— Дорога скоро кончится, — сообщил он. Указал вперед, дотронулся до шляпы, приветствуя даму, и снова протянул руку. — Там кончается, очень скоро. — Они не поняли, что он просил их: "Подвезите меня".
И они двинулись дальше.
— Если мы не повернем обратно, то придется нам плыть — как вы к этому отнесетесь? — спросил он, заколебавшись перед этим странным выбором.
— Решайте сами, — вежливо отозвалась она.
Бетонное покрытие кончилось, теперь дорога была вымощена слоем ракушек. Она привела их в маленькое селение с разбросанными домами, такое же, как все остальные, что встречались им на пути, но еще больше похожее на временный лагерь. По краю поляны, прямо перед зелеными светящимися ивами, которые скрыли закат, вытянулся ряд домишек и домов, глядящих на движущуюся разноцветную ширь реки, а река размахнулась до самого горизонта и была похожа на морской залив. Домишки были точно родные братья — все на шатких сваях, ветхие, сплошь в заплатах, некоторые с наклонно поставленными досками вместо крыльца, чуть больше лодок, привязанных у причала.
— Венеция, — услышала она его голос, и он положил шуршащую карту ей на колени.
Последние несколько десятков ярдов машина прошла накатом. Дорога кончилась — она никогда раньше не видела, чтобы дорога просто так кончалась — петлей, и в середине этой петли был пень, вокруг которого машины разворачивались.
Он тоже развернулся, остановил машину, и они вышли, подавленные тем, что оказались в самом сердце неожиданной огромной тишины или, быть может, неподвижности, которая была похожа на зияние. Они пошли к воде, где у причала спиной к ним праздно стояли мужчины, кто по двое, кто по трое.
Близость темноты, застывшие несрубленные деревья, зеркальная вода, местами скрытая под пеленой цветов, лачуги, безмолвие, темные силуэты привязанных лодок, потом вдруг донесшиеся из-за тонких стенок людские голоса — все это проникло им в душу. Вокруг лачуги в середине ряда с рекламой пива высились груды ракушек, розовато-серых, как выпавший несколько дней назад снег. На веранде сидел старик с развернутой газетой, против него на полу сидел жирный белый гусь. Во дворе, где уже не было ни солнечного света, ни теней, еще один старик, с ярко-красным карандашом за ухом под полями шляпы, чинил в сумерках парус.
Она обвела взглядом реку и берег, подумав, что где-то неподалеку сейчас жгут костер, и вдруг увидела поднявшуюся из знойного марева полную луну. Огромная, оранжевая, она уверенно парила над деревьями. Потом глаз стал различать другие огни, казалось, они дальше от них, чем луна, и свет их высвечивал космы висящего на деревьях мха, скользил и дробился осколками на воде — она теснила землю, на самом краю которой они стояли.
Что-то коснулось ее локтя — это он случайно задел ее рукой.
— Вот мы и на краю света, — сказал он.
Она засмеялась, потому что приняла его руку за летучую мышь, а глаза ее не могли оторваться от огромного бледного поля колеблемых течением водяных гиацинтов — все еще не закрывшихся, розовых от заката и уже освещенных луной, чуть не касавшихся ее ног, — сквозь которые были прорублены пути для лодок. Она прижала руки к лицу, под полями шляпы; ее собственные щеки показались ей гиацинтами — столько света и неба впитала ее кожа, так открылась миру. Надтреснуто звонил колокол к вечерне.
— Конечно, я, наверное, сошла с ума, хотя бы потому, что отправилась в это путешествие, — сказала она так, словно он уже это говорил ей и сейчас она радостно, с надеждой, безрассудно соглашалась с ним.
Он взял ее под руку.
— Что за чепуха, перестаньте… Я вижу, мы тут, по крайней мере, сможем выпить пива.
Но с темнеющей воды донесся глухой стук мотора. Еще одна лодка подходила к берегу, прокладывая себе путь между темными западнями жестких, цепких цветов в дрожащем свете фонарей, которые сначала показались ей факелами. Он и она как бы в нерешительности ждали, когда лодка причалит. Вдруг в воздухе запела туча москитов и комаров, точно материализовавшаяся из сумерек, из их дыхания, и набросилась сразу на них. Лодка ткнулась носом в берег, мужчины засмеялись. Кто-то стал предлагать кому-то креветки.
Она почувствовала, что он смотрит на нее, но не подняла лица к его темному городскому лицу, только двинулась за ним, когда он зашагал прочь. Сейчас груды раковин стали густо-бордовыми, как и деревья, и домишки. Засветились кривые квадраты окон. На крыше пивной зажглись ярко-красные небольшие буквы одинокой рекламы: "Пивной зал Бабы". На веранде горел фонарь.
