От волнения я закурил сигарету, на миг осветившую спокойное, улыбающееся и печальное лицо девушки. Я так и знал, что порока нет, есть болезнь! Она пройдет… Это выражение исчезнет в глазах, они станут живыми и человечными…
— Я понимаю ваш пессимизм, но…
— Увы, нет, не понимаете. Потому что я совсем не пессимистка. Считать жизнь злом и страдать от этого — означает придать ей значение, которого она не заслуживает. Пессимист — родной брат оптимиста, оба они разными способами утверждают одно и то же. Что же касается меня, то я — скептик, любящий хорошее вино и сильные ощущения. «Долой теплые набрюшники!» — вот мой лозунг. Самый страшный враг для меня — это благополучие: я не боюсь ни жить, ни умереть, мне страшно процветать… Б-р-р… Этого для себя не хотелось бы… В борьбе мне нравится возможность броситься в гущу сечи и пасть под ударами.
— Как мне все это непонятно, — пылко возразил я. — Борьбу стоит вести только ради победы, а на вашем знамени написано поражение.
Иоланта сделала решительный жест возражения.
— На моем знамени написано: «Победа делу!» — а о гибели под ударами я говорю лишь из страха получить медаль за геройство, потолстеть, повыситься в чине.
— Вы не любите героев?
— Люблю пророков, побиваемых камнями, Прометеев и Квазимодо. Люблю неоплаченный скромный подвиг. Сторонюсь от людей с двойными подбородками, в карманах которых аккуратно сложены удостоверения на звание героя и чек за совершенный подвиг!
Наступила минута молчания. Мы закурили и присели на каменную ограду моста под статуей какого-то святого. Взошла луна. Далеко на другом берегу, венчая собой невысокую гору, высились стройные громады собора, королевского дворца, башни кремля и зубчатые его стены. Ниже грядами спускались к реке старинные дворцы графов и князей, монастыри и островерхие палаты бюргеров. У самой воды чернели вросшие в землю дома алхимиков, и легкая колонна со статуей рыцаря Брунсвика, ногой попирающего дракона, вздымалась из черных и серебристых струй Влтавы. Древний горбатый мост, на котором мы сидели, был украшен каменными изваяниями святых и золотым крестом; на обоих берегах подступы к нему охраняли высокие башни, отделанные каменными кружевами готической резьбы. Город спал. Неумолчно журчала под нами черная маслянистая вода, изредка вскрикивали сонные чайки — мы были одни в ночном городе, и красота минувших веков проникновенно и гордо предстала перед нами.
— Как хорошо! Точно впервые вижу Злату Прагу ночью, — прошептала Иоланта, слегка прижимаясь ко мне от холода. — Но будем продолжать разговор. Мой портрет написала я сама. Теперь нарисую ваш — тремя мазками. Извольте ответить на три вопроса. Первый. Если продавец всучит вам какую-нибудь дрянь, что сделаете вы, сударь?
Я засмеялся.
— Покраснею, замнусь и… ничего не скажу. Что делать? В житейских делах я мало практичен. Но лишь в мелочах. Обмануть меня можно только раз: мучительно долго помню сделанное мне добро, отплачиваю его и все сомневаюсь, не мало ли? Но не забываю и зла. Злопамятность и гордость — мои достоинства. Как часто слышишь теперь поговорку: «Мы — люди не гордые…» Ужасно, правда? Выше всего я ставлю человеческое достоинство, свободную личность — за нее в себе и в других борюсь и в гордости вижу ее проявление. Наш древний кавказский адат говорит: если тебе очень нравится что-нибудь в жизни — будь достоин своей гордости и сдержи себя, пройди мимо; если гордость твоя слаба, и ты не сможешь победить самого себя — добудь желанное с мечом в руке; если не сможешь добиться и этого — убей себя: ты родился напрасно. Итак, формулирую ответ: трезво оценивать житейские мелочи и сознательно пренебрегать ими, ревниво оберегая себя для большего. В попытке добиться его — не жалеть себя. Без большой цели впереди жизнь скучна. Вы видите, что по совершенно другой причине, чем вы, я тоже говорю: «Долой теплые набрюшники!»
— Дорогой союзник, вашу руку, — Иоланта засмеялась, и мы обменялись шутливым рукопожатием. — Теперь второй вопрос. Отвечайте: если вы входите в зал и видите, что вокруг известной красавицы и умницы собралось самое блестящее общество — что сделаете вы, сударь?
