Поданные блюда оказались выше нашего ожидания. Все было вкусное, свежее, приготовленное на хорошем сливочном масле, будто его только что сбили на своей маслобойне монахи и подали прямо сюда, несмотря на прекращение религии.
— Браво, браво! — снова услышали мы, и вскоре этот человечек, увидев, что мы уже все скушали и теперь пьем «кофе с молоком», подсел к нам и после минутного колебания, обязательных расспросов «как вам здесь у нас понравилось» рассказал с нашего позволения следующую историю:
— Вот вы сейчас покушали, а один тут хотел меня кушать, как свинья из басни Крылова, но забыл, что возмездие все равно настигнет, ежели ты погряз во лжи и сребролюбии, что и вам советую всегда помнить, поскольку много еще будет у вас в жизни трудных дорог.
Мы удивились и попросили его объясниться.
Человечек в некогда добротном черном костюме с блестящим галстуком и значком на лацкане, шестидесяти пяти, как он представился, лет, Тихон Лукич, нехотя махнул рукой.
— Что толку объясняться, когда и так все понятно.
Но все же продолжил:
— А разве не страшно актуально, например, когда наше телевидение тоже решило бороться с алкоголизмом и водкой, которую спекулянты и таксисты продают по завышенной цене, нагло надсмехаясь над всем хорошим, что предложено народу, и обогащаясь нетрудовыми доходами, замешанными на слезах жен, матерей. Тем более если кто знает нашу АССР, то это особенно подло, потому что край наш — славный, древний, а народ — лих, горяч, его легко обмануть, если имеешь к тому склонность.
И вот они, значит, привезли в отделение милиции всю аппаратуру, как-то: осветительные приборы, кинокамеры, расставили микрофоны и послали на вокзал опергруппу, чтоб она поймала первого встречного, кто продает, для записи его жалких речей с целью назидания, чтоб не торговали. Как рассказывала потом опергруппа, они пустили вперед такого на вид приблатненного стилягу в куртке, джинсах и американской майке, чтоб он шнырял, искательно озираясь, и на него клюнуло, как вон у того рыбака, что стоит у сходней в японских ботфортах до пояса за 55 рублей, видите?
— Видим,— сказали мы.
— Вот. Так у него не клюет, а у тех клюнуло. К блатному подходит интеллигентный пожилой человек с портфелем «дипломат» и внятно спрашивает: «Водку надо?» — «Надо»,— говорит блатной.
Взяли, естественно. С понятыми. Открывают портфель, а там... 8 бутылок водки.
— 8 бутылок в «дипломат» не войдет,— перебили мы рассказчика.
— Разные бывают, извините, «дипломаты»,— улыбнулся он и вдруг заторопился: — Но дело не в этом, а в том, что телевидение уже потирало руки, наставив камеры, но когда ввели пойманного гуся, то все буквально рухнули на месте, потому что он был их косвенным начальником, заведующим одной из редакций, даже не скажу какой, чтоб вы не обвинили меня в клевете и выпячивании отдельных теневых сторон нашей действительности.
— Но ведь в этом уже есть определенная доля преувеличения,— заволновались мы.— Как же начальник мог не знать, что будет такой рейд?
— А потому, что времена изменились,— объяснил Тихон Лукич.— Всякой расхлябанности отныне будет поставлен твердый заслон, что и произошло. Крыть ему совсем было нечем. Уж он и юлил, подлец, плакал, говорил, что его жена научила в первый раз, бес попутал, а он не знал последствий. Они его, конечно, в телевизор снимать не стали, но его уже сняли с работы и отправили на пенсию. И — скандал, скандал, стыд!.. Опорочить высокое звание работника средств массовой информации...
— А кто же вы сами будете, если все так хорошо знаете? — не удержались спросить мы.
