Все замолкли, даже шевелиться перестали, чтобы, чего доброго, не скрипнула доска. Ночной мрак доносил к ним крики. Слабый женский, а может, и детский голос, собачий лай и еще какой-то вроде бы лай, только пронзительнее и заунывнее.
— Волки! — воскликнул кузнец. — Тут уж не ошибешься. Напали на кого-то.
Пока мужчины и Ортанс наспех одевались, Мари, сидя на краю топчана, молила их:
— Не надо, не надо. Все не уходите. Не бросайте меня одну!
— Дядюшка Роша с вами останется, — успокоил ее Бизонтен.
— Как бы не так, как это я здесь останусь! — разъярился кузнец. — Ей-то чего бояться? Дверь-то она за нами запрет.
— Но ведь вы можете легко сломать ногу в такой темени, нечего вам бегать по снегу, — сказал Бизонтен.
— Отстань ты от меня, приставала! — крикнул старик. — Что хочу, то и делаю.
— Скорее, скорее, — торопила Ортанс. — Там беда.
Она открыла дверь, и сразу стало слышно, как разыгрывается вдали страшная битва. В комнату ворвался ледяной ветер.
— Снег перестал, — произнес Пьер.
— Факелы! — крикнул Бизонтен.
Пьер сунул в пылающий очаг два заранее приготовленных факела, и их смоляные острия сразу занялись. Тем временем Ортанс успела зажечь два фонаря. Но так как Мари все умоляла ее остаться и не уходить, девушка бросила ей:
— А ну храбрее, Мари! Подумайте, ведь там люди в опасности. Чем больше нас туда пойдет, тем легче нам будет справиться с волками.
Малютка Леонтина даже не пошелохнулась, но Жан проснулся, и мать прижала его к себе.
— Вот видите, Мари, — с порога крикнула Ортанс, — при вас остался мужчина, так что вы под надежной защитой. И не просто мужчина, а сам Жан Гроза Лесов!
28
Едва за ними захлопнулась дверь, их плотно обступила мгла, против которой были бессильны и факелы, и фонари. Мгла эта вобрала в себя всю тьму и всю тишину. Свежий снег скрипел под ногами. Его навалило столько, что он доходил до колен, и тягостной мукой было пробираться вперед. Они не успели обмотать ноги тряпками, и поэтому Бизонтен уже через минуту почувствовал, что его худые башмаки полны воды. С первых же шагов тройка молодых, шагавших быстрее, оторвалась от старика кузнеца. Бизонтен обернулся и крикнул ему:
— Идите домой, Роша. Это вам не по летам!
Ответа он не разобрал, но при свете фонаря разглядел, что старик упрямо плетется за ними. Впереди шел Бизонтен, с трудом выдирая из снега свои длинные ножищи. Он размахивал факелом, который держал в левой руке, а в правой сжимал копье, которое сделал себе еще в лесах Жу как раз на случай встречи с волками. Пьер нес фонарь и топор с длинным топорищем. Ортанс достался второй факел и топорик подмастерья.
Там, вдали, собака отчаянно выла. Очевидно, на нее напали волки. Доносилось испуганное конское ржанье и чьи-то крики, но голос был слабый.
— Там ребенок! — крикнула Ортанс.
И впрямь, слышался и еще один голос, напоминавший голос ребенка.
Сколько раз они чуть не падали, но казалось, что некая сила пришла им в ту ночь на помощь, и сила эта, рожденная лесом и зимой, вела их вперед. Вскоре из всего этого гомона поднялся голос мужчины:
— Сюда… Скорее! Скорее!