— Я — враг всяких обществ и известных умников и красавиц. Не люблю толпы — ни блестящей, ни другой. Высшее удовольствие нахожу в размышлении и дружеской беседе; смысл жизни — в раскрытии самого себя, в вечном развитии своего духовного богатства. Ступеней раскрытия себя — три: начальная — учение, средняя — труд, высшая — борьба. В учении, труде и борьбе раскрываются богатства личности, в этом — жизнь. Высшая форма ее — борьба, подготовленная знанием и трудом. Ступеней блаженства этой стадии тоже три: первая — гибель в попытке, вторая — успешное достижение цели, третья — победа и смерть победителя. Раствориться в достигнутом идеале — что может быть более желанным для каждого настоящего человека — мыслителя, строителя и борца?
— Гм… Продолжайте.
— Я сказал почти все. Мы опять сошлись с вами, Иоланта, хотя шли разными путями. Я тоже люблю хорошее вино и сильные ощущения, но не за то, что они сильные. Я ищу большую идею, которая, будучи великим миражом впереди, потребует усилий и борьбы для попытки своего воплощения. Красоту борьбы, победы или смерти вижу все-таки в самой идее, без нее воин — только добытчик для себя или наемник других. Моя борьба должна освобождать мир и вместе с тем и самого борца, ибо труднее всего победить самого себя. Итак, если «вперед», то обязательно «за свободу!».
— Примите вторую руку! Союз крепнет.
Я сжал тонкие и нежные руки, на сердце стало неизъяснимо легко. Иоланта опустила глаза и тихо засмеялась.
— Но достижимо ли то, за что вы боретесь? Верите вы или знаете?
— Знание в истории народов никогда не двинуло больших масс вперед и не послало ни одного человека на добровольную смерть: это может делать только вера. Но в современных Условиях знание и вера слиты воедино в великом социальном Движении порабощенных за свое освобождение.
И я с жаром заговорил обо всем том, что меня наполняло тогда. Я подвел под инстинктивные народные чаяния твердую базу научного социализма, процитировал классиков Марксизма-ленинизма, опроверг буржуазную критику и реформистские извращения, увязал общие теоретические предпосылки с революционной практикой текущего момента и, наконец, патетически закончил лозунгами, проработанными к первомайским торжествам. Слова лились свободно и живо, я сам чувствовал, что говорю хорошо, и радовался звучанию своего голоса — уверенному, горячему, заражающему пламенной верой.
Я закончил и притих, ожидая, что скажет Иоланта. Она молчала минуту, другую. Потом мне показалось это странным, и я повернулся к ней: положив голову мне на плечо и чуть открыв рот, она сладко спала, слегка посапывая и вздрагивая.
Уж не дурно ли ей?! Я немного отодвинулся и посмотрел получше. В бледном свете заходящей луны видно было спокойное лицо — да, да, Иоланта безмятежно спала, и когда я двинулся, она во сне поправила голову на моем плече, вздохнула, прижалась покрепче, и снова послышалось ровное, какое-то детское посапыванье.
Ну, это уж слишком! Черт побери! Я раздраженно, но осторожно вынул сигарету, закурил ее и осветил лицо девушки; пустые глаза цвета льда были крепко закрыты, побледневшее лицо казалось слабым и нежным, а рисунок рта — беспомощным, почти детским. Спит! Что же делать?
И стало жаль девушку. Луна скоро зашла, и в наступившей темноте я уже не различал лица на моем плече, но впечатление беззащитности осталось. Я расстегнул пальто и прикрыл ее одной полой. Прижал покрепче и стал ждать.
Черная маслянистая вода неудержимо бежала под нами с однообразным журчанием. Было так тихо, точно большой город растворился во мраке, и остались только мы — спящая девушка, я с сигаретой в зубах, да благословляющий нас сверху святой.
Постепенно звезды стали бледнеть, на востоке появилось сиреневое пятно, оно стало шириться и светлеть. Дунул холодный ветерок. В серой дымке весеннего рассвета появились сначала золотой крест и два ряда каменных изваяний, потом ажурная резьба предмостных башен, наконец, обозначился силуэт далеких дворцов и зубчатых стен.
Вот из парков потянул душистый аромат нежной зелени, чирикнули птички, им отозвался вдали автомобильный гудок, показался первый прохожий — и началось общее пробуждение. Звуки ширились и росли, на тысячи ладов загудел большой город. Подняв голову, я долго смотрел на легкие розовые облака, тихонько плывшие в бледном небе; потом оглянулся — в пурпурных лучах восходящего солнца, как розовое сказочное видение, блестел, искрился, сиял старый город. Под нами прошел первый пароходик, и чайки с громким криком закружились над розовой водой.
— Утро, Иоланта! — проговорил я нежно.
— Утро, Иоланта! — проговорил я нежно.
— Как? Что? — девушка протерла глаза кулаками и сонно огляделась вокруг. — Что вы сказали?
— Вы спали, но пора проснуться. Взгляните-ка, что за красота кругом!
