Он любил тишину читального зала. Эта тишина была властной, покоряющей. Она захватывала каждого, настраивала на особый рабочий лад. Сосредоточенные лица студентов, стопки толстых книг на столах, бесшумные и точные движения библиотекарей… Он с увлечением читал, конспектировал прочитанное, размышлял, ничего не замечая вокруг.
В этот вечер он работал с таким упоением, что забыл о времени.
– Товарищ Власов, пора на отдых! – услышал он голос библиотекаря.
Федя отложил книгу и осмотрелся. Полутемный зал пустовал.
Настольные лампы были погашены. Только с его стола из-под зеленого абажура по залу растекалась полоска света.
– Уже десять тридцать, – продолжала библиотекарь. – Вы так увлеклись, что мне жаль было прервать…
– Вы извините, пожалуйста, задержал вас, – смущенно сказал Федя. Но по взгляду старушки, по ее одобряющему тону чувствовалось, что она не только не сердится на него, но понимает его увлечение и даже радуется этому.
Из библиотеки Федя зашел в комитет комсомола. Алеша Лебедев, несмотря на позднее время, сидел, склонившись над бумагами. В комнате пахло табаком. В беспорядке стояли принесенные из других кабинетов стулья. Видно, что недавно здесь проходило собрание.
Продолжая дописывать начатую строчку, Алеша поднял голову и кивнул Феде:
– Здорово, Власов! Здорово! Одну минутку!
И пока Федя открыл форточку и сел на стул, он торопливо набросал несколько строчек и шепотом перечитал их.
– Отлично! – похвалил он сам себя и обратился к Феде: – Ну, как оркестр, Власов?
– Живет! Вернее – начинает жить! – ответил Федя. – Вчера начали разучивать увертюру из «Кармен». Пианист плохой у нас, Алеша, придется заменить, неловко как-то, но придется.
– Может быть, научится? Уж очень хочется ему… – неуверенно возразил Алеша.
– Время не ждет. До олимпиады срок небольшой. Вон в горном институте оркестр работает с первых дней занятий.
– Смотри, как лучше, только не обижай парня. – Алеша помолчал и спросил: – Что это ваш Семенов из вуза в вуз мотается? Сюда пришел из медицинского, теперь задумал в горный переходить. Характер неспокойный или действительно себя не нашел?
Федя представил себе заносчивого, шумливого студента Семенова, всегда гладко причесанного и в галстуке необыкновенной расцветки.
– Он и не найдет себя. Очень уж требователен ко всем и ко всему, кроме себя…
– Но ты пытался говорить с ним? – перебил Алеша.
– И говорил и ссорился! Все равно что мертвому припарки! – Федя махнул рукой. – Алеша, я к тебе по делу.
– Нет, Власов, ты Семеновым все-таки займись… Ну, говори: какое у тебя дело? Впрочем, у меня есть к тебе сначала один личный разговор. И чую – удивишься.
Он встал, перешел к переносной вешалке, на которой висела его шинель, достал из кармана бумажку и, посмеиваясь, подошел к Феде.
– Я стихи сочинил, слушай, – сказал он.
Нараспев, не своим голосом, Алеша начал читать:
Видно было, что стихи ему нравились. Он горячо жестикулировал, то и дело посматривая на Федю.
Алеша помолчал.
– Ну что? – спросил он. – Ты говорил мне, что состоял когда-то в литературном кружке Дворца пионеров, – значит, разбираешься в этих делах.
Федя взял в руки стихи и внимательно перечитал их.
– По-моему, плохо, – спокойно сказал он.
У Алеши даже брови вскочили.
– Почему плохо?
– Несамостоятельно!
– Как это несамостоятельно?
– Своего ничего нет. Фразы все затрепанные: «в тиши столетних кедрачей», «зеленый бархат сочных трав». Так еще в восемнадцатом столетии писали. И, кроме того, что это за песня вместе с лесом? Почему ты должен угодить этой песней своей невесте? Читатель не поверит тебе. Рифма неважная. Нет, Алеша, честное пионерское, стихотворение плохое. И ты, пожалуйста, не спорь!
– Да я и не спорю, – как-то сразу равнодушно сказал Алеша. – Я-то думал – ничего. Значит, по-твоему, не стоит баловаться стихами?
– Ни в коем случае, – строго сказал Федя, – литература баловства не терпит. Да разве только литература. Возьми свою геологию.
– Что верно, то верно, Власов.