И они различили трепетно дрожащий огонек. Прибавили ходу, стараясь быстрее выбраться на дорогу, где шагах в двадцати от них разыгрывалась страшная драма. При жалком свете фонаря, висевшего над повозкой, Бизонтен заметил какие-то мятущиеся тени. И когда свет от факела прорезал тьму и он подошел поближе, он ясно увидел, как отпрыгнули и исчезли в кустах три здоровенных волка. А там за деревьями мелькали еще другие. Какой-то человек стоял, прислонившись к легкой повозке. В правой руке у него был сломанный кнут, а левой он судорожно сжимал поводья, пытаясь успокоить лошадь. Бизонтен бросился в кусты, где скрылись волки, но опоздал, копье вонзилось в снег, и на его белизне явственно виднелись совсем еще свежие следы волчьих лап с длинными когтями.
— Тут был матерый волк, два молодых волчонка и волчица, — заметил Пьер, который умел, бросив даже беглый взгляд, прочесть любые следы, оставленные в лесу.
Ортанс подошла к незнакомцу.
— Не нужно держать лошадь так крепко, — сказала она. — Волки теперь не придут.
Пьер занялся лошадью, которую ласково уговаривал незнакомец, называя ее Пастушкой. Сам он был невысокий, тонкокостный, лицо у него было худое, заросшее густой бородой, а светлые глаза странно блестели в пламени факелов. Отпустив уздечку, он бросился к собаке, которая ковыляла на трех ногах, оставляя за собой кровавые следы.
— Милый ты мой Шакал, — говорил он, — ты нас спас… Милый мой… Ничего, я тебя вылечу.
Теперь, когда он стал говорить тише, в его сдержанном голосе слышались теплые нотки. Казалось даже, что голос его идет как бы из какой-то бездны и ему отвечает нежнейшее эхо. Ортанс взобралась на оглоблю и обратилась к тому, кто находился внутри повозки.
— Все кончено, успокойтесь. Все кончено, — повторяла она.
В повозке рыдали. Незнакомец взял собаку на руки и положил в повозку, а Ортанс спрыгнула на землю, чтобы не мешать мужчинам запрягать лошадь. Тут подошел, еле переводя дыхание, дядюшка Роша. Незнакомец вылез из повозки и сказал, увидев старика:
— Господи, сколько я вам хлопот причинил, бедные вы мои!
— Вы-то сами не ранены? — спросил Бизонтен.
— Нет, но вы вовремя подоспели. Хорошо еще собака с волками сцепилась, да и фонарь у меня горел. Никогда я не видел так близко живых волков, страшное это зрелище. У старого волка была прямо-таки грива, и стояла дыбом.
— Садитесь в повозку, — посоветовал Пьер. — Я займусь вашей лошадкой.
— Нет, не надо, придется повозку толкать.
— Садитесь, садитесь, — приказал Бизонтен, — вы и без того еле на ногах держитесь.
— И побыстрее, — добавил Пьер. — Вашу кобылку тоже волки подрали.
— Бедняжка, — вздохнул незнакомец, — это они на нее сначала набросились, пока собака не выскочила из повозки.
Пьер взял вожжи. Бизонтен с факелом пошел впереди, Ортанс замыкала шествие, а кузнец присел на задок повозки.
Снегу навалило так много, что продвигаться вперед было трудно, и то и дело приходилось вытаскивать проваливавшиеся в сугробы колеса. Дядюшка Роша с незнакомцем тоже вышли из повозки, чтобы легче было ее толкать.
— Я бы сходил за нашей лошадью и припряг ее, — сказал Пьер, — да покудова я буду спускаться, а потом снова подыматься, мы уже успеем добраться до места.
И впрямь добрались они довольно быстро. У дверей хижины незнакомец осмотрел еще раз свою кобылу при свете фонаря, который поднес поближе Пьер.
— Ничего серьезного, — с облегчением вздохнул он.
— Давайте отведем ее в конюшню.
— Разве у вас лошади есть?
— Есть.
— Тогда отвяжите их. Всю ночь они будут зализывать ее рану, и к утру все как рукой снимет.
