– Хорошо у вас тут, – робко прогнулся Максимов. – Чистенько, воздух хороший. Как люди живете. Огородик опять же вместительный…
Дедушка деловито затоптал окурок.
– Живем как можем, чего и вам желаем. Ты дыши, мил-человек, дыши, когда еще надышишься. – А чего это тебя Косогрызовы интересуют? – Дед Антипий хлестко зевнул и почесал сваленную прядями бородищу. – Из них, почитай, никого не осталось в Прокудино. Кто где. Дмитрий помер, царствие ему небесное, Оксанка – с «тараканами», в сумасшедшем доме в райцентре. Детишки в городе. Одна бабка Протасиха, но слепая, глухая, не шарит ни хрена, того и гляди, преставится. Ихнюю домину уж председатель наш Шабрин облюбовал – ждет не дождется. А ты не по дому приехал?
– Нет, дедуля, не по дому. Мне про Косогрызовых нужно. Считай, я их биограф, – не давая деду среагировать на ругательное слово, Максимов запустил руку в сумку и извлек пол-литра «Каинского», предусмотрительно купленную и довезенную.
– Вот это правильно, – одобрил феномен Антипий. – Вот это светский разговор. Чего ж ты сразу не сказал? Эй, Грушка?!
Кривобокая хозяйка – особа лет на сорок помоложе Антипия, но тоже не красавица – вышла на крыльцо в распахнутой телогрейке вылить ведро с помоями. Бурая жижа хлынула под сарай.
– Аюшки? Чаво вам надо, папа?
Равнодушно скользнула глазами по гостю. Подзадержалась взглядом на бутылке и не выразила крупного одобрения. Антипий хлопнул здоровой рукой по коленке.
– Чаво-чаво, мужества набирайся, вот чаво. Чугуний с картохой тарань, цыпленка помоложе. Распивать будем с гостем. Да ты не робей, сынок, проходи в хату. Никого там нет. Тимоха в ПМК за бесплатно молотит, Агафья у соседки. Одна Грушка с приплодом. Давай я тебе помогу, тяжела, поди, зараза. – Антипий отобрал у Максимова пол-литра, перехватил за шейку, – сам донесу.
После первой дозы Антипий еще больше подобрел. Блажь накатывала айвазовскими волнами: то сжимала лицевой покров, то расслабляла, а вместе с кожей и морщины, которые тут же множились и превращали старика в кожаное решето, болезненно реагирующее на спиртное.
– Ты не гляди на меня, сынок, это не морщины, это извилины прут, – бухтел дед, истомой растекаясь по столу. – Жизнь чертовски длинная была. Да не сиди, гостюшка, не сиди, активируй объект. Жахнем по второй, там и набалакаемся.
Максимов нехотя ковырял картошку. Молчаливая Груша гремела за печкой ведрами и делала вид, будто держит ситуацию под контролем: хмуро посматривала и мотала на ус. Один дед радовался жизни. Да еще чертенок, которому надоело сидеть на вершине, а захотелось покривляться на пороге.
– Мне бы про Косогрызовых, – осторожно напомнил Максимов после того, как деда неудержимо понесло в краснознаменную, ордена Ленина, юность.
– Дойдем, – кивнул Антипий, – А на кой ляд тебе Косогрызовы, сынок? Они в город дернули. Как пошла эта чиканутая перестройка-перестрелка, так и дернули.
– Позже, – мрачно буркнула из-за печки Груша.
– Может, и позже, – согласился Антипий. – Кто их упомнит? У нас, сынок, как? – Он выложил на стол малосимпатичную культю, а правой, не дожидаясь милости гостя, потянулся к бутылке. – В тридцатых народ от колхозов бежал в город. Ловили, сажали, а он опять бежал. Когда Никита волю дал, по новой рванули. Потом вроде успокоились, а аккурат перед Мишкиным появлением – ну, этого мудака, который страну довел, – опять побежали. Эта, как ее, началась…
– Третья волна эмиграции, – подсказал Максимов.
– Точно, – кивнул Антипий, – третья. Ну, поплыли по волне. За жизнь веселую. Ты налегай, сынок, на травку, не стесняйся. В ней витамины. Огурчика вот отведай.