— Спала? С вечера? — она ворчливо заговорила, приводя в порядок прическу и платье. — Я продрогла до костей. Нет, это ужасно: молодая девушка, утомленная и слабая, присела на минутку… И что же? Ее заговорили до полусмерти и продержали ночь на каменном мосту. И вы, молодой человек, благонамеренно охраняли свою даму под полой пальто до самого рассвета? Ха-ха-ха!
Она громко хохотала, а я обиженно смотрел на нее.
— Чему же вы смеетесь?
— Вашей дурацкой порядочности. Ага, все понятно: вы импотент, да-да, сударь, импотент! Сегодня же обратитесь к врачу. А вы, бедняжки, живы или вас заморозил этот идиот? — Легким движением тела она сбросила с плеч узкие полоски парчовой ткани, сдернула платье вниз и две маленькие золотисто-розовые груди, нежные-нежные, любопытно глянули на меня. Я невольно сделал неопределенное движение.
— Вот вам! — сказала Иоланта и показала мне язык.
«Девка», — горестно подумал я.
Мы зашагали по мосту молча. У башни на той стороне реки уже сидела толстая баба в белом халате. Перед ней в кипящей воде крутились сосиски.
— Хочу есть… — Иоланта остановилась.
— Да, но такую дрянь… И здесь, на улице!
— Я не дойду домой. — У нее слипались глаза.
Горячие сосиски с хреном показались чудесными.
— У меня есть и горячее молоко, но литр стоит…
— Давайте скорее!
Иоланта пила молоко, как щенок, закрыв глаза и сопя. И умиление опять охватило меня.
«Ребенок», — нежно подумал я и бережно поддержал ее Рукою.
— Ну, где же ваш монастырь?
Кивком головы она указала путь, и мы снова двинулись, обнявшись по-братски. У дверей тяжелого мрачного дома с Фестом на стене она остановилась.
— Прощайте. Спасибо за все. Вы устали, милый. Так жалею вас, — теплыми губами она едва коснулась моего лба. — Что бы сделать вам приятного? Возьмите это — на память о первомайской ночи!
Она сняла с груди серебряную розу, наскоро пожала мне руку и исчезла в дверях.
Я нес в руке маленькое сокровище, хрупкое, как Иоланта, такое же изысканное и неживое. Куплю цепочку и повешу на шею — пусть оно всегда будет со мной, как талисман, как благословенье. Навеки!
У входа на мост какой-то старик, случайно оказавшийся со мною рядом, едва не попал под машину: я схватил его обеими руками и рванул назад, на тротуар. Огромный автомобиль, пыхтя, проехал мимо, серый грузовик с железными ящиками, доверху набитыми городским мусором. За ним остался след вывалившихся нечистот и в них, вдавленная в грязь, лежала серебряная роза Иоланты…
«Грозное предзнаменование!» — должен был бы закричать я тогда. Но человек в своем странствии не в силах разгадать таинственных письмен судьбы: его странные глаза пристально глядят только вперед, но видят лишь то, что уже за плечами. Мой путь пересекла темная тень Грядущего, но я шагнул через нее, ничего не поняв.
Спать не хотелось. Я бродил по улицам так, без цели, просто шел и шел среди чужих людей, спешивших на работу. Но почему же они казались мне родными? И город — красивее, чем всегда, и весеннее небо — точно видел я его впервые?…
«Вот именно — первая весна… Моя весна. Мне ничего не нужно — значит, я по-настоящему счастлив», — говорил я себе, останавливаясь у витрин и глядя куда-то невидящими глазами. Зашел в книжный магазин и купил «Сентиментальное путешествие» Стерна. Маленькую аккуратную книжечку погладил и любовно положил в карман. Она была переплетена в оранжевый сафьян, напоминавший цвет волос Иоланты в лучах солнца. Вспоминать ее глаза не хотелось, хотя они вовсе не пустые — обыкновенные светло-голубые глаза. «Порочный взгляд?»… Идиот! Боже, что за идиот этот Гришка!.. Я рассмеялся и закурил. Вдруг вспомнил поцелуй у дверей дома и потрогал себе лоб. Здесь… губы были теплые, детские… «Так жаль вас». Она сказала «милый». Почему, а? Ведь неспроста!
Весело отправился я домой, принял холодный душ и пошел на работу.