Пьер отвел кобылку в конюшню, а Ортанс и Бизонтен предложили незнакомцу войти в дом, но он сначала подошел к повозке, чтобы помочь выйти из нее тому, кто там так горько плакал. Сошла на землю и девочка-подросток лет пятнадцати, судорожно цеплявшаяся за плащ своего спутника. Бизонтен подхватил на руки собаку, а Ортанс малышку примерно лет трех, которая, казалось, совсем онемела от пережитых страхов.
Мари встретила их у камелька, куда она подбросила хворосту. Высокие языки пламени ярко освещали все помещение.
Увидев, что Мари опирается на костыль, незнакомец спросил:
— Что с вами случилось, вы ранены?
За Мари ответил Бизонтен:
— Да нет, лодыжку себе подвернула.
— Это мы сейчас разберемся. Ложитесь, ложитесь, миленькая.
Мари вернулась на свой лежак. Незнакомец примостился у камелька и, покачивая на коленях малютку, приговаривал что-то, будто выпевая каждое слово, обволакивая его мягкой и нежной, как бархат, музыкой.
— Тише, тише, дитя мое… Сокровище мира. Кладезь жизни. Чудо из чудес… Тише, тише, дружок, сейчас мы заснем.
Ребенок успокоился, незнакомец приблизился к Мари и положил ей его на руки, добавив:
— Возьмите ее, ведь вы, конечно, тоже мать. Возьмите ее. Как и все мамы, вы чувствуете себя матерью всех младенцев, жаждущих любви.
Мари с нежностью приняла ребенка и стала его укачивать, приговаривая «баюшки-баю», стараясь качать в том же ритме, что и незнакомец.
Ортанс пристроила девочку рядом с Леонтиной. Незнакомец опустился на колени, воздев вверх белые и худые руки, похожие на два ломких длинных листочка, проговорил:
— Господи, как прекрасно это гнездо, этот выводок жизни! И подумать только, что мужчины убивают детей других мужчин! И подумать только, что женщины морят голодом детей других женщин!
Впервые Бизонтен слышал такие речи и такой голос. Однако он различил в интонациях этого голоса отзвук их наречья, наречья Франш-Конте, и ему почудилось, что и мелодия этих слов и сам напев их ему знакомы. А их гость продолжал:
— Господи! Где же муки твои? Где же найти следы твоего бесконечного крестного пути в сей юдоли ненависти и гнева?
А его спутница, девочка лет пятнадцати, все еще цеплялась за край его дорожного плаща. Он снял его тогда и протянул девочке со словами:
— Ну, ну, Клодия, раненая птичка, сейчас тебе нечего бояться. Дай-ка я займусь нашим Шакалом.
Глаза его по-прежнему блестели. Мягким движением руки он усадил девочку на лежак, потом подошел к кузнецу и Бизонтену, которые уложили собаку перед камельком и осматривали ее. Незнакомец опустился на колени рядом с ними.
— Можно мне немножко теплой воды?
Ортанс зачерпнула воды из котла на ножках, который всегда стоял, наполненный водой, у самого очага, но тут незнакомец попросил Пьера посветить ему фонарем, потому что ему надо пошарить в своей повозке. Он вернулся с холщовым мешком, откуда вынул корпию, полоски белой ткани и стеклянный пузырек, наполненный какой-то жидкостью, блеснувшей при свете пламени голубым. Потом стал промывать раны собаке, которая тихонько повизгивала. И с ней он говорил так же, как раньше с малюткой:
— Тихонько, тихонько, мой красавец. Тихонько, мой Шакал… Ты храбрый… Ты бесстрашный… Ты спас нашу лошадку… Ты всех нас спас. Так-то, мой красавец Шакал… И я тоже, я тебя спасу.
Он выпрямился во весь рост и проговорил вполголоса, как бы боясь, что пациент его услышит:
— У него лапа сломана. Кости наружу вылезли. Я сделаю ему перевязку, но завтра, возможно, придется ему лапу отрезать.
Затем он смешал беловатую мазь с теплой золой, добавил немножко воды, окунул в этот состав кусок полотна и обмотал им сломанную лапу. А сверху завязал примочку длинным куском белой ткани.