Выпили по третьей. Дед карикатурно соловел. Собирал глаза в кучку, но они упрямо разбегались.
– …А девахи Оксанкины только школу окончили – сразу и подрапали. Д-да и правильно, – дед неловко махнул рукой, сбрасывая на пол пустой стакан. Тот оказался крепче пола, не разбился. Подскочила Груша, подняла. – Нет им тут занятия, – продолжал дед, ничего не замечая. – В доярки идти? В скотницы? У старшей, у Альки, кажись, усердие к знаниям имелось, вторая, уж не помню, как ее звали, все стишки сочиняла да мамашке декла… декла… рассказывала…
Не таким уж просвещенным по части Косогрызовых оказался дед Антипий. Старушки у сельпо сильно преувеличили. Хотя и уверяли, что дедуля самый знатный сплетник на селе, а сплетни, как известно, из ничего не рождаются, нужна причина, пусть и ложная. Как говорил кто-то из именитых, чтобы выдумать, надо знать.
– Наследственность у них больно интеллигентная. Димка не в счет, он хоть и соображал, а свой был пенек, деревенский. А вот Оксанка – та не из народа, не-е… Слабенькая была, вежливенькая. Ейный папаня перед Советами кровно провинился – сослали его в Сибирь. Благо не на каторгу. Был да-ацент, стал училкой. – Дед покряхтел. – Истории разные детям рассказывал. Да чего там, – старик заржал. – Я и сам их слушал, эти историйки. Вражина, конечно, был порядочный, этот Юрик Евгеньич, да интересно болтал – заслушаешься. Сидишь, бывало, на первой парте, ухи нараспашку, слушаешь, слушаешь, а потом шарах – штаны полные, проглядел. – Дед засмеялся.
Максимов терпел.
– А Оксанку мы любили, – спотыкаясь через слово, тянул Антипий. – Верно заметил товарищ Сталин – дите за отца не ответчик. С-своя она была, не смотри, что инт-теллигентная. Не поймешь, п-правда, почему за Димку Косогрызова выскочила. Может, тогда, после смерти п-папаньки, у нее крыша и поехала?
Замерцало что-то интересное. Когда речь заходит о наследственных болезнях, поневоле заинтересовываешься. Разве не было в поведении и характере сестер загадочных моментов?
Болтовню деда нужно было усугубить. Тут и дал он промашку – щедро разлил по четвертой. Антипий с готовностью схватил стакан.
– Хороша, подлюка. Слабовата, правда, наши домашние заготовки позабористее будут, но у нас сейчас эта, сынок… временные трудности. На две пенсии живем, д-дармоедов кормим, сам понимаешь, доход на душу населе…
Это были последние слова. Без всякого предупреждения дедок закатил глаза и рухнул плашмя в остывшую картошку. Раздался густой храп.
А в остальном – немая сцена.
– Де-дя ба-бах! – восторженно закудахтал чертенок.
– Надубасился, – грустно подытожила Груша.
– И надолго? – расстроился Максимов.
Груша пожала плечами.
– До вечера – пока не проспится. Так и будет сидеть – покуда Тишка не придет да в постель не оттаранит.
– Могу помочь.
– Да ладно, – невестка раздраженно махнула рукой. – Леший с ним, пущай дрыхнет. – Она забрала со стола недопитую бутылку, остатки еды и потащила в свою норку за печку.
Максимов поднялся.
– Ладно, спасибочки за еду. Пойду я. Если чего натворил, извиняйте, не хотел.
– Да ничего, не вы, так другой, – Груша показала из-за печки несимметричное лицо. – Если вам про Косогрызовых очень надо, то идите к Марии Федоровне – пятый дом от нашего. Скажете, Грушка послала. Она тоже учительницей работала. Сейчас, правда, на пенсии, уже пятнадцать лет дома сидит. Про всех знает. Но не забудьте еще одну бутылку – без сорокаградусной Мария Федоровна и слова не скажет, – и предвосхищая недоуменный кивок на храпящего «в мундире», добавила: – Не волнуйтесь, вам ее не перепить.
– Благодарю покорно, – раскланялся Максимов.
