Алевтина поехала домой собирать своего наездника в дорогу в новую жизнь: заехала и купила ему новые трусы, носки, новую бритву и ботинки. Она покупала ему эти вещи, как сыну, который уходит от мамы к другой девочке, – трудно отдавать свое, отрывать от сердца. Она привыкла к своему чудовищу, он придавал некий смысл ее бесконечному бегу по кругу: вынуждал вставать раньше, делать зарядку, наводить макияж и не напиваться к ночи до синяков под глазами. Он держал ее, как спасательный круг в холодном океане, где не видно берега.
Она приехала домой – его еще не было, – стала собирать чемодан, укладывая в него свою прошлую жизнь. Каждая вещь напоминала ей страны и города, где они были вместе, она помнила взгляды людей, аплодирующих их паре. На самый верх она положила альбом, прошлое захлопнулось вместе с крышкой чемодана. Ждать его она не стала, написала на салфетке одно слово: «Спасибо», и сверху положила кредитную карту со свадебным подарком.
В тот же вечер она уже сидела за ужином в пансионате деревни Барвиха и видела восхищенные взгляды государственных мужей, стреляющих в нее глазами. Она снова стала дичью, не сошла с ринга, просто ушла в другую весовую категорию и теперь выступает по другой версии, где иные правила.
Медленно и печально
Есть люди, которых не приглашают на дни рождения по причине необузданности нрава или из-за неумеренности в еде и выпивке. Нашего героя – назовем его Лукианов – не звали только на похороны: была у него страсть вдов безутешных соблазнять, пока еще тело усопшего не остыло.
Ну если бы год прошел, вдова успокоилась, черное сняла – подходи, пробуй, а Лукианов только у гроба раскрытого любил утешить вдову.
В жизни обычной он вполне нормальный был: семья, дети, работа престижная – все нормально, но вдруг у кого-то муж покидает земную юдоль – Лукианов тут как тут, черное наденет и к вдове прямиком. Сядет у гроба любимого мужа и начинает сочувствовать, да так зажигательно, с такой скорбью, что вдова глазам не верит: а ведь в жизни так не дружили, вон как убивается, друг сердешный.
Все уже ушли, и родственники и дети, а он сидит и скорбит возле вдовы и руку ей сжимает, вдова говорит: «Идите домой, вас семья ждет». «Нет, – говорит Лукианов, – я с вами побуду, эта ночь вам принадлежит. Какого человека потеряли…» К утру вдова теряла чувство реальности, и Лукианов на волне сочувствия и скорби убеждал ее слиться с ним в экстазе для разрядки, чтобы в день скорби хватило сил пережить горе. Как человек интеллигентный, он делал это бережно и печально, не переходя грань дозволенного, никаких вольностей и извращений – достойно и мужественно. Вдовы всегда кричали от горя, но никто не мешал им страдать. «Как убивается!» – говорили родственники и жалели вдову, бьющуюся в руках соблазнителя.
На следующий день панихида и похороны. Лукианов поддерживал вдову и на поминках, говорил трогательные слова, скорбил. «Какого человека потеряли», «Не чокаемся» – и тут же нескорбным голосом, без паузы, командовал: «Передайте баклажаны!»
Потом закусывал основательно, после горячего тихо шептал вдове выйти из-за стола в ванную умыть лицо, опухшее от слез, и еще раз овладевал ею для ее же блага. «Так легче перенести потерю любимого», – уверенно и твердо говорил Лукианов. Он знал это из прошлого опыта с другими вдовами. После этого интерес его иссякал, вдовы звали его на девять дней и на сороковины, но Лукианов не приходил – считал свою миссию исполненной и не беспокоил вдов своим присутствием, не желал оскорбить воспоминаниями о случившемся страдающую душу.
Истоки его косвенной некрофилии лежат в его глубоко законспирированном прошлом: человек не айсберг, в глубине его не холодная пучина, а лава горячая. У Лукианова все началось с юности прыщавой, когда мама заболела резко: жила, а потом раз – и заболела.
Папа Лукианов больную жену в клинику сплавил, а сам стал открыто с бабой жить, мерзкой и здоровой. Сын видеть не мог, как угасает мать, плакал ночами, приходил к ней, но она уже никого не узнавала. Кололи ее препаратами, которые боль снимали, а вместе с болью уходила память о том, где она сейчас, она уже была по дороге туда, где ничего нет.
Мама умерла весной, а летом папа привел в дом эту женщину, она выбросила из шкафов все мамины платья, а папа убрал фотографии, и оказалось, что как бы мамы не было.
Лукианов жил с ними, сжав зубы, не прощая папе счастливого смеха на завтраке и в спальне. Он ненавидел его новую жену и не скрывал этого, она тоже не очень скрывала свое стойкое желание отправить его в интернат, чтобы его духу в доме не было.