— Сейчас пойдем со мной в повозку.
— Да нет же, — отозвался Бизонтен, — вы все здесь останетесь. Как-нибудь устроимся.
— Ни за что, — возразил незнакомец. — Все в порядке. Вот только детей я у вас оставлю. А завтра поговорим.
Едва он успел взять свою собаку на руки, как черноглазая девочка-подросток, притаившаяся до того в уголку, бросилась к нему:
— Я тоже с вами пойду, — пробормотала она.
— Ну конечно же, — ответил он. — Конечно же, ты пойдешь со мной… Не бойся ничего. Господи боже мой, ты же сама знаешь, Клодия, что я тебя никогда не оставлю!
Когда незнакомец объявил о своем намерении ночевать в повозке, никто не решился ему возразить, так властно прозвучал его голос. Но тут Ортанс не выдержала:
— Ни за что мы не позволим вам ночевать во дворе. Маленьких мы положим вместе, а я…
— Я пойду на конюшню, — прервал ее Пьер. — Все равно я там собирался переночевать. Не нравится мне, когда непривязанных лошадей на ночь оставляют одних, да к тому же они к новенькой еще не привыкли, не знают ее.
Бизонтен собрался пойти за компанию с Пьером, но тот отклонил его предложение своим обычным спокойным и твердым тоном, невольно внушавшим уважение. Но при этом он улыбался, так что на него никто не обижался. Сдвинули лежаки, и все получилось как нельзя лучше. Незнакомец согласился остаться, поблагодарил за приют, но, вдруг спохватившись, воскликнул:
— Господи, да я совсем голову потерял! Совсем забыл о вашей бедной лодыжке. Каким же скверным лекарем я теперь стал!
Он осторожно подвинул собаку поближе к очагу, потом подошел к Мари, взял из ее рук ребенка и пристроил на лежаке вместе с другими спящими детьми.
— Теперь она сладко уснула, — заметил лекарь. — Да и весь этот выводок уже в стране ребяческих грез, где все так радостно и светло.
И он взглянул на маленького Жана, лежащего на самом краю лежака: мальчик уже спал крепким сном.
Незнакомец снова подошел к Мари, встал перед ней на левое колено. Затем показал на правое колено и произнес:
— Положите сюда вашу ногу, только не сгибайте. Вот так. Надо снять повязку, слишком она тугая. Да и нужно ли оставлять ее на ночь? Ясно, не нужно.
Какими-то на редкость быстрыми, но в то же время точными движениями он размотал повязку и положил ее на лежак. Гибкие его пальцы ощупывали лодыжку, легко касались ее, порхали над ней, ласково поглаживали ступню и икру. Наконец его палец нащупал болевую точку.
— Здесь? — спросил он.
Он нажал чуть сильнее, и Мари почувствовала боль.
— Да… да… здесь, — подтвердила она.
Когда целитель сжал ее лодыжку обеими руками, Мари отдернула ногу.
— Нет, не надо. Не шевелитесь. Больно вам не будет, вот сами увидите. Совсем, совсем не больно.
Он теперь повернулся к Мари боком, опустился на оба колена. Правой рукой он обхватил лодыжку, большим пальцем прижав больное место. И заговорил тем же голосом, каким только что говорил с ребенком и собакой:
— Тише, тише, моя милая… Не напрягайтесь. Расслабьтесь… Расслабьтесь… Расслабьтесь…
Обеими руками Мари вцепилась в край лежака. Но постепенно она вся как-то осела, и руки ее разжались. Незнакомец легонько повернул ее ступню раз, другой, третий и под конец повернул со всей силой, а большим пальцем правой руки все нажимал на болезненную точку. Потом он отпустил ее ногу и выпрямился.
— Поставьте ногу на пол, — сказал он.
Мари повиновалась. Сделала шаг и воскликнула:
— Да мне теперь совсем не больно.