— Я? Я именно и есть тот, кого этот подлый человек хотел кушать и скушал, как в басне Крылова... Видите ли, телевидение — молодое искусство, новая Муза, а я — ветеран. Я сильно пил, и он меня скушал. Голос у меня, видите ли, скрипучий, я, видите ли, не понимаю новой идейной направленности... Но я зато водкой на вокзале не торговал, а спроси его, что такое настоящая идеология, он и не знает, как не знает, что на ТВ скрипучесть — вовсе не отрицательный фактор. На ТВ имидж важен, а не голосовые связки. Я добровольно лечился тоже, вышел на пенсию и теперь вот сижу с вами, а он будет сидеть в тюрьме.
— Ну уж,— усомнились мы.
— Действительно,— признался Тихон Лукич.— Да и не надо. Я — добрый, как и все русские, а тюрьма тяжелое испытание для человека, в тюрьму молодым нужно садиться, а ему уже за шестьдесят, пусть гуляет, сволочь. Помните у Блока? «Где поп, икая, в церкви водкой торговал...»
Мы не успели ответить, потому что подошла официантка и сказала:
— 20 рублей 68 копеек.
— Чего? — вытаращились мы.— Сколько?
— То есть нет, извините, я это все случайно перепутала,— смутилась официантка.— 12 рублей 07 копеек... Это у меня в голове все смешалось, как в доме Обломовых. День такой,— пояснила она.
«Пожалуй, и это какая-то странноватая сумма для борща флотского, салата, эскалопа и «кофе с молоком». Ну и ладно! Однова живем!» — мелькнуло у нас в голове, и мы вынули кошелек, дав еще и на чай ровно 43 копейки. Не поинтересовавшись, как бы это подобало путешественникам, что она имеет в виду под словом «день».
— Браво, браво! — сказал Тихон Лукич и захлопал в сухие ладошки. Официантка глядела на него с нескрываемой ненавистью.
...И на этом дорожная запись в нашем блокноте обрывается. Но если напрячься, можно вспомнить, что Тихон Лукич пытался проводить нас к «Метеору», видя в нас, по его выражению, «людей столичных, близких к интеллектуализму», отчего мы сильно засомневались в достоверности рассказанной им истории, равно как и в том, что он вообще имеет какое-либо отношение к ТВ.
Наши сомнения в какой-то степени, но не до конца, подтвердил несколько раз упомянутый в блокнотных записях рыбак в японских ботфортах до пояса за 55 рублей.
— Все свистишь да шьешься? Дело когда будешь делать? — спросил он Тихона Лукича, сплюнув прямо в Онегу окурком сигареты «Мальборо», когда мы шли по сходням. Тихон Лукич отвернулся и сделал вид, будто не слышит вопроса, но, когда мы ступили на твердую землю, робко обратился к нам:
— Вы хоть что-нибудь поняли?
— Да, мы поняли практически все,— ответили мы, и Тихон Лукич помрачнел, ушел в себя.
Лил дождь. На причале было многолюдно. Иностранцы хором запели какую-то иностранную песню. Тихон Лукич все же попытался продать нам бутылку водки за 20 рублей, объясняя свой запоздалый поступок тем, что в ресторане он так и не нашел нужного момента, конкурируя с официанткой, которая сама торгует водкой, да только мы ей «не показались». Мы вежливо, но твердо отклонили его предложение, объяснив, что, во-первых, уже отобедали, а во-вторых — через два часа будем в Петрозаводске. Петрозаводск — не остров, мы купим там водки сколько угодно по твердой государственной цене. Задали вопрос, изучая жизнь, не страшно ль ему в наши времена заниматься таким опасным промыслом, и он сказал, что страшно, но чтоб мы ему верили, на телевидении он действительно работал, а рыбак — подлец.
Сгорбленная фигурка его плелась по склизким деревянным мосткам обратно в ресторан. Рыбак в японских ботфортах до пояса за 55 рублей, о чем-то коротко поговорив с ним, съездил ему спиннингом по шее. Крепчало. Теплоход отплыл. Зеленоватые волны бились о стекла иллюминатора. Купола, купола, купола... Кресты... Таинственна родная Русь, и кто на ней врет, кто говорит правду, разобраться практически невозможно.