Ярко освещенное помещение внутри было похоже на сарай, стены не покрашены, и вообще казалось, что заведение не достроили, просто поставили перегородку, чтобы отделить зал от задней комнаты. Один из четырех посетителей, играющих в карты за столом в середине зала, был тот самый старик, который раньше читал на веранде газету; сейчас она торчала из кармана его брюк. Перед перегородкой со входом в заднюю комнату был бар, над ним покрытый лаком резной деревянный навес, купленный где-то по случаю. Они подошли к пустой стойке и сели на деревянные табуретки. Навес, обрамлявший место, где должен был стоять Баба, но где его сейчас не было, сплошь покрывали смешные рекламы, составленные из вырезок из разных газет, карикатуры, обертки от бритвенных лезвий, записки владельцу заведения и его друзьям.
Из-за перегородки несся запах чеснока, гвоздики, красного перца, над котлом, стоящим в задней комнате на плите, клубился густой горячий пар. Виднелась чья-то могучая спина, судя по всему — женская, пучок седых волос на затылке и упертая в бок рука с шумовкой. Рядом с женщиной появился молодой парень, выхватил что-то из котла пальцами и съел. В заведении Бабы варили креветок.
Освободившись, Баба скользнул к стойке, готовый обслужить их — молодой, черноволосый, жизнерадостный.
— Пиво — холоднее не бывает. И еда отличная. Что вам принести?
— Мне ничего не надо, благодарю, — сказала она. — Совсем не хочется есть.
— А мне хочется, — сказал он и щелкнул зубами. Баба улыбнулся. — Принесите мне большой толстый бутерброд с ветчиной.
— Надо мне было попросить у него воды, — сказала она, когда Баба уже ушел.
Они сидели и ждали; было очень тихо. Время от времени откуда-то издалека доносился смех Бабы, булькала вода в котле, где варились креветки, карты шлепали по столу с таким звуком, будто бабочки ударялись о москитную сетку. Слышалось чье-то ровное дыхание — это в углу спала большая лохматая собака. Но было очень светло. По всей зале от балки к балке тянулась паутина старых проводов, и на них празднично горела россыпь лампочек. Одна из записок провозглашала: "Джо — молоток!" Записка совсем пожелтела, казалось, ей больше лет, чем самому заведению Бабы. Мир за окном был угольно-черным.
В пивной зал, дважды хлопнув затянутой сеткой дверью, один за другим нырнули два маленьких мальчишки, похожие, как братья, почти одного роста, только что умытые, в чистых майках, и стали крутиться вокруг играющих и шарить по их карманам.
— Дай пять центов на воздушную кукурузу!
— И мне пять центов, и мне!
— А ну убирайтесь, не мешайте играть!
Они принялись носиться по зале, тормошили собаку, потом юркнули под крышку стойки, обежали кухню, вернулись в зал и повисли на табуретках у бара. У одного мальчишки на майке была живая ящерица — точно брошь из лазурита.
Вошли несколько мужчин в ярких рубашках. Они принесли с собой крепкий запах пудры "Герань". Одни подошли к стойке, другие остановились у столика и стали наблюдать за игрой.
Появился Баба с пивом и бутербродом.
— Принесите мне, пожалуйста, воды, — попросила она улыбаясь.
Баба со всеми болтал, смеялся. Эта женщина в комнате за стойкой наверняка его мать, решила она.
Он сидел с ней рядом, пил пиво и ел бутерброд — с ветчиной, сыром, с кружочками помидора и маринованных огурцов, с горчицей. Но он не успел все это доесть, кто-то поманил его из другого конца зала — как оказалось, тот самый старик в рубашке с пальмами.
Она подняла голову, глядя ему вслед, и увидела, что все глаза впились в нее. Играющие перестали бросать на стол карты. Издалека, точно свет Арктура, пришла рассеянная мысль, что она красивее тех женщин, среди которых проходит их жизнь, или, может быть, просто изящнее. И эту мысль, выразившуюся в лице женщины именно сейчас, в этот миг, прочли все.
Баба улыбался. Он поставил перед ней на стойку открытую замороженную коричневую бутылку и тарелку с многослойным бутербродом и встал рядом, глядя на нее. Баба настаивал, чтобы она поужинала, — уж очень она была хороша.
— Оказывается, старик хотел, чтобы его приятель извинился передо мной, потому и вызвал меня, — объяснил он, когда наконец вернулся. — Служба в церкви вроде бы только кончилась, а его друг вроде бы вошел сюда и отпустил неприличное замечание. Знакомые сказали ему, что здесь дама.
— Я видела, вы угостили его пивом, — заметила она.