– Знаешь, Алеша, у меня есть друг – Игорь Пересветов. Он учится в Москве, на филфаке. Да я рассказывал тебе о нем. Вот он хорошие стихи пишет. Хочешь, я прочту тебе его стихи?
– Прочти, – с любопытством сказал Алеша.
Федя минуту молчал, потом, опираясь руками о спинку стула, спросил:
– О любви хочешь? Только это старое стихотворение. Он писал его еще в школе.
– Читай.
Чуть подняв голову, тихим голосом, но с чувством Федя прочел стихотворение Игоря:
Алеша слушал очень внимательно, даже шепотом повторял некоторые строки. И когда Федя кончил, сказал с воодушевлением:
– Ну, это настоящий поэт.
– Врожденный! И знаешь, Алеша, я верю в его большое будущее.
– И, пожалуй, не ошибаешься!
– Жаль только, немного зазнается, – вздохнул Федя.
– Это от молодости! Подрастет, поумнеет, станет проще.
– Я тоже так думаю, – сказал Федя, но в словах его Алеша не почувствовал убежденности и посоветовал:
– А ты по-дружески критикуй его. Зазнайство – это, брат, оковы для способного человека.
– Я и так уж стараюсь. Долбил об этом в каждом письме. Только в последнее время он почему-то писать перестал.
– Может, обиделся!
– Едва ли! Здесь что-то другое.
– Ого! – воскликнул Алеша, взглянув на часы. – На новые сутки двадцать минут перешло. Какое у тебя дело? Говори!
Алеша сел за стол. Федя впервые заметил, какой у Алеши красивый профиль: тонкий нос с горбинкой, выпуклый энергичный лоб со спустившейся прядкой волос и полные губы, в упрямой складке которых как бы выразился весь характер Лебедева. Но что-то чужое и незнакомое было в этом красивом лице товарища.
Федя вдруг почувствовал, что не может найти подходящих слов, словно перед ним сидел какой-то далекий человек. Он перешел на другое место, и когда встретился взглядом с Алешиными глазами, то увидел в них то теплое заинтересованное выражение, которое и располагало всех студентов к откровенности с Лебедевым.
– Ты знаешь, Алеша, черт его знает, Алеша, – сбивчиво начал Федя, – не дает мне покоя эта свет-трава. С одной стороны, подумаешь: вроде как бы сказка, легенда, с другой, посмотришь: а вдруг все это правда? Разве мало человечество затеряло сокровищ? Может быть, свет-трава и есть то великое средство, которое избавит народ от гипертонии, эпилепсии, психических заболеваний. Недавно в газетах опять были напечатаны статьи о лекарственных травах. Сообщалось даже, что Министерство здравоохранения намерено расширить в мединститутах курс фитотерапии, чтобы улучшить изучение лекарственных трав. Открыть бы свет-траву, Алеша, а? Может быть, нам всем курсом взяться?
Алеша слушал Федю, сидя по-прежнему на столе. Плечи его перекосились, рука повисла, голову он держал набок. По-видимому, ему было очень неудобно сидеть в такой позе, но он не решался изменить ее, пока Федя говорил.
Когда тот кончил, Алеша соскочил со стола, прыжком бросился к двери и, встав в позу боксера, сказал:
– А ну давай разомнемся. С утра сижу. Все тело затекло.
Федя не успел слова сказать, как Алеша молниеносно налетел на него и начал награждать крепкими тумаками. Несколько секунд Федя только несмело защищался, но азарт захватил и его. Он сжал кулаки и пошел в наступление с таким упорством, что Алеша, запыхавшись, завопил на всю комнату:
– Ну здоров ты! Тебе, Власов, боксером надо быть.
Распалившийся Федя схватил Алешу в охапку и начал тискать в дружеских объятиях.
Вдруг дверь комнаты раскрылась, и в ней показалась доцент Николаева – секретарь партийного комитета университета.
– Что тут случилось? – с испугом воскликнула она, готовясь позвать кого-нибудь на помощь.
Алеша и Федя выпустили друг друга и не могли сказать ни слова: они запыхались и еще больше смутились.
Алеша и Федя выпустили друг друга и не могли сказать ни слова: они запыхались и еще больше смутились.
– Вопрос тут серьезный решаем, Татьяна Филипповна, – наконец сказал Алеша.
Николаева рассмеялась.
– Я за две комнаты отсюда услышала, что тут у вас дискуссия разгорелась.