ГЛАВА 1983
С чего начинается Родина
Представьте себе — апрель месяц, а холодно-то. Господи, как холодно! Потому что — Сибирь. Заснеженный аэропорт города К., колеса буксуют, а хлопья все падают и падают, не пуская самолеты лететь дальше.
Скучно. Книг больше нету сил читать, да и книг тех уже нету. Все печатные и рукописные объявления, все киоски обследованы, изучены. К черту эти киоски, к черту объявления! Путешественнику лететь охота, а не дают. Что хочешь делай, только не лети. Нету погоды.
Я тогда зашел в сортир. Там было на диво чисто и опрятно. Блестели никелированные краны. «Кап-кап-кап» — тихонечко капала вода, а у батареи парового отопления, стояли валенки с портянками. Пустые, громадных размеров.
Вскоре зашумела сортирная вода, и из кабинки вышел босой человек. Я разинул рот, а он, не обращая на меня внимания, подошел к кранам, вымыл босые ноги, поочередно их задирая, после чего обулся в валенки, после чего потоптался для уверенности, после чего стал патологически-тщательно мыться. Я никогда этого не видел, чтобы обычный человек так патологически-тщательно мылся. Я видел, что хирурги так моются в художественных фильмах, а чтобы человек вынимал из карманов полушубка пилочки для ногтей, лосьоны, ватные тампоны — этого я никогда не видел. Я стоял, разинув рот.
— Ты за нуждой сюда пришел или на меня рот разевать? — наконец-то обратился ко мне человек.
— За нуждой,— признался я.— Но послушайте...
— Ты за нуждой сюда пришел или на меня рот разевать? — наконец-то обратился ко мне человек.
— За нуждой,— признался я.— Но послушайте...
— Нечего мне тебя слушать, пошел бы ты...— сказал человек, вытер руки о собственное махровое полотенце и ушел.
Вскоре и я покинул это заведение. Нельзя сказать, чтобы я уж совсем сгорал от любопытства. Мало ли кого встретишь в нашей чудной жизни. Но самолет все не пускали, и я пошел в ресторан. Там было пиво, но были заняты все места. Там я увидел чистюлю. У него за столиком было место. Но вышел уже строгий мужчина в черном пиджаке и громко сказал какому-то неопрятному старичку, торчащему в дверях:
— Аквилант Мефодьевич, я вас попрошу посторонних больше никого не пускать. Согласно постановления месткома, мы тут будем на законных основаниях гулять день рождения одного из наших товарищей...
И Аквилант попер меня к выходу, так что лишь тогда я был вынужден обратиться к этому человеку:
— Простите, здесь место у вас не занято?
— Не занято,— сказал он.
— Тогда я сяду? — сказал я.
— Садись, мое какое дело? — поморщился он.
Я и сел. Аквилант заворчал, но за двадцать копеек тут же успокоился.
— Не выпьете со мной? — спросил я чистюлю через некоторое время.
— Нет, спасибо,— сказал он.
— Может, все-таки выпьете? — настаивал я.
— Спасибо,— сказал он.— Я не выпью.
Я и выпил один. Я запил водку пивом, я немного растрогался и сказал ему так:
— Простите, но мне кажется, что вы видите во мне какого-то враждебного человека, не знаю почему. А я ведь могу показать вам паспорт и служебное удостоверение. Я служу младшим подметалой в Художественном фонде по линии народного творчества. Вот сейчас был здесь в командировке. Чего бы нам с вами маленько не поговорить — не выпить? Я ведь не урка какой и не наоборот!
А он в ответ улыбнулся, хмыкнул в густые рыжие усы и сказал задумчиво:
— Вы не подумайте, конечно, чего другого, гражданин, но я ведь вас совсем совершенно не знаю, кто вы есть, несмотря на ваши прекрасные документы. А не пью я с вами потому, что вполне возможно, вы и неплохой человек, но вот я однажды выпил с одним неизвестным мне прорабом по фамилии Усопших, и вот уже двадцать лет никому не верю.