— У старика был такой вид, будто он чего-то ждет от меня.
Их неожиданно прервал музыкальный автомат, из него грянула все та же заезженная песня, которую играют везде. Мальчишки — они теперь так и кишели в зале — сорвались с места и кинулись к игровым автоматам, которые стояли у стены, окружили их, точно майские деревья, и стали бросать в щели монетки.
Автоматов было пять или шесть, возле каждого по три мальчишки. Играли здесь так: один тянул ручку, другой залезал ему на спину, чтобы дотянуться до щели, а третий закрывал ладонью падающие картинки, чтобы обрадовать всех потом, если выиграли.
Собака спала рядом с ревущим музыкальным автоматом, ее ребра расходились и сходились, как мехи аккордеона. У боковой стены мужчина в кепке на буйных седых волосах изо всех сил дергал затянутую сеткой дверь, но она просела и не поддавалась. Это он, входя в зал, отпустил шутку, которую все сочли непристойной; и вот сейчас он порывался выйти через другой вход. Толстые, как чугунные болванки, ночные бабочки бились о сетку. Играющие в карты яростно заспорили, потом радостно загалдели, принялись устало перебраниваться; наверное, они просидели здесь весь день — из всех посетителей пивного зала только они не приоделись и не побрились. Снова вбежали те, первые, мальчишки, и снова пунктирно бухнула дверь. На этот раз им дали денег и отогнали от стола, как москитов, мальчишки шмыгнули под стойку и прямиком в заднюю комнату, к котлу, и там вцепились в мать Бабы. Еще вовсем немного — и веселье у Бабы начнется.
Сейчас на них никто не обращал внимания. Он ел второй бутерброд, а она, откусив несколько раз от своего, обмахивалась шляпой. Баба поднял доску стойки и вышел в зал к гостям. За его спиной висело объявление, написанное оранжевым карандашом: "В воскресенье вечером креветочный бал". Сегодня как раз воскресенье, бал еще предстоит.
И вдруг она сделала движение — точно ей хотелось соскользнуть с табурета, спуститься в никуда, которое начиналось за парадной дверью, и хоть минуту побыть в прохладе. Но он уже поймал ее за руку. Он тоже встал с табурета и, мягко перехватив ее кисть, так что ее ладонь оказалась в его ладони — миг назад у нее был такой вид, что она вот-вот не выдержит и потеряет сознание, — потянул ее, повел за собой. И они стали танцевать.
— Знаете, мне кажется, именно сюда мы и ехали… сама судьба нас вела, — прошептала она, глядя поверх его плеча в зал. — Неужели все это происходит с нами, неужели это не сон. Не сон этот зал в богом забытой глуши…
Они танцевали благодарно, церемонно, под звуки песни, которую пели, вероятно, на местном наречии, и никто не обращал на них внимания, потому что они были вдвоем, а дети тем временем просаживали семейные сбережения, бросая одну за другой пятицентовые монеты в щели игральных автоматов, то и дело с грохотом дергали ручки, но никто не единого раза не выиграл.
Она двигалась, послушная его малейшему движению, и быстро говорила:
— В одной из газетных вырезок рассказывается, что здесь, в этом пивном зале, была перестрелка. По-моему, они этим гордятся. А этот ужасный нож, который был в руках у Бабы… Интересно, что он сказал обо мне? — прошептала она ему в ухо.
— Кто?
— Мужчина, который извинялся перед вами.
Если им суждено было вырваться за пределы себя, то именно сейчас, когда он притянул ее совсем близко и потом крутанул, и она поняла, что он не мог не увидеть синяка у нее на виске. Синяк оказался перед самыми его глазами. Он вспыхнул, как зловещая звезда, она это почувствовала. (Ну что ж, это ему в отместку за тот жест рукой, когда она пыталась проявить участие и спросила о его жене.) Пластинка кончилась, они молча, не отрываясь друг от друга, застыли посреди зала, потом заиграла следующая, и они снова стали танцевать.
Автомат играл что-то медленное, и теперь казалось, что это выступают на эстраде профессионалы — испанские танцовщица и танцовщик в масках.
Даже тем, для кого мир на какое-то время перестал существовать, непременно нужно ощущать прикосновение друг друга, иначе все распадется. Обняв друг друга, они скользили по благоухающим доскам только что настеленного пола, и это движение наконец-то отделило их от всех непроницаемой оболочкой. Они нашли эту отъединенность и потом чуть не потеряли, — как хорошо, что они стали танцевать. Весь день сегодня его сердце рвалось к ней, а ее — к нему, и каждое ждало ответа.
Все их па были так слаженны и виртуозны, что она подняла на него глаза и слегка улыбнулась.
