— Я пришла просить княгиню о месте.
— О месте? Вы пришли просить о месте в каком-нибудь приюте, за каким-нибудь черным столом классной комнаты! Несправедливость фортуны, гонения рока! — горячо возразил штабс-капитан. — Знаете ли вы, сударыня, что если бы фортуна была справедлива, если бы у нее не было повязки на глазах, то не вам бы пришлось просить о месте, а люди должны бы были прийти к вам и на коленях просить вас осчастливить их и занять подобающее вам место. Это место — простите солдатскую откровенность старого инвалида — это место под венцом подле какого-нибудь из первых вельмож и первых красавцев империи!
Штабс-капитан окончательно воодушевился и стучал