— Двадцать лет! Это много! — вскричал я.
— Да, двадцать лет,— кивнул мой собеседник.— Я тогда был кудряв, молод, хорош собой. И сидел в таком же вот ресторане, но аэропорта поселка Селезнево. Ко мне подсел прораб Усопших и предложил мне выпить. Мы выпили. Он предложил мне выпить еще, но я отказался, объяснив, что не имею для этого активных денег, что все мелкие суммы мои предназначены для добирания до громадной стройки, где я хочу строить свою рабочую биографию согласно прекрасности жизни. Тогда прораб заявил, что все — ерунда, что я — настоящий парень, и мы стали пить за его счет.
— А проснулся я наутро под забором,— продолжил мой собеседник, поковыряв вилкой в сером шницеле.— Благо, что было тепло ночью, а то бы я, наверное, еще тогда ушел из жизни. Я сначала ничего не мог понять и думал, что запах этот потому, что рядом какая-нибудь сточная канава и валяется падаль. И я пошел по теневой стороне города, ибо началась страшная жара, и я всех прохожих спрашивал, где находится бюро по оргнабору рабочих, но все прохожие зажимали носы и бежали прочь. Я тогда сел в автобус и говорю какому-то мужику:
— Мужик, а мужик, дай мне шесть копеек заплатить.
А тот ко мне принюхался и гаркнул:
— А ну пошел отсюда, гаунюк!
И меня выкинули из автобуса. И только очнувшись на земле, я понял, какая со мной случилась беда.
— Это какая же беда? — спросил я.
— Да неужели непонятно? — просто и грустно сказал мой собеседник — Беда та, что я, выпив с незнакомым прорабом Усопших, обделался и упал под забор, около которого и проснулся.
— Ну и что дальше?
— Дальше то что я метался по городу, по июльской жаре, и меня отовсюду гнали. Я зашел в кафетерий скушать булочку — меня выгнали из кафетерия, я зашел узнать, чтоб мне в конце концов кого-нибудь найти или куда-нибудь уехать, а меня выгнали и оттуда. Я ходил везде, и меня... отовсюду везде меня гнали.
— Отовсюду?
— Отовсюду.
— Все?
— Все. И только вода приняла меня.
— Так вы что же это? Топились?
— Да. Я хотел утопиться,— вздохнув, признался человек.— Там течет такая речка Пуиг, и я добрался до нее топиться. Но лишь только река приняла меня, и я отплыл, и я погрузился, как я почувствовал, что невыразимое блаженство охватывает меня, смывая дерьмо с тела и скверну с души. И я раздумал топиться. Я вымылся, как дельфин, выполоскал штаны, трусы, носки и майку. И до самого вечера сушил их на прибрежных камнях. Потом я пошел и завербовался в Речной Флот матросом. Я теперь служу матросом, потому что я люблю воду и готов на нее молиться, потому что она спасла меня. И я не верю никому. Я не верю начальству, я не верю вам, я не верю своей бабе, правительству, церковнику-сектанту Хожаеву я не верю, который звал меня в ихнюю секту, узнав эту историю. А я верю только в воду и в себя. И вы уж извините, пожалуйста, не серчайте на меня, товарищ, а только я с вами пить не стану.
Я засмеялся, закрутил головой:
— Ну что ж, тогда давайте маленько выпьем по отдельности. Я вам налью?
— Это, пожалуй, можно,— подумав, согласился человек.
Я ему и плеснул. Он поднял граненый стакан. Мы долго смотрели друг на друга и улыбались.
А на банкетных столах уже вовсю шумели профсоюзные именины. Хрустели яблоки, стучали ножи, скрипели вилки, звенели бокалы.