Мария Федоровна жила в опрятном домике – уютном, но очень маленьком. Над трубой красовался ручной работы дымник, в виде сказочного теремка (есть еще умельцы в русских селах), из будки для порядка погавкивала собачушка. Дорожки аккуратно очищены от снега.
– Груша вас порекомендовала, – завершив традиционное приветствие, пояснил Максимов.
– Какая еще Груша? – удивилась болезненно худая особа с плоским лицом и обесцвеченными волосами.
Она много курила, дым клубился по дому и, похоже, являлся неизменной составляющей интерьера. Как и валенки на ногах, плохо гармонирующие с натопленным помещением.
– Да бог ее знает какая, – честно признался Максимов. – В пятом доме от вашего.
– Впрочем, мне без разницы, – с философской мукой на лице изрекла старушка. – Вы водку принесли?
– Каюсь, согрешил. – Максимов расстегнул «молнию» на сумке, обозначив контур сосуда в пакете.
– Ноль-пять? Ноль-семь? – Старушечьи глазки впились в него, требуя правильного ответа.
Он кивнул.
– Последнее.
Вот и смысл философии. Мария Федоровна радушно впустила гостя.
– Вы по какой части работаете, молодой человек?
– Мм… Я по правоохранительной, сударыня. Но это в прошлом. Нынче я тружусь в частном сыске и расследую весьма запутанную историю. Вы мне не поможете?
– Помогу, – покосившись на сумку, сказала хозяйка. – А вот мой муж служил в геологии. Десять лет прожили в Усть-Мае, в вагончике. Он уезжал на профиль – я ждала. Через месяц возвращался, неделю отдыхал – и опять на месяц. Очень содержательная жизнь, правда? А в семьдесят третьем он погиб, медведь невоспитанный попался. Я похоронила и сюда перебралась.
Мария Федоровна неплохо подавала информацию. Рассказывала негромко, «микшируя» интеллигентную речь народной, пила маленькими глоточками и неустанно курила. Продуктов в доме почти не водилось, видимо, вся пенсия уходила в дым. Благо Максимов пришел не с пустыми руками – предварительно выгреб все более-менее съедобное в здешнем продмаге.
– Не любила я эту семейку, – заявила, подкрепившись, Мария Федоровна. – Считайте мое мнение субъективным, Константин Андреевич, но другого не держим. Для меня оно математически точно. А все из-за матери их – Оксанки. Не такая уж скромница была наша Оксанка. И попивала, и мужиков водила в Димкино отсутствие. Секс в деревне, вы понимаете? Уже тогда у нее нелады с головой начались. Откуда что берется? Отец вроде нормальный был, без вывихов. Люди рассказывают, что Димка несколько раз ловил ее на подлете к Дальнему лесу, насилу домой дотаскивал. Срывается с места и бежит, как на пожар. А это не ближний свет – версты четыре с гаком – на горбушке тащить, а она пинается, сквернословит. Вот и детишки… Оно и понятно, от рябинки не плодятся апельсинки, но иногда хочется, – Мария Федоровна сухо улыбнулась. Очевидно, что спиртное на нее не действовало – не менялись ни речь, ни глаза. – Я замечала в поведении девочек некоторую неадекватность. Вели они себя жестоко, издевались над сверстниками. Могу навскидку привести вам несколько примеров, когда поведение девочек явно выходило за рамки приличия. И это не простая экстравагантность, поверьте. И не стремление к самовыражению. Я лично наблюдала, как Альбина в восьмом классе лупила лучшую подругу лишь за то, что та наступила ей на новую туфлю, оторвав с нее застежку. А Вика, учившаяся на два класса младше, видела эту мерзость и заливалась смехом. Через два часа наша Аленька с подружкой шли под руку, как ни в чем не бывало. Подружка льстиво смотрела ей в рот.
– Это говорит прежде всего об ущербности подружки, – пробормотал Максимов. – Хотя, возможно, вы и правы. Отклонение налицо. Однако должен заметить, что годы благотворно повлияли на психику сестер. Они стали нормальными и кое-чего добились в жизни. Во всяком случае, Альбина.