– В самом деле, Татьяна Филипповна, я даже хотел к вам бежать, – сказал Алеша.
– Ну, если вопрос неотложный, решим его без промедления, – согласилась Николаева. Она села на стул и с веселыми искорками в глазах посматривала на товарищей.
Алеша шумно придвинул стул и сел напротив Татьяны Филипповны, приглаживая волосы и все еще тяжело дыша.
Федя стоял, прислонившись к шкафу. Он вспомнил, с какой горячей заинтересованностью Алеша не раз расспрашивал его о свет-траве. Федя чувствовал, что тот воспринял легенду как быль. Но что могла подумать и сказать о свет-траве Татьяна Филипповна – заведующая кафедрой ботаники, руководитель ботанического кружка университета?
– Ну, давай рассказывай, Власов! – обратился к Феде Алеша.
И Федя рассказал легенду о свет-траве и все, что думал о ней.
Он боялся смотреть на Татьяну Филипповну. А вдруг ей кажется все это не стоящим внимания пустяком? Уж лучше не следить за выражением ее лица и рассказать все, все.
Николаева поднялась и молча прошлась по комнате.
– Ну что же, все это очень интересно! – сказала она.
Окрыленный ее словами, он взглянул на нее. Татьяна Филипповна была высокая, худая. Седые волосы и темное платье придавали ей строгость. Но Федя по рассказам студентов знал, что Николаева добрая и простая.
«Легенда… Красивая, поэтичная легенда! И как она захватила его!» – не переставая присматриваться к Феде, думала Николаева.
– Ну что же, все это очень интересно! – повторила она. – Но задачу вы берете на себя не легкую, Власов. И путь ваш пока неверен. Вы думаете искать только свет-траву…
– А что же еще искать, Татьяна Филипповна? – спросил Алеша, все время молча наблюдавший за Николаевой и Федей.
– Я думаю, что надо изучить растительный мир района Семи Братьев. Ведь у вас начало уже сделано. Вспомните свой гербарий, который вы подарили нашему кабинету ботаники. Попробуйте продолжить эту работу.
– И тогда свет-трава придет сама в руки, – сказал Алеша, внимательно следивший за ходом мыслей Николаевой.
– И не только свет-трава. Могут быть другие, не менее ценные открытия. Мало ли у нас в Сибири растений, еще не известных человеку.
– Это не под силу одному, – сказал Федя.
– А вы в одиночестве не останетесь. Здесь вам поможет наш ботанический кружок, а в районе найдутся краеведы, которые, может быть, и без нас уже ведут эту работу.
– Наверняка такие люди есть. Ведь вот что любопытно, Татьяна Филипповна: большинство геологических открытий первоначально делается местными следопытами, – заметил Алеша.
– Не только геологических. У нас сотни примеров из других областей науки, – сказала Николаева.
Они проговорили до двух часов ночи. Было решено, что на ближайшем занятии ботанического кружка Федя сделает сообщение о растительности района Семи Братьев и познакомит студентов с планами своей дальнейшей работы.
Федя пришел домой в третьем часу.
Он осторожно стукнул в окно, и в сенях сейчас же послышались легкие шаги матери.
– Ты, сынок?
– Я. – И уже в комнате Федя сказал скорее себе, чем матери: – А ты не спала. Ждала меня. Беспокоилась.
Мать взглянула в оживленное лицо сына, и сразу же тревога ее улеглась.
– Я в университете задержался с Алешей и с парторгом, насчет свет-травы разговаривали. Спи скорее! – тихо говорил Федя, снимая полушубок и шапку.
Он прошел на кухню, плотно прикрыл за собой двери и с аппетитом принялся за жареную картошку. Неожиданно он увидел на окне голубой конверт. Письмо было от Игоря. Федя взял конверт в руки и с удовольствием почувствовал на ладони его тяжесть. Он любил длинные письма от Игоря.
Федя уселся поудобнее на стуле, положил ноги на перекладины стола и стал читать письмо.
Игорь писал:
Гей, дружище! (Так приветствовали они друг друга с той далекой поры, когда оба увлекались произведениями Аркадия Гайдара и переняли язык его героев.) Не писал тебе целую вечность. Набирайся терпения и читай подробный отчет о моей жизни.
Живу в общежитии. Соседи – Ванька и Паша, ребята хорошие. Ванька такой же, как ты, «правильный» в жизни. Любит учить всех уму-разуму, критикует чуть ли не каждый мой поступок, но я ему прощаю, потому что он напоминает тебя…
Федя оторвался от письма и подумал, что Игорь всегда прощал ему то, чего не терпел от других. И еще подумал он о том, что никогда прежде не намекал Игорь на свои чувства к Феде.
– Эх, друг, друг! – с нежностью прошептал Федя, представляя, как бы в этот момент была радостна встреча с Игорем.
…О втором моем соседе ты прочтешь с особым интересом, потому что он негр, вырос в Америке и несколько лет тому назад бежал оттуда очень романтичным образом, о чем я расскажу тебе при встрече. Зовут его Поль, мы же переименовали его в Пашу. С детства он владеет нашим языком, которому научил его русский эмигрант, бывший владелец золотых приисков на Лене. Как ни странно, этот же эмигрант, некто Федоров, тоскующий в Америке о России, вызвал в маленьком негре огромный интерес к нашей Родине, и в частности, к Сибири. Паша говорит, что на географический факультет он пошел из-за этого.
Как только Паша узнал, что я сибиряк, он очень заинтересовался мной.
На собраниях он садился рядом со мной, подсаживался к моему столику в столовой, проводил время со мной в библиотеках и наконец перешел на жительство в нашу комнату.
Учится он уже на четвертом курсе. О родине своей, о родных говорить не любит. Или очень уж больно ему вспоминать, или он такой бесчувственный. Это мы с Ванькой никак не можем решить.
От меня да от Паши и Ванька заразился любовью к Сибири. Стали мы втроем часто ходить на Ярославский вокзал, встречать поезда, идущие из Сибири. Подойдет к платформе поезд, точно отдуваясь, задохнувшись от быстрого бега, остановится. Смотрим мы, как народ выходит из дверей. Тащат вещи, глазами ищут встречающих, лица у всех взволнованные. Слезы, цветы, поцелуи, чего только не насмотришься!
В эти моменты я всегда представлял свой отъезд. Как тронулся поезд от вокзала моего родного города. Мысленно видел я, как кто-то, подобно мне, прощался с прошлым и тревожно, но вместе с тем с какой-то приглушенной радостью уходил в неизвестное будущее. Наверно, такое же чувство испытывали и мои товарищи. Ванька вспоминал прощание с матерью на Нижегородском вокзале, а в памяти Паши оживали могучие очертания корабля и веселый кочегар, спрятавший его в уголь.
Я представлял, как мчался этот поезд по железным мостам, перекинутым через сибирские полноводные реки, и пассажиры любовались высокими скалистыми берегами, островами в густом снежном серебре. Я видел, как бежал этот поезд по рельсам, ослепительно блестевшим на солнце, проложенным на таежных просторах, которым, кажется, нет ни конца ни края.
Мы стояли на краю платформы. Вдруг кто-то дотронулся до моего плеча. Я оглянулся и увидел летчика, совсем еще молодого, голубоглазого. У ног его стояли два чемодана, лежал сверток с постелью. Он попросил посмотреть за вещами и, получив согласие мое и Ваньки с Пашей, тотчас же исчез в вагоне. Вскоре летчик появился в тамбуре. Он осторожно нес на руках девушку. Она была одета в черный меховой полушубок, пуховую шаль, в белые новые чесанки.
Нас поразило, что девушку не смущало ее необычное положение. Она обвила рукой шею летчика и широко открытыми темными глазами смотрела вокруг с таким любопытством, точно в жизни она не видела ничего интереснее вокзала. Поразило нас и то, с какой простотой и достоинством нес молодой летчик свою необычную ношу, не обращая никакого внимания на устремленные на него любопытные взгляды.
Я сейчас же вспомнил себя: я стыдился ходить на базар, и когда, случалось, мать посылала меня туда, я тщательно завертывал в газету купленные продукты, чтобы не выглянула где-нибудь головка лука или огурец, по которым прохожий сразу же догадается, что был я именно на базаре. «Интересно, как бы я почувствовал себя с этой девушкой на руках», – с любопытством подумал я тогда.
Летчик подошел к нам, поблагодарил и посадил девушку на чемодан. Она приподнялась на руках, передвинулась, удобно устраиваясь на чемодане. Я понял, что она не владеет ногами.
Девушка с улыбкой вопросительно посмотрела на нас, очевидно удивляясь, почему мы не уходим. От взгляда ее мы почувствовали неловкость, но все же не ушли.
«Может быть, вам помочь?» – спросил я.