Интернат был хороший, для детей разведчиков, выполняющих долг. Лукианов жил там не выезжая, остальные дети в выходные ездили домой, но он не ездил, не хотел видеть рожи этой бабы и папочки, вилявшего хвостом перед этой сучкой.
Перед выпускным вечером позвонила соседка и сказала, что папа умирает и надо с ним попрощаться. Он ехал на электричке, потом долго в метро и трамвае и со страхом зашел в свой дом, когда-то теплый и родной. Он долго стоял на площадке верхнего этажа, никак не мог собраться с духом.
Потом загудела сирена «скорой» и в подъезд вбежали врачи с баллоном кислорода и какими-то чемоданами, они вошли в квартиру, где он раньше жил, и вскоре вышли, потные и равнодушные, один толстый, видимо врач, сказал:
– На хера вызывать к покойнику! Ну что за люди?
Лукианов заплакал и понял, что он совсем один остался на этом свете, а папа, которого он терзал все эти три года, умер, и он больше никогда его не увидит. Он вошел в квартиру. В комнате сидел враг – бывшая жена посмотрела на него и заплакала. В этот момент он простил ее, и они заплакали вместе.
Потом была какая-то суета, появлялись люди, они шептались, уходили, отец лежал в спальне, и мальчик никак не мог заставить себя туда зайти.
К вечеру в квартире стоял гроб. В нем лежал непохожий и чужой мужик, совсем не тот, которого любил мальчик. К ночи в квартире остались вдвоем только мальчик и женщина, разрушившая его мир. Она сидела вся в черном возле стола и пила что-то из высокого стакана.
Верхние и нижние
Сергееву нужно было идти на панихиду, умер значительный человек: не друг, не начальник, не знакомый. Покойнику и при жизни было все равно, придет ли Сергеев к нему на похороны. На день рождения он Сергеева не приглашал, тот в список не помещался, а на панихиду не зовут – надо идти по зову сердца.
Сердце с утра молчало. Сергеев не любил похорон, сторонился, не любил фальшивое сочувствие и притворные слезы десятой воды на киселе, всех этих знакомых, слетающихся себя показать ослепшим от слез родным: мы здесь. А особенно не любил венки: «Такому-то от группы товарищей», и разговоры на панихиде о своих делах, и взгляды – а не пришла ли любовница, тварь бесстыжая, когда законная убивается?!
Подъезжающие лакированные железные саркофаги выгружали значительных людей. Челядь несла огромные венки, сами они шли загорелые и ничего в руках не несли – у них давно не было пальто и шапок. Какая пора года на дворе, их не беспокоило, они всегда могли оказаться зимой в лете и наоборот. Они заходили в ритуальный зал, быстро проходили около деревянного саркофага и думали: «Слава Богу, не я». Выражали скорбно соболезнование и выходили на свежий воздух, где начиналось самое главное: встречи с объятиями и поцелуями, с разговорами, не имеющими отношения к усопшему.
Сергеев не раз видел это и быстро прошел через скорбный зал, мимолетно посмотрел в сторону гроба и услышал в толпе две банальные сентенции: «Как хорошо выглядит покойник» и «Какого человека потеряли, мог бы жить и жить». Родственники, единственные люди, по-настоящему страдающие и потерявшие близкого, никого не видят и не слышат, и эти слова, абсолютно пустые и пошлые, только дополнительно их терзают.
На улице все стояли и ждали начала панихиды, но Сергеев ждать не стал – пошел в сторону метро, подальше от места, где одним уже все равно, а других мучает лишь один вопрос – кому же достанется наследство?
Сергеев в списке наследников оказаться не рассчитывал и пошел своей дорогой, грустно посетовав сам себе: человек ушел не старый, совсем не плохой, но так вышло, судьба и деньги здесь ни при чем.
В метро он растерялся еще перед кассой – не знал, сколько стоит билет. Женщина в окошке, из бывших инженеров, вынужденная работать, чтобы добавить к пенсии немного денег, сказала ему:
– А я могу вас обмануть, если вы не знаете цену.
Сергеев посмотрел на нее и понял, что никого она не сможет обмануть, даже если захочет. Она была ему ровесницей и здесь, внизу, она оказалась по воле судьбы, но никого не винит, живет, как в фильме своей молодости, где песня говорила ей: «Осень жизни, как и осень года, надо благодарно принимать». Вот она и принимала. А Сергеев не принимал: наверху надо бороться, и он еще пытается обмануть осень и очень боится зимы.
Под землей мир оказался абсолютно другим, все были в шапках и теплой одежде, у всех были сумки, рюкзаки и баулы, на ногах у всех обувь для преодоления препятствий, непогоды, кое-кто носил ботинки как средство самозащиты или нападения.
