стареет амальгама.
За гладкою поверхностью стекла змеятся трещины, как от порезов шрамы.
Река Риони отразит верней подвижность черт, знакомую улыбку.
Плыви, купайся, тень среди теней; пускай другой обнимет стан твой гибкий!
А я, давнишней болью оглушен, стою на солнцепеке... С опозданьем обвит, как дерево змеящимся плющом, вернувшимся ко мне воспоминаньем.
7.03.82
Опять похолодало.
Хоть день горит светло, да только проку мало.
Опять не повезло.
Не пробежишь аллейкой в испуганную тишь.
На узенькой скамейке часок не посидишь.
Опять вползает скука в заснеженный простор.
Беременная сука заходит в коридор.
Ей только бы согреться.
Хоть чуточку тепла.
И я с холодным сердцем все не найду угла.
Вчерашнее прощанье нейдет из головы.
Предчувствуя заране, все знали мы, увы!
Но так хотелось счастья, хоть чуточку тепла.
Казалось, в нашей власти не разлучать тела.
Но ты идешь по Минску, а я в лесном кругу черчу тебе записки ботинком на снегу.
А впереди маячит шумливая Москва, где ничего не значат вчерашние слова.
7.03.82
ДУХ И ТЕЛО
Объяснения. Потери.
Каталог былых побед.
Я одною меркой мерил
20 лет и 30 лет.
Дух мой, юношески стройный, в горний воздух воспарял.
Как быка - меж тем на бойню гнал - телесный матеръял.
И сошлись парадоксально тело старца, дух юнца в новой страсти, и печально ждали славного конца.
Что же, дева поглядела на меня через очки.
Разглядела только тело, дух не виден сквозь зрачки.
И со смехом убежала вмиг в заснеженную даль.
Тело бедное лежало.
Дух измученно летал.
Так живу, мой друг, отныне; и раздвоен, и распят.
Так пришли ко мне унынье и расплата из расплат.
Но и деве той не лучше.
Облетает юный цвет.
И её сомненье мучит: тело есть, а духа нет.
7.03.82
Каролищевичи
Заснеженные сосны.
Послушай пять минут:
Поют они, как кросна; видать, дорожки ткут из снега и метели, из синей тишины...
Им помогают ели, усердия полны.
И ты, идя обратно дорогою судьбы, оставишь, вероятно ненадолго следы.
7.03.82
Четыре часа утра.
А день мой ещё не начат.
Не кончилась ночь утрат.
Откуда мне ждать удачи?
Великие города безмолвно лежат во прахе.
Несущихся лет орда меня пригвоздила к плахе.
И сломан уже кадык.
Саднит болезненно локоть.
И кляпом торчит язык, наверное, в правом легком.
Пытаюсь открыть глаза...
Глотаю прокисший воздух.
А память летит назад, но поздно вернуться. Поздно.
Единственная моя, окутай меня сияньем.
Дозволь мне дождаться дня, чтоб умер, как россиянин.
Чтоб глянул на свет в окно и веки прикрыл, доверчив.
Пусть будет потом темно оставшуюся вечность.
31.01.82.
ЗЕЛЕНОЕ ЭХО
Недавно мы с дочкой, гуляя в лесу, видали в кустах золотую лису.
Она на прощанье махнула хвостом и скрылась мгновенно во мраке лесном.
Когда я наверх поглядел, как в оконце, увидел в прогал краснобокое солнце.
Когда по тропинке пошел напрямик, наткнулся на синий-пресиний родник.
Когда мы под вечер домой побежали, то черные тени повсюду дрожали.
И только белела на небе луна, как чудная лампа, сиянья полна.
И долго звучало порою ночной зеленое эхо прогулки лесной.
6.04.82
ВОЗЛЕ ШОССЕ
1
Вот и зажил я возле шоссе: дом - как дом; только странное дело - вечно что-то в квартире шумело, в придорожной моей полосе.
Был я поутру трезвый как все.
Зубы чистил и брился умело; только что-то все время шумело, не являясь в открытой красе.
Дверь я войлоком облицевал, щели все проложил поролоном, но по-прежнему шум неуклонно налетал, словно горный обвал.
Я в аптеке беруши купи.
Я завязывал шапку-ушанку.
Бился шум, словно мячик о штангу и до мозга - насквозь - проходил.
Жизни шум, нестареющий шквал, пролети по скудеющим жилам.
Вот и стал я почти старожилом, не желая - в "десятку" попал.
2
Вот сижу я, склонясь над столом.
Был отцом я, и сыном, и мужем; только вряд ли кому-то я нужен...
Все, что было, осталось в былом.
Я, конечно, гожусь на подхват: принести, отнести, расстараться...
А вот, что я не Фет иль Гораций, это слишком заносишься, брат!
Вот твой рыночный диапазон - от укропа до свежей картошки; если хочешь, рифмуй понарошку и глотай аммиак, как озон.
Не стесняясь заезженных слов, на автобусе езди беспечно и не думай, что жизнь бесконечна для таких безупречных ослов.
Тело будет потом сожжено, разбегутся поспешно родные и, быть может, помянут чужие, если выставят внуки вино.
Так беги, не жалея подков, бей асфальт заграничным копытом; путь твой многими вдосталь испытан и завещан во веки веков.