— Ради кого мы так стараемся?
Едва они вышли на площадку, их, как всех влюбленных, охватил суеверный страх, что они сами себя сглазят, и даже мысленно они не смели произнести слово "счастье", — а может быть, "несчастье"? — которое ударило в них, точно молния.
Они танцевали, а жара все сгущалась, Баба подпевал хору фальцетом: "Moi pas l’aimez cа"[12] — и каждый раз, повторяя "са", взмахивал зажатой между пальцами горячей креветкой. Он считал тарелки, которые ставила на стойку старуха, на них дымились горки только что вынутых из котла креветок, перламутрово-розовых, как цветы жимолости.
Из комнаты за баром в зал вышел через проход в стойке гусь и зашлепал вперевалку по полу среди столов, под ногами посетителей, знать не зная, что его изо всех сил стараются не толкнуть двое танцующих, которым тем не менее казалось, что гусь этот, наверное, ученый, потому что они раньше слышали, как какой-то старик читал ему газету. Дети звали его: "Мими! Мими! Иди сюда!" Старик в буйных патлах снова принялся с пьяным упорством толкать просевшую боковую дверь, потом пнул ее ногой, но его увели и уговорили не уходить. Собака вздрагивала во сне и посапывала.
Танцующие сами должны были бросать деньги в музыкальный автомат; у Бабы был всегда полный ящик пятицентовых монеток. Теперь им нравились здесь все пластинки. Такие мелодии ты слышишь издали по вечерам, когда едешь мимо придорожных кафе, они вырываются ночью из переулка в засыпающем городе, наплывают с полей, где веселится ярмарка, и почему-то всегда повторяется и повторяется один и тот же абсурдный куплет. Здесь было очень уютно.
Наконец они все-таки вышли на веранду, мокрые от пота, с ощущением обманчивой прохлады, которое охватывает разгоряченного танцора, но не уехали сразу, а постояли немного в ластящемся ночном воздухе. Появилась первая стайка девушек и стала подниматься по ступенькам в свете фонаря над входом — яркие цветастые платья, поднятые надо лбом черные волосы, такие густые, что из их массы, точно дыхание, вырывались вверх легкие пряди. После церкви они успели еще раз напудриться, и пудра блестела на их покрытых пушком руках как слюда. В густом облаке "Герани" они просеменили друг за другом по веранде, держась за руки и готовясь улыбнуться, как только войдут в зал. Он распахнул перед ними дверь.
— Ну что ж, поедем? — спросил он ее.
Они ехали молча, и не было никаких звуков, кроме шума мотора да шмяканья насекомых, которые разбивались о машину. Скоро они залепили все ветровое стекло. Фары втягивали в себя еще два кипящих смерча, два конуса, в которых роящиеся существа, казалось, вот-вот вспыхнут пожаром. Он остановил машину, вышел и теми же резкими, нервными движениями, какими поворачивал руль и переключал скорость, тщательно протер стекло. Придорожные кусты были покрыты толстым слоем пыли — уж не космической ли? Под пепельно-белой теперь луной мир плыл среди бледных звезд, и звезд было бесконечное множество — таких медленных, таких высоких, таких низких.
Странная это была земля, земля-амфибия, и всюду — была ли она залита водой, или покрыта буйными зарослями, или, как сейчас, каменела в трещинах без озерца, без единого дерева, — в ней всюду ощущалось все то же одиночество. Он смотрел на эту великую бескрайность — наверное, она как степи, как болота, как пустыни (он никогда не видел ни степей, ни болот, ни пустынь); но все сравнения здесь оказывались бессильными — это был Юг. Над этой землей и дальше, над открытым морем, высилось бледное, огромное, прозрачное, распахнутое небо, с размытыми звездами, со слабыми всплесками зарниц. Стоя среди этой ночи один, он вдруг с пронзительной ясностью представил себе, что они затерялись здесь и никогда не найдут пути обратно, словно выпал снег и скрыл все вехи.
Он сел в машину, и они снова поехали. Иногда он с яростью хлопал себя ладонью по рукам, и ее пробирала дрожь от жаркого, хлещущего по ним на огромной скорости ветра. Однажды свет фар выхватил из темноты двух негров — мужа и жену, они сидели друг против друга в креслах, во дворе перед своим одиноким домишком, полураздетые, и каждый в одиночку боролся с жаркой ночью, безостановочно размахивая длинной белой тряпкой, похожей на шарф.
В безлюдных полях разливались озера пыли, и посреди озер горели неяркие костры. Вокруг костров стояли коровы без пастухов, застывшие в этой жаре, среди этой ночи, и на тусклом красном фоне резко чернели их рога.