Под землей мир оказался абсолютно другим, все были в шапках и теплой одежде, у всех были сумки, рюкзаки и баулы, на ногах у всех обувь для преодоления препятствий, непогоды, кое-кто носил ботинки как средство самозащиты или нападения.
Все нижние носили все с собой, не рискуя оставить в своих домах, кто-то опасался, что не найдет по приходе домой своего имущества, некоторые просто не имели места, где это можно было оставить.
Они все были бледные, усталые, никто не смотрел по сторонам, не пытался изучать попутчиков, только контрольные взгляды на входящих и выходящих по поводу сохранности имущества. У молодых в ушах играла музыка, своих мыслей не хватало, а музыка заполняла вакуум и объясняла, как жить на простом примере исполнителей, которые знают и дают в текстах немудреные советы типа «напитки покрепче, слова покороче».
Загорелые лица в метро тоже были, их загар был природный, они прятали от всех глаза, боялись милиции и граждан за свой неместный вид и желание заработать копейку. Ими брезговали, иногда били, реже убивали, но не любили одинаково и нижние, и верхние.
Сергеев ехал далеко и пытался для быстрого перемещения во времени обозреть окрестности нижнего мира, проникнуть в него, ощутить, каково быть нижним в параллельном мире.
Наверху существуют мифы о том, что внизу много страшного и непонятного: какие-то мутанты и крысы в человеческий рост гуляют под землей, не соблюдая правил человеческого общежития, какие-то диггеры вещают наверху, что внизу все скоро провалится. Куда может провалиться низ, было непонятно, но они пугали, показывали свои сюжеты о параллельных ветках, где властвуют иные силы, где бьются нижние с глубокими, пытающимися захватить верх низа, а потом вырваться наверх и захватить низ верха, а потом – страшно подумать – и самый верх, весь такой полированный и лакированный. Страха нагоняли нижние на верхних, а реально все, на взгляд Сергеева, не в час пик выглядело сонно и безмятежно.
Двадцать лет назад Сергеев вышел из метро и пересел в авто. Жизнь его стала другой – сначала он перестал носить шапку и очень обрадовался. В школе когда-то у него сорвали шапку, купленную дедушкой – ветераном труда по талону райкома партии. Шапку сначала поносил дед, потом папа Сергеева, а когда Сергеев достиг половой зрелости, шапка из ондатры перешла к нему, как тиара римского папы. Он гордо проносил ее две недели, а потом около музыкальной школы ее сорвали у него какие-то нехорошие люди из района, где шапок совсем не было – только вязаные головные уборы типа «петушок» или – более позорное название – типа «гондон».
Естественно, гондоном и петушком никому быть неохота, вот и наступило возмездие от возмущенного пролетариата из спального района, совершившего набег на благополучный центр.
Дома Сергеева не ругали, но больше у него такой классной шапки не было, дед умер, и с ним канули в Лету талоны и привилегии.
Потом он незаметно снял дубленку и мохеровый шарф – мечту всех работников Ленинградского рынка, потом в связи с глобальным потеплением пропали пальто, зимние сапоги, перчатки и нижнее белье для ожидания троллейбуса № 63.
Так постепенно он поднялся из метро наверх, и вот пришел случай опуститься.
Оглядевшись в вагоне, он сел и стал смотреть вокруг: внешне ничего такого не смущало глаз, девушки в метро сидели красивые, нарядные, в шубах из диких зверей. Основная масса мужчин была трезвой, в начищенных ботинках, и многие читали.
Когда двадцать лет назад Сергеев был внизу, читали толстые журналы и книги, обернутые для сохранности в бумагу или газету, теперь самая читающая страна читала «Лизу» и газету «Жизнь» с новостями об артистах, что едят, с кем и как, и страшные новости об оборотнях на АЗЛК. Читали эту «Жизнь», чтобы порадоваться, что есть жизнь еще хуже.
Молодые слушали плейеры, где им по ушам ездили кумиры, такие же как они сами, но добившиеся на «фабриках» того, что на обычных фабриках век не добьешься. А зачем? Позвони на короткий номер и выиграй приз – трехкомнатную в Москве и «рено-логан» или поездку на Канары за десять крышечек от «Клинского». Только позвони – и все у тебя в кармане, а «Рексона» никогда не подведет. В вагоне сидели нарядные дети с бабушками и мамами, опрятные старички с орденами и вставными зубами времен карательной стоматологии, миролюбивое городское население. Подальше от центра народ слегка поменялся, стало больше усталых, затравленных глаз с нерусским разрезом. Сергеев почувствовал себя в другом городе – в Неаполе и Гарлеме ему было совсем неуютно, но здесь, в родной столице, он тоже заметил внутри себя некоторое беспокойство, не понимая, откуда сочится этот холодок. Присмотревшись, он заметил в другом конце вагона трех молодых людей обычного студенческого вида, совсем не таких, которых показывают в криминальных новостях, называя их скинхедами. Нет, это и были другие, совсем не страшные.