– Ничего удивительного, молодой человек. Для адаптации в данной среде они ВЫНУЖДЕНЫ вести нормальную жизнь. Согласна, сестры не производят впечатления полного аутизма. Тем более первобытной жестокости. Гены отца тоже влияют – Димка Косогрызов не имел никаких отклонений, кроме одного: какого черта он вообще на ней женился? Они приезжали сюда, года четыре тому назад, – Мария Федоровна загасила в битком набитой пепельнице окурок и снова закурила, – отца хоронить. Дмитрий Иванович скончался от инсульта, земля ему пухом. Я была на похоронах – ей-богу, Константин Андреевич, такое впечатление, что Аля с Викой записались в активистки тимуровского движения. А также в апологеты Гринписа, меценатства и дремучего православия. Душки, одним словом. Публика в слезах умиления. И никто уже не говорит о детских выкрутасах. Кто старое помянет… А стоило бы. Уже одно то, что они сотворили с Дашей. Но нет, никто не помнит, память у людей отшибло.
– С какой Дашей? – нахмурился Максимов.
– Как с «какой»? – удивилась учительница, – с сестрой.
– У них имеется сестра? Двоюродная?
– Отчего же. Родная.
В горле пересохло. Максимов схватил зеленое яблоко и принялся остервенело грызть. Мария Федоровна взяла бутылку, он проглядел этот момент, иначе не позволил бы женщине выполнять мужскую работу.
– Вы меня удивляете, Мария Федоровна.
– А вы не знали? – Старушка опустила на нос очки и пристально посмотрела на собеседника.
– Представьте себе, нет.
– Но об этом знала вся деревня.
– Я не живу в деревне. С ней все в порядке?
– Отличный вопрос, – старуха выпила водку короткими глотками и, не меняясь в лице, потянулась к пепельнице, – вам нехорошо, молодой человек?
Он не мог больше пить. Выпитая водка вытворяла чудеса. Всасывалась в кровь, но не давала опьянеть. Только похмелье с дергающей головной болью.
– Не обращайте внимания, Мария Федоровна, задурнело слегка. Состояние такое: первый холодный отжим.
– Я знаю, – кивнула старушка. – У меня есть телевизор. Могу порекомендовать неплохое средство для очищения: чувство юмора вперемежку с угольными таблетками. Лично мне помогает.
– Вы не ответили.
– Никто вам правильно не ответит. Некоторые убеждены, что Даша погибла, иные утверждают обратное. Это темная сторона луны, Константин Андреевич. Еще водочки?
– Простите, Мария Федоровна, я тупею. Позвольте вам налить.
Он налил, она выпила. Распечатала пачку «Космоса», начала рассказ.
Звучало, конечно, ужасно. Альбина была первой, Виктория второй, а Дашенька третьей дочерью четы Косогрызовых, причем если с первыми двумя все относительно ясно (друг на дружку непохожие, но каждая по-своему копия отца), то с третьей ничего не ясно. Уж больно не такая вышла. Да и срок неподходящий. Если от дня рождения Дашеньки отнять девять месяцев, то получится аккурат тот период, когда Димка уезжал в соседнюю область на курсы механизаторов, где и жил два месяца. Грешили на заезжего работягу из Татарии Анвера Галимуллина, но доказать ничего не могли – Анвер еще за полгода до появления девочки свинтил на историческую родину, где и сгинул. Оксанка заламывала руки: «Твой это ребеночек, Дима, твой! За месяц до срока родился. А то, что смугленький, так я не виновата! Сам вспоминай, где в твою родню влез татарин». Словом, для ясности замяли. Не пойман, не трахаль. Стали жить да поживать. А по прошествии лет Аля с Викой люто возненавидели Дашу. Генами почувствовали чужую? У матери уже появлялись отклонения, особенно весной и в начале осени, когда межсезонье болезненно давит на мозжечок. Отец трудился, уходил рано, приходил поздно, падал на кровать и воспитанием детей не занимался. Оксанку дважды увозили в районный стационар, дважды возвращали, делая вид, будто подлечили. Как называлась ее болезнь, никто не ведал. Знали лишь, что она видит видения и активно в них участвует. Но никого при этом не бьет, не буянит, на людей не бросается. Раз в три-четыре месяца впадает в меланхолию, пару дней бродит белым-бела, а потом срывается с места и убегает за тридевять земель. А между побегами совершенно нормальная любящая жена, всегда охотно привечающая мужа. Народные средства не помогали, даже кардинальные, типа «пролезть голой в подворотню и по-собачьи пролаяться на полную луну». Но Димка наловчился – когда наступал критический период, запирал супругу в подполе, уж больно накладно всякий раз таранить ее в больницу, отправлял девчонок ночевать в сарай, а сам до рассвета сидел на полу, слушая жуткие завывания из-под земли.