— Ну и хорошо, спите спокойно, дорогое дитя, — сказал лекарь. — А завтра вы и думать забудете о больной лодыжке.
Он поднял на руки собаку и пристроил ее на лежак, куда Ортанс уложила маленькую спутницу, оглядывавшуюся вокруг как испуганная птичка.
— Вот видишь, дорогая Клодия, — проговорил он, — раз с тобой рядом наш Шакал, тебе нечего бояться. Да и я здесь. Совсем рядом. И поверь мне, завтра утром на снегу заиграет яркое солнышко. Светозарная красавица зима сродни зимам твоих родных краев.
29
С первой же минуты, как незнакомец поднял на него глаза, Бизонтен почувствовал себя пленником этого взгляда, и это пришлось ему не по душе. Он боялся себе признаться, что с тех пор, как они покинули Шапуа, он нередко попадал под влияние Ортанс, особенно когда она устремляла на него свой властный, чуточку жесткий и гордый взгляд, похожий на взгляд ястреба или орла. Но то была Ортанс, во всем очаровании своей силы, своей суровой красоты, и красота эта вопреки вашей воле околдовывала вас. Но у этого чужака взгляд был какой-то до странности прозрачный. Пожалуй, даже чем-то схожий со взглядом Ортанс, но схожий как утренняя заря с вечерним светом. Пусть эти оттенки были недостаточно определенными, но они существовали, обмануться было нельзя. Прозрачные глаза Ортанс всегда отражали все ее чувства, открыто и недвусмысленно. Гнев или дружелюбие, радость или печаль. А прозрачные глаза чужака были как те бездонные воды, в глубине которых не различишь ни четких форм, ни цвета. Надо сказать, что Бизонтен, по крайней мере в течение двух часов видел в глазах незнакомца в основном лишь отблеск факелов и огня в очаге. И страх также, и еще что-то в одно и то же время схожее с нечеловеческой болью и с бескрайней любовью. Когда в этом взгляде играло пламя горящих поленьев, невольно казалось, что он сродни вечерним огням, просачивающимся сквозь туман, стоящий над озером. Лицо у незнакомца было тонкое, худое, но не угловатое, а длинный орлиный нос не придавал ему сурового выражения. Когда он снял свою лохматую шапку, низко натянутую на лоб и уши, его белокурые волосы, прошитые ниточками седины, волной взметнулись над его черепом, словно поднятые изнутри порывом ветра.
На миг воцарилось молчание. Молчание, еще скованное воспоминаниями о пережитом волнении. В очаге дотлевали придавленные тяжестью огромного пня, еще не объятого пламенем, готовые рассыпаться огненные головешки. Они то и дело выстреливали, выбрасывая крохотные язычки пламени в широкий просвет меж почерневших кругляков. Изредка искорки уносило даже под стол, где они медленно умирали, превращаясь на земляном полу в серые хлопья золы.
Странная тишина обволокла эту комнату, хотя в ней находилось пятеро взрослых и четверо детей. Бизонтен сам не знал, как ему разобраться во всем происходящем, поскольку здесь была эта девочка без возраста с глазами испуганной птички.
И кем мог быть этот заговоривший вдруг человек?
— Я тоже из Конте… Завтра мы с вами побеседуем.
На дверь наваливалась снежная тишина. Она и сюда проникала. Обволакивала все, пригибала долу, потом насылала зябкий сон.
Наутро первым проснулся Бизонтен. Помешал кочергой угли и кинул в очаг вязанку хвороста, но хворост не сразу решил разгореться: сначала дымил, потом вяло трещал и вдруг вспыхнул разом. Кузнец и незнакомец тоже встали, за ними Ортанс. Когда Мари села на край лежака, все уставились на нее. А она никак не решалась спустить ногу на пол, и тогда лекарь осмотрел ее лодыжку и сказал:
— Опухоли нет, можете ходить, только не помногу. Через два дня все совсем пройдет.