Он заметил, что гости столицы напряглись – у них, видимо, выработался инстинкт на борцов за чистоту рядов. Седьмое, шестое и тринадцатое чувства их не обманули: три белых «коня» подошли к двум юношам из Южного полушария и просто синхронно в три струи плюнули им в лицо, просто так, без слов и пожеланий счастливой дороги домой. Их звонкий детский смех завис в воздухе и нарастал, как весенний гром. Никто не дернулся, не заметил, многие опустили головы вместе с Сергеевым, кое-кто прикрыл глаза. Только одна маленькая девочка зашептала что-то маме, та погладила ее по голове и тихо прошептала: «Не обращай внимания, это звери». Сергеев так и не понял, кого она имела в виду.
На следующей станции белые люди и их антиподы вышли из вагона, и мир снова стал радостным и милым.
Сергееву стало неприятно, что он промолчал, но что делать – он не придумал, и пожалел, что опустился вниз, все-таки наверху нет таких безобразий, наврал он себе.
Он вышел на «Сходненской», устав от путешествия, сел в кафе рядом и выпил за упокой души верхнего, ушедшего глубоко, потом еще выпил за верхних и за нижних, и после третьей мир приобрел стройность и гармонию.
Назад он ехал на такси, еще раз спуститься в преисподнюю сил не было.
Казенный «Дом-2»
У Коленьки было три мечты: плейер, кроссовки на липучках и «Дом-2».
Всего остального у него тоже не было: папа убил маму на дне рождения Коленьки, когда ему исполнился год, не сдержался, радость праздника переполнила его, и он ударил маму в сердцах, а у нее голова была слабее сковородки со вчерашним гарниром.
Маму отнесли на кладбище, а папу на восемь лет отправили лечить нервы в психбольницу закрытого типа. У него была хорошая характеристика из гаража и грамота за успехи в соцсоревновании. Суд это учел и оставил ему шанс на исправление.
Коленька остался с бабушкой в заброшенной деревне в 40 км от Москвы, но с полным отсутствием связей с внешним миром. Из удобств был свет, почту, магазин и сельсовет захватили армяне-беженцы. Остальные жители, в лице трех старух и Коленьки, составляли коренное меньшинство без права совещательного голоса.
В школу Коленька ходил только до пятого класса, потом армянский бычок сломал ему ногу, и он с хромой ногой не мог осилить девятикилометровый поход за знаниями.
В том же году нарисовался папа из больницы тюремного типа, попил неделю и поджег дом, где спали Коленька с бабушкой. Бабушка успела растолкать Коленьку и помочь ему выбраться через окно, а сама с пьяным сыном поджарилась на углях собственного домашнего очага. Потушить дом возможности не было, МЧС не смогло доехать до их села – дорога, то есть ее отсутствие, не дала им ни одного шанса. Можно было послать пожарный вертолет, но он оказался занят на рок-фестивале «Дадим миру шанс». Коленька в том мире не числился, вместе с бабушкой и пьяным папой.
В тринадцать лет он оказался в детском доме районного центра, где узнал, что такое жвачка, чистое белье и суп с котлетами из субпродуктов. Настоящие продукты продавали на рынке родственники директора и завхоза. Еще он узнал, что клей не только клеит, табуретка – это не мебель, а средство воспитания, и самое главное, что он узнал в детском доме: девочки устроены внутри совсем по-другому.
Первая мечта исполнилась весной, когда в детский дом приехали три тети на белой машине, в красивых шубах. Они выгрузили красивые коробки и зашли в их дом, зажимая носы от запахов кухни и свежего белья, постеленного специально к приезду спонсоров.
Женщины из другого измерения потоптались у входа, вытерли набежавшие слезы и уехали, мелко крестясь, что их Бог миловал получать здесь подарки.
Всем кое-что досталось: директор забрал домашний кинотеатр, завхоз – плазму, в спальнях поставили полки для дисков, а технику для показа раздали персоналу в счет зарплаты.
Три плейера разыграли в лотерею, Коленька выиграл, и первая мечта сбылась.
Вторая мечта – кроссовки на липучках – появилась у Коленьки осенью. Он иногда днем выходил в город в поисках мелкой работы на рынке, он катал тачки у усатых красавцев, они жалели мальца и давали ему за это фрукты и мелкие деньги. Однажды один из них, заметив его взгляд на заветные тапочки, снял их с ног, и Коленька обрел счастье на липучках на два размера больше, но липучки устранили это легкое несоответствие.