Перед вечером мне понадобилось зайти в Полпредство. И неожиданно я встретил там ее — судьба опять сводила нас вместе…
Это случилось на лестнице, устланной алым ковром. Сквозь широкие окна каскадами лился теплый свет. Высокая и стройная, в строгом черном костюме, она стояла на две-три ступени выше меня. Голова слегка запрокинута назад как бы под тяжестью темно-рыжих кудрей, лицо цвета слоновой кости совершенно неподвижно, взмахом крыльев высоко подняты брови, необычно светлые глаза цвета льда широко раскрыты и кажутся слепыми или, может быть, ясновидящими? Что меня поразило в ней тогда? Благородство облика? Гордость позы? Глаза, которые показались мне безумными, потому что я не сумел прочесть в них тайны, погубившей ее жизнь и мою? Слепой и ясновидящий взор так пристально скользил поверх моей головы, что я не выдержал — и обернулся, но увидел лишь белые стены. Или уже тогда, сквозь столько грядущих лет, в белизне этих стен ей открылся образ судьбы ее и конца — белая снежная равнина, на которой она будет лежать, истекающая кровью и окруженная голодными псами?
Я задумался и молчал. Потом, когда молчание стало неловким, наудачу раскрыл книгу, которую держал в руках, и прочел одну фразу. Сначала про себя, потом шепотом, наконец — громко и восторженно:
— «Передо мной была одна из тех голов, какие часто можно видеть на картинах Гвидо, — нежная, бледная, проникновенная, чуждая низких мыслей откормленного невежества, которое глядит на мир сверху вниз, но вместе с тем лишенная робости, поднимающая глаза снизу вверх. Она смотрела прямо вперед, но так, точно взор ее видел потустороннее…»
— Какой пыл, — усмехнулась Иоланта, глядя на меня сверху вниз. — Вы всегда зачитываете дамам комплименты по книгам?
— Не смейтесь! Это — ваш портрет. Стерн пророчески написал его, а я подношу с благоговением… и любовью!
Лед растаял в пустых и холодных глазах: они стали голубыми и теплыми, я видел такое море в Италии когда-то.
Точно проснувшись, она вздрогнула и взглянула на меня. Низкий, грудной, чуть хрипловатый голос прозвучал ласково:
— Послушайте, проведем вечер вместе! Едем в театр! Сви-Дэние в восемь. Согласны?
— Согласен ли я?.. Боже! Но до театра поужинаем вдвоем. Пожалуйста! Свидание в семь!
— А до ужина побродим по городу! Любите город вечером? Да? Свидание в шесть?
— В пять, Иоланта! Нам предстоит вместе бродить долгодолго, а в начале пути мы зайдем в Консульство, чтобы зарегистрироваться как муж и жена.
Как я это сказал — не знаю, просто сказал и замер. Но ясновидящий взор в темной глубине моего «я» нашел правду. И мне стало вдруг так легко и спокойно.
В пять часов мы вошли в кабинет консула, товарища Кля-вина. Добрый толстяк вопросительно поднял голову:
— Что случилось?
— Необычайное событие!
— Арест?
— Плен!
Секунду старый латышский стрелок глядел на нас, выпучив глаза. Потом, когда я осторожно обнял Иоланту за плечи, он осел в кресло и закурил сигару:
— Дети мои, нужно было догадаться сразу. Что делать?
Вот книга раскрыта. Казенная книга с графлеными листами. Я беру перо.
— Черт возьми! — Большая клякса расплылась за моей взволнованной подписью.
— Ну вот, — жалобно тянет Иоланта, — я задумала, что ваше первое слово после заключения брака должно стать символом нашей будущей жизни. И вдруг вы говорите «черт возьми».
Такая бурная, такая неудержимая радость переполнила мое сердце, что я молча смотрю на нее и не понимаю, не знаю, как ответить.
— До заключения брака далеко, — важно басит консул, — нужна еще подпись невесты. Подпишитесь-ка вот здесь — и тогда посмотрим, что скажет этот молодой человек.
Когда она дописывает последнюю букву, горячая волна восторга поднимает меня высоко на гребень и швыряет вперед. Я заключил молодую жену в объятия и целую ее. Хочу раз, а целую два и три. Это происходит в один момент и совершенно неожиданно. Потом смущенно отскакиваю от девушки. Консул, сдвинув на кончик носа большие очки, смотрит на нее, улыбаясь:
— Как вы истолкуете этот символ?
— Но он не сказал ни слова! — Иоланта тоже смущена, но глядит на меня с радостной улыбкой. — Я ровно ничего не поняла!
Хохочет консул, довольна Иоланта, и я радостно отдаюсь волне горячего человеческого счастья. Хочется раскрыть объятия всему миру… Нет, просто прижаться лицом к этим тонким и нежным рукам…
Иоланта с улыбкой наблюдает за мной и, видя мое смущение, приходит на помощь:
— Закурите сигарету, и я с вами, мне неудобно одной.
Она протягивает свой золотой портсигар. Крышка раскрыта. Окаменев от ужаса, я читаю знакомым острым почерком написанные слова: «I am loving you only and all my other loves are but nothing» — «Люблю лишь тебя, и вся моя иная любовь — только ничто».