3
Есть, как видишь, бутылка вина.
В холодильнике - вот - "Цинандали".
Жизнь прожили мы, проворковали, не считая, что это - вина.
Перед кем и потом за кого? - виноватим мы дальних и близких; можем штилем высоким и низким, только много ли проку с того?
Холодильник легко распахну.
Переставлю на холод бутылку.
Сам себя щелкану по затылку и отправлюсь к ночному окну.
Все улажу, что мне суждено.
Промелькнут обывателей лица.
С телевизором вряд ли сравнится бесконечное это кино.
Бог ты мой, я забыл про вино!
Впрочем, завтра оно пригодится, там - позавтракать, опохмелиться...
Да и вам-то не все ли равно...
4
Что бездарней ночного ума, коль с душой в постоянном разладе
(знать не знает о новом раскладе и давно не страшится письма?!)
Подсказала бы летняя мгла, что с надеждами вышла накладка; да и так уже вовсе несладко чаепитье родного угла...
Шел бы лучше, с порядком знаком, прямо в банщики иль в коновалы, чем шататься весь день, где попало, и без толку молоть языком.
Чтоб, прогнав безрассудную стынь, исцелять всех собак беспородных; так пристойно весьма и подробно применяя на деле латынь.
А пока, дорогой, засыпай и с утра потихонечку трогай, раз закаялся лунной дорогой закатиться прямехонько в рай.
15.06.82
БАЛЛАДА О КУСКЕ МЕЛА
Меня покамест спасают ноги.
А то порою хоть криком кричи.
Григорий Павлович, дед мой строгий, вчера опять меня палкой учил.
Привык ни за что надо мной изгаляться: и эдак не эдак, и то - не то.
Попробуй старого не бояться, когда он мозоль от битья натер.
А, впрочем, вчера я страдал за дело, и совести справедлив укол: я взял без спросу кусище мела и аж на семь частей расколол.
А мел - ведь это такое богатство.
Даром его никто не дает.
Я этим мелом - "Равенство", "Братство" - вывел вчера на створках ворот.
Выходит все поделом. Ан каюсь: слова надо мной захватили власть.
И я стыжусь, но не зарекаюсь, что больше мел не смогу украсть.
22.07.82
БАЛЛАДА РАЗЛУКИ
Я навестил её. Она была бледна немного. Заспанные глазки глядели хмуро, Вся её фигура топорщилась, хотя была кругла.
Вот парадокс: та ж комната и та ж кровать, знакомый стол и книжек полка, в бараньих завитушках та же челка - другой прием и чувств другой этаж.
Как будто не она, не голубой невинный взор, а серые стальные глаза глядят - как пули нарезные готовы грянуть из стволов в упор.
О, Господи! Зачем я шел сюда, зачем ещё с полночи собирался.
Усы равнял. В обновки наряжался - неужто ради свары и суда?!
Я ей пытался что-то говорить.
Я спрашивал усердно о здоровье.
И чувствовал всем сердцем, всею кровью: все бесполезно, надо уходить.
Грешила не презрением она, но - равнодушьем. Всматривался снова я: что в ней грешного, святого?
Опухли губы (может быть, со сна?)
На шее справа рубчик (от подушки?), а там как будто склеен завиток - и все же упрекнуть ни в чем не мог
( ещё вчера приветливой) подружки.
Мы ссорились наивно и смешно.
Претензии друг другу излагали, какие-то пустяшные детали, которые и помнить-то грешно.
Я повторял уже в который раз, что виноват, что пьян был, что исправлюсь.
Просил простить и уповал на жалость, но понял вдруг, что не любим сейчас.
Что все слова бессмысленны, что все сегодня бесполезны уговоры, что надо прекращать пустые споры и не крутиться белкой в колесе.
Я сдался. Попытался пошутить.
Обнять её - хотя бы на прощанье, мол, в знак прощенья или обещанья - и вынужден был тихо отступить.
О, неужели тридцать дней назад я сам не раз от ласки отбивался, порою с облегчением прощался, был передышке в встречах даже рад!
Что с ней? Другой мужчина? Вроде, нет.
Она со мной пока ещё правдива.
Притом она всегда нетерпелива и не утерпит дать прямой ответ.
Итак, приятель, подведем итог: ты доигрался, вот и разлюбили тебя, а узелок не разрубили, щемит ещё на шее узелок.
Ты вспомни, как ты сам её учил плыть по теченью, не терять рассудка.
Все - шутка, вот и получилась шутка, но жутко, что не помнишь сам причин.
Ведь ты уже настроен был на взлет, на поклоненье каждому поступку.
Да, братец. Жизнь с тобой сыграла шутку, а ты, небось, хотел наоборот?!
Вперед-вперед, верней, назад-назад; шагай сейчас, голубчик, восвояси и, боль свою сомненьем приукрасив, спеши пополнить цикл своих баллад.
Она была честна. С неё пример возьми и честен будь в своем притворстве, не состязайся с недругом в притворстве, а мимо посмотри, суров и смел.
Быть равнодушным вовсе нелегко, когда на сердце непогодь бушует, но, друг мой, одесную и ошуюю ещё так много разных дураков.
Не уподобься им. Иди вперед.