По окончании «началки» сестрицы стали поколачивать Дашу. Частенько ее видели с синяками, царапинами. О полном «курсе» издевательств и унижений история умалчивает, если Даша, конечно, не вела дневник, но отрывочные наблюдения соседей и лично Марии Федоровны позволяли предположить – достается Даше по первое число. По каким причинам лупили – тоже неведомо. Фантазии у Викули хватало, а у Аленьки – решимости. Однажды, году так в восемьдесят третьем, ее избили особенно сильно. Отца поблизости не было, мать сидела в подвале, а соседка напротив отчетливо слышала душераздирающие крики боли и истошное: «Получай, гадюка! Сдохни, сдохни!» Результатом избиения стало сломанное ребро, синяки на руках, сотрясение мозга. Неделю Дашенька пролежала в больнице, шепча на вопросы участкового: «Не помню я… Оступилась, с лестницы упала…» Можно представить, какая бы кара ее поджидала, расскажи она всю правду. Видимо, и отец не сильно осуждал дочерей, раз они позволяли себе такое обращение. Или не замечал, уставал сильно. Произвол продолжался. Не успела Даша оклематься, ее опять начали бить. В один осенний день терпение иссякло. Что такое покончить с собой, девочка не знала, это нынешние тринадцатилетние все знают, а тогда дети проще были. Она могла только бежать. Неважно куда. Подальше – от боли и унижений. Пропали метрика и кое-что из одежды. И больше ее не видели. Мать совершенно тронулась умом от горя. Спохватившийся отец организовал поиски. Запойный, а оттого совестливый участковый – старлей Охлопьев – подключил коллег из районки. Сработали дружно, но безрезультатно: наземным транспортом девочка не пользовалась, на дороги не выходила, попутку не брала. Облазили болота, а вокруг Прокудино одни топи, набрели на пастушка, конкретно показавшего: да, гнал надысь буренок, свою и соседскую, мимо этих хлябей на Оружейное, видел девчонку, бегущую к Большому болоту – и курточка та же, и лицом похожа. Он окликнул, да недосуг ей было. Даже не оглянулась. В том направлении и подалась команда, вооруженная кольями да шестами. Кликнули тузика, взяли след. Пару раз находили обрывки одежды – цеплялась девочка за ветки. Следы вели вдоль топи, слава богу, не пришлось мастерить гать и лезть в трясину. Болото кончилось, углубились в лес, полный таинственных звучаний. Полдня тащились через чащу, нашли место, где она ночевала, настелила травы и укрылась еловыми лапами. К сумеркам вышли на опушку Выселок – впереди село, между ним и лесом поле с огурцами, тут-то и сделалось им страшно. Тузик забегал кругами, выдохся, сел и завыл на встающий полумесяц. Явно испугался, запсиховал. Мигом прочесали окрестности и напоролись на разбросанные по земле обрывки курточки, в которой безутешный отец Даши опознал одежду своего ребенка. Трудно не опознать – серо-желтая болоньевая курточка. Опросили жильцов на околице, и пришли в ужас. Долговязый отрок, правнук местной реликвии бабы Жени, заикаясь от испуга, поведал, что прошлым вечером на опушке хороводили… волки. Дрались, лаялись, словно крупно чего-то не поделили. Он по грибы ходил, возвращался поздно, долго выбирался из леса, а по дороге набрел на приличный пень с опятами, не проходить же мимо такого богатства. Словом, когда объявился на опушке, практически стемнело. Волки в здешних краях явление редкое, если и рыскают, то далеко от жилья. Лично он их вообще никогда не видел, легко представить состояние подростка. Серые тени плясали на опушке, он, по счастью, шел стороной, а все равно помчался со всех ног, побросав посох, корзину с опятами. Перемахнул лужок, ограду, долго отсыхал в бабкиных объятиях.