— Поактивней, поактивнее, товарищи! — кричал давешний строгий мужчина в черном пиджаке. И вдруг скомандовал: — А ну, разом, за-пе-вай, товарищи!
Они и грянули на всю Сибирь:
С чего начинается Родина,
С картинки в твоем букваре...
Мощная эта песня, расталкивая сизый табачный дым, вырывалась из накуренного помещения К-ского аэропорта, плыла туда и сюда, ширилась, крепла, росла, стлалась холодной поземкой по апрельской стране, и вот — смотрите-ка чудо! — достигла, наконец, и ваших ушей.
Родные просторы — прекрасны!
Как хочешь, тот пыл назови,
Но все мы, конечно, пристрастны
В своей бесконечной любви.
Священна привязанность эта!
И даже отеческий дым,
Не то что избыточность света —
Вовек пребывает — родным.
С ревнивой заботою граждан
Вчера, и сегодня, и впредь
Клочок нашей Родины
каждый
Готовы мы сердцем согреть.
Л. ЩИПАХИНА
В какой-то конторе,
А может быть, тресте,
Как прежде сказали б —
В «присутственном месте»,
Довольно давно
На втором этаже
Служил зампомзамом
Поручик Киже.
М. РАСКАТОВ
Я был подобен скучному докладу,
Когда нежданно в лунной
полумгле
Явилась ты унять мою
досаду
И тень развеять на моем
челе.
Р. ГАМЗАТОВ
Там, где лад,— там и клад.
А без лада — разлад. А не
песня.
Я не нажил палат.
Мой дворец — это Красная
Пресня.
С. ОСТРОВОЙ
Вдали от станции, в глубинке
По окна снега намело.
Оно знакомо до былинки,
Родное отчее село.
Ю. МЕЛЬНИКОВ
Только вы позабыли
На Эльбе свиданье,
Поцелуи и слезы,
Ладонь на ладони...
Слышишь, Джонни,
Бейрутских детишек
Рыданье? —
То сжигают их
Ваши союзнички,
Джонни...
Ю. ДРУНИНА
Когда в стихах
я славлю
ветер синий
И броскую по-вешнему
зарю,
То в этот миг не только о
России,
А обо всей Отчизне говорю.
М. БОРИСОВ
Родная природа не любит
сравнений впрямую.
Р. КАЗАКОВА
Дорога моя нелегка на
подъеме,
в работе своей не просил
передышки.
Но где бы я ни был,
грустил лишь о доме,
и билось в груди моей
сердце мальчишки.
Л. ХРИЛЕВ
Ты ждешь подачки от
судьбы —
Как от владычицы?
Напрасно.
Кто записал себя в рабы,
Терпи покорно и безгласно.
Н. ГРИБАЧЕВ
Когда-нибудь, пожалуй,
Я жизнь начну сначала,
Я жизнь начну сначала...
С. ГЕРШАНОВА
А где-то за перегрузками,
на самой
орбите
крутой,
гуляет улыбка русская —
с космической широтой!
Н. ЗИНОВЬЕВ
Тому, кто молод, в мае
не до сна...
А. КЕШОКОВ
То ли, солнце, людьми не
воспето!
Но небесного мало светила
Для того, чтоб горячего
света
Нам на всю путь-дорогу
хватило.
ПЕТРО РЕБРО
Эту площадь назвали
Красной
потому, что она красива,
получилась просто
прекрасной,
как столичного града диво.
Красота не стерлась веками,
а по свету ей суждено
толкованье, что
большевиками
имя красное ей дано.
Ф. ЧУЕВ
Как жизнь тебя ни
обожгла б,
чужой удаче не завидуй,
гляди на мир, не помня зла,
и не копи в душе обиды.
ДЖАПАРКУЛ АЛЫБАЕВ
Дозорный к начальнику
цеха пришел.
Не пряча сурового взгляда,
Он выложил акты проверки
на стол:
— Покончить с приписками надо!
Н. ЭНТЕЛИС
Пушкин-ага — дорогой нам