— И хан такой же лев, а я лазил ему в пасть и сжигал города под самым его носом.
— Что же ты, шальная голова, хочешь затеять войну с князем?
— Хмельницкий же пошел на гетманов! Что мне ваш князь?
Заглоба еще больше встревожился.
— Тьфу, черт возьми! Это ведь пахнет бунтом! А после всего этого — палач, виселица и веревка! Это хорошая тройка, на ней можешь заехать если не далеко, то высоко. Но ведь Курцевичи тоже станут защищаться.
— Так что ж? Придется погибнуть или им, или мне. Я бы отдал за Курцевичей свою душу. Они были мне братьями, а старая княгиня матерью, которой я, как собака, смотрел в глаза! Когда татары поймали Василия, кто пошел за ним в Крым? Кто его отбил? Я, Богун. Я любил их и служил им как раб, думая, что заслужу себе девушку. А они продали меня, как раба, на злую долю и несчастье. Прогнали меня. Я и пойду — только поклонюсь им раньше за хлеб и соль, что ел у них… и отплачу им по-казацки… Я свою дорогу знаю!
— Куда же ты пойдешь, когда начнешь бороться с князем? К Хмельницкому?
— Если бы мне дали эту девушку, был бы я вам братом, другом, вашей саблей, душой, вашим верным псом. Я взял бы своих казаков, созвал бы с Украины других и пошел бы на Хмельницкого и родных мне братьев запорожцев, перетоптал бы их и, думаешь, потребовал бы за это какую-нибудь награду? Нет! Взял бы только эту девушку и отправился бы с ней за Днепр, в степь, на дикие луга, на тихие воды, я удовольствовался бы этим, а теперь…
— А теперь ты взбешен.
Атаман не ответил ни слова, только ударил нагайкой коня и поскакал вперед, а Заглоба задумался о том, в какую он попал передрягу. Вне всякого сомнения, Богун намеревался отомстить Курцевичам за свою обиду и силой увезти княжну. Заглоба готов был участвовать и в этом заговоре. На Украине часто случались подобные происшествия и кончались иногда безнаказанно. Конечно, если виновный не был шляхтич, то дело было опаснее, но наказать казака было труднее — где же было искать его, да и разве его найдешь? Совершив преступление, он убегал в дикие степи, где его не могла дослать человеческая рука, — только его и видели! — а когда начиналась война или нападали татары, он снова появлялся, потому что тогда закон был бессилен. Таким образом мог спастись и Богун, и Заглобе незачем было помогать ему и брать на себя половину ответственности. Он бы и не решился на это, хотя Богун и был его другом, так как ему, как шляхтичу, не подобало водить дружбу с казаком, и идти против шляхты, тем более что он знал Скшетуского и не раз пил с ним. Хотя Заглоба был порядочный негодяй, но все-таки до известной степени. Распивать по Чигиринским корчмам с Богуном и другими казачьими старшинами, в особенности на их деньги, куда ни шло, а иметь таких друзей-казаков во время казацких бунтов было даже хорошо. Заглоба очень заботился о своей шкуре, хотя и сильно попорченной, и теперь только сообразил, что из-за этой дружбы попал в страшную грязь. Было понятно, что если Богун похитит невесту княжеского любимца, то оскорбит самого князя; тогда ему останется только бежать к Хмельницкому и присоединиться к восстанию. Заглоба твердо решил не вмешиваться в это дело, а тем более участвовать в восстании, потому что боялся князя как огня.
— Тьфу! — ворчал Заглоба. — Я вертел за хвост самого черта, а теперь Богун хочет вертеть меня за голову — и уж наверное свернет ее. Черт его побери с его бабьей рожей и татарской рукой! Вот попал я на свадьбу, настоящую собачью свадьбу! Черт возьми всех Курцевичей и всех женщин! На что мне они? А теперь мне в чужом пиру похмелье И за что? Разве это я хочу жениться? Пусть черт женится, а мне все равно! Если пойду с Богуном, то Вишневецкий сдерет с меня шкуру; а если я брошу его, то или он убьет меня, или чернь. Ничего нет хуже, как брататься с грубиянами. Лучше бы мне быть теперь в шкуре лошади, на которой я сижу, чем в своей собственной… Я поступил как мальчишка, и если мне теперь исполосуют шкуру, то поделом.
И Заглоба, раздумывая над своим положением, впал в еще худшее настроение духа Жара была невыносимая; его лошадь, давно не ходившая под седлом, шла тяжело, а Заглоба к тому же был плотный мужчина Боже! Чего бы он не отдал, чтобы сидеть теперь в прохладной корчме за кружкой холодного пива, вместо того чтобы мчаться по выгоревшей от солнца степи.
Хотя Богун сильно торопился, но все-таки убавил шагу, так как жара была неимоверная Когда же пришлось дать отдых лошадям, то Богун воспользовался этим, чтобы поговорить с есаулами и дать им приказания, так как они до сих пор еще не знали, куда едут и что им надо будет делать. До слуха Заглобы долетели только последние слова приказания:
— Ждать выстрела!
— Добре, батьку!
— А ты поедешь со мною вперед? — обратился он вдруг к Заглоба.
— Я, — сказал последний с досадой, — я тебя так люблю, что уже половина души облилась потом из-за тебя; почему же мне не пожертвовать и другой. Ведь мы с тобою словно контуш и подкладка… Я надеюсь, что черт возьмет нас вместе; впрочем, мне все равно, и в аду, наверное, не будет жарче…
— Едем!
— Свернуть себе шею!
Они поскакали вперед, а за ними казаки, но так медленно, что вскоре отстали и наконец совершенно пропали из виду.
Богун с Заглобой ехали рядом, оба в глубоком раздумье Заглоба дергал усы — видно было, что голова его сильно работает, может быть, он раздумывал, как выйти из этого неловкого положения. Он то ворчал про себя, то смотрел на Богуна; на лице которого отражались попеременно и гнев, и тоска
"Странное дело, — думал Заглоба, — такой красавец, а не сумел покорить девушку. Правда, он казак, но зато — известный рыцарь и подполковник; рано или поздно он получит дворянство, если не присоединится к мятежникам, — все это зависит от него самого. Скшетуский славный малый и красивый, но ему нельзя даже и равняться с этим писаным красавцем. Ой, сцепятся они при встрече! Оба они большие забияки".
— Богун, ты хорошо знаешь Скшетуского? — спросил вдруг Заглоба.
— Нет! — коротко ответил атаман. — Трудно тебе будет справиться с ним. Я видел собственными глазами, как он открыл дверь Чаплинским. Это настоящий Голиаф.
Богун не отвечал; они опять углубились каждый в свои мысли и заботы, а Заглоба повторял время от времени:
— Что ж, ничего не поделаешь!
Прошло несколько часов. Солнце склонилось к западу, с востока подул холодный ветерок Заглоба снял свой меховой колпак, провел рукой по вспотевшей голове и сказал про себя:
— Да, да, нечего делать.
— Что ты говоришь? — спросил Богун, как бы просыпаясь от сна.
— Говорю, что сейчас стемнеет. Далеко еще?
— Нет, недалеко.
Действительно, через час совершенно стемнело. Они въехали в густой яр; вдали блеснул огонек.
— Это Разлоги! — сказал вдруг Богун.
— Да? Брр! Как холодно в лесу!
— Подожди-ка! — сказал Богун, придерживая коня. Заглоба взглянул на него. Глаза атамана, которые обыкновенно светились в темноте, теперь горели, как два факела.
Они долгое время стояли неподвижно на краю леса. Наконец вдали послышалось фырканье лошадей. Это из глубины леса подъезжали к ним казаки Богуна
Есаул подъехал к Богуну за приказаниями; тот прошептал ему что-то на ухо, и казаки остановились.
— Вперед! — сказал Богун Заглобе.
Вскоре перед ними показалась темная масса дворовых строений, сараи и колодцы Разлог. На дворе было тихо, собаки даже не залаяли. Большая луна обливала серебристым светом постройки. Из сада доносился запах вишневых и яблочных цветов; везде было так спокойно, ночь так очаровательна, что недоставало только звуков теорбана под окнами красавицы княжны.
В некоторых окнах светился еще огонь.
Два всадника подъехали к воротам.
— Кто там? — раздался голос ночного сторожа.
— Не узнаешь меня, Максим?
— А, это ваша милость! Слава Богу!
— На веки веков! Отворяй. Ну что у вас?
— Все хорошо. Да уж давно вы не были в Разлогах.
Ворота пронзительно заскрипели, через канаву перекинули мост, и всадники въехали на двор.
— Послушай, Максим, не запирай ворот и не подымай моста, мы сейчас поедем назад.
— Что это, ваша милость, приехали к нам точно за огнем?
— Да, за огнем… Привяжи лошадей к столбу.
Глава II
Курцевичи еще не спали, а сидели за ужином в комнате, украшенной оружием и тянувшейся во всю ширину дома. При виде Богуна и Заглобы все вскочили. На лице княгини выразилось не только удивление, но неудовольствие и страх Из молодых князей было налицо только двое: Симеон и Николай.
— Богун! ты зачем? — спросила княгиня
— Приехал с поклоном к тебе, мать. Разве ты мне не рада?
— Рада-то рада, а все-таки удивляюсь, что ты приехал; я слыхала, что тебе поручено охранять Чигирин. А кого еще послал нам Господь?
— Это Заглоба, шляхтич и мой приятель!
— Это Заглоба, шляхтич и мой приятель!
— Очень вам рада, — сказала княгиня
— Очень вам рады, — повторили Симеон и Николай.
— Сударыня, незваный гость хуже татарина, — отозвался Заглоба, — но говорят тоже, кто хочет попасть в царство небесное, должен приютить странствующего, накормить голодного и напоить жаждущего.
— Так садитесь, кушайте и пейте, — сказала старая княгиня. — Спасибо, что приехали. Но тебя, Богун, я никак не ожидала; разве у тебя есть какое-нибудь дело?
— Может, и есть, — сказал протяжно атаман.
— Какое же? — тревожно спросила княгиня.
— Придет пора, поговорим… Дайте отдохнуть, мы прямо едем из Чигирина и ужасно устали.
— Видно, ты очень спешил к нам?
— А к кому же мне и спешить, как не к вам? А княжна здорова?
— Здорова, — сухо ответила княгиня.
— Хотелось бы повидаться с ней.
— Елена спит.
— Жаль, потому что я не долго останусь здесь.
— А куда же ты едешь?
— Да ведь война, матушка! Некогда. Гетманы каждую минуту могут отправить меня, в поле, а мне жаль бить запорожцев. Разве мы мало ездили с ними за турецким добром, не правда ли, князья? Плавали по морю, лили и пировали вместе, а теперь стали врагами.
Княгиня быстро взглянула на Богуна В голове ее мелькнула мысль, что Богун; намерен присоединиться к мятежникам и приехал разузнать намерения ее сыновей.
— А ты что же думаешь делать? — спросила она его.
— Я, матушка? Что ж, хоть и тяжело бить своих, да надо.
— Так и мы сделаем, — сказал Симеоа
— Хмельницкий — изменник! — прибавил Николай.
— Пусть погибнут изменники! — воскликнул Богун.
— Так-то все на свете, — продолжал он. — сегодня тебе человек приятель, а завтра — Иуда Никому нельзя верить.
— Только добрым людям, — сказала княгиня.
— Конечно, добрым людям можно верить. Поэтому-то я и верю вам, что вы добрые люди, а не изменники…
В голосе атамана было что-то до того страшное, что на минуту настало глубокое молчание Заглоба смотрел на княгиню, моргая здоровым глазом, а последняя устремила свой взор на атамана.
— Война не оживляет людей, а морит, — продолжал он, — вот почему я хотел повидаться с вами перед походом… Кто знает, вернусь ли я, а вы меня пожалеете, так как вы мои хорошие друзья, не правда ли?
— Бог видит, мы с детства тебя знаем.
— Ты наш брат, — прибавил Симеон.
— Вы хотя князья и шляхтичи, но не брезговали казаком, принимали его в своем доме… и обещали родную дочь. Вы ведь знали, что для казака без нее нет житья на этом свете, и смиловались над ним.
— Ну что говорить об этом, — сказала поспешно княгиня.
— Нет, матушка, надо говорить; вы мои благодетели, а я просил вот этого шляхтича, моего друга, чтобы он усыновил меня и дал мне свое имя, чтобы вам не было стыдно отдавать свою родную дочь за казака Он согласен на это, и мы будем хлопотать на сейме, а после войны я поклонюсь коронному гетману, который благоволит ко мне и вступится за меня; он ведь и Кшечовскому выхлопотал дворянскую грамоту.
— Помоги тебе Господь! — сказала княгиня.
— Спасибо вам, вы люди искренние. Но перед войной я хотел бы еще раз услышать от вас, что бы отдадите за меня Елену и сдержите ваше слово — вы ведь шляхта и князья
Атаман говорил медленно и торжественно, однако в голосе его звучали угроза и предостережение.
Старая княгиня взглянула на сыновей, а те на нее. Наступило молчание. Вдруг громко закричал сидевший на шесте сокол, за ним начали кричать и другие, а большой орел взмахнул крыльями и испустил клекот; дрова в печке погасли; в комнате сделалось темно и мрачно.
— Николай, прибавь огня, — сказала княгиня.
Молодой князь подбросил дров.
— Ну что же, обещаете? — спросил Богун.
— Мы должны спросить Елену.
— Пусть она говорит за себя, а вы за себя; обещаете ли?
— Обещаем, — сказала княгиня.
— Обещаем, — повторили князья
Богун вдруг встал и, обращаясь к Заглобе, громко сказал:
— Ну, господин Заглоба, поклонись и ты за эту девушку, может быть, и тебе пообещают ее.
— Что ты, казак, пьян, что ли? — крикнула княгиня
Вместо ответа Богун достал письмо Скшетуского и, подавая его Заглобе, сказал:
— Читай!
Заглоба взял письмо и начал читать; воцарилось гробовое молчание. Когда он кончил, Богун, скрестив на груди руки, спросил:
— Кому же вы отдаете девушку?
— Богун!
Голос атамана стал похожим на шипение змеи.
— Ах вы, изменники, неверные псы, Иуды…
— За сабли, сынки! — крикнула княгиня.
Курцевичи бросились к стене и схватились за оружие.
— Господа, тише! — закричал Заглоба.
Но прежде чем он успел договорить, Богун вытащил из-за пояса пистолет и выстрелил.
— Боже! — простонал князь Симеон и, сделав шаг вперед, взмахнул руками и тяжело упал на под
— Слуги, на помощь! — отчаянно крикнула княгиня.
Но в ту же минуту во дворе и в саду раздались новые выстрелы, двери и окна с треском вылетели, и несколько десятков казаков вломились в сени.
— Погибель им! — раздались дикие голоса.
На дворе раздался, тревожный набат. Птицы в сенях подняли страшный крик; шум, пальба и возгласы сменили недавнюю тишину почти сонной усадьбы.
Старая княгиня бросилась, как волчица, на тело Симеона, еще вздрагивающее в последней агонии, но двое казаков схватили ее за волосы и оттащили в сторону, а молодой Николай, припертый к стене, защищался, как лев.
— Прочь! — крикнул вдруг Богун окружавшим его казакам. — Прочь! — повторил он громовым голосом.
Казаки думали, что атаман хочет спасти жизнь юноше. Но Богун с саблей в руках сам бросился на князя.
Между ними началась страшная борьба, а княгиня, которую держали за волосы четыре железные руки, смотрела на нее сверкающими глазами, широко раскрыв рот. Молодой князь как вихрь налетел на казака, который, медленно отступая, вывел его на середину комнаты Вдруг Богун остановился, отбил могучей рукой удар и от защиты перешел к нападению.
Казаки, затаив дыхание и опустив сабли, стояли неподвижно, как вкопанные, следя за борьбой.
В тишине слышалось только тяжелое дыхание бойцов да резкий звук скрещивающихся мечей.
Одно мгновение казалось, что атаман не устоит перед гигантской силой и упорством юноши, так как он снова начал отступать. Лицо его осунулось от изнеможения. Николай удвоил удары, поднятая столбом пыль скрыла противников, но все-таки сквозь ее клубы казаки увидали кровь, струившуюся по лицу атамана.
Вдруг он отскочил в сторону; удар, направленный князем, скользнул мимо, но был так силен, что Николай зашатался и наклонился вперед; в ту же минуту Богун с такой силой ударил его по шее, что князь упал, словно сраженный громом.
Радостные крики казаков слились с нечеловеческим воплем княгини. Казалось, что от этих криков рухнет потолок. Борьба кончилась; казаки бросились к оружию, висевшему на стенах, и принялись сдирать его, вырывая друг у друга более ценные сабли и кинжалы, топча ногами трупы князей и собственных товарищей, павших от руки Николая. Богун позволял им все; он стоял в дверях, ведущих в комнату Елены, заграждая собою дорогу и тяжело дыша от усталости. Его лицо было бледно и окровавлено ударами, нанесенными ему князем в голову. Блуждающий взгляд его переходил с трупа Николая на труп Симеона и останавливался временами на посиневшем лице княгини, которую казаки, держа за волосы, придавливали коленями к полу и которая изо всех сип рвалась к трупам своих детей.
Крики и суета увеличивались с каждой минутой. Казаки на веревках волокли слуг Курцевичей и безжалостно мучили их Весь пол был залит кровью и покрыт трупами, комната полна дыму? стены были ободраны и даже птицы убиты.
Но вдруг дверь, у которой стоял Богун, открылась; он быстро отступил.
В дверях показался слепой Василий, а рядом с ним Елена в белом платье, сама еще белее своего платья, с широко раскрытыми от страха глазами.
Василий нес крест, высоко держа его обеими руками. Среди всего этого шума, трупов, потоков крови, блеска сабель и пылающих яростью взоров высокая фигура князя, с исхудалым лицом, седыми волосами и черными впадинами вместо глаз, была удивительно величественна, можно было подумать, что это какой-нибудь дух или труп, сбросивший саван, пришел карать беззаконие.
Крики умолкли. Казаки в страхе отступили; тишину прервал тихий, жалобный голос князя:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, и Святой Пречистой Богородицы! Вы, мужи, пришедшие из далеких стран, пришли ли вы во имя Божие? Благословенны те, которые всюду возвещают слово Божие! Несете ли вы добрые вести? Не апостолы ли вы?
Наступила мертвая тишина, а Василий, медленно повернувшись с крестом в одну и в другую сторону, продолжал:
— Горе вам, братья, ибо кто начинает войну ради мести или добычи, тот навеки погибнет! Помолимся, чтобы удостоиться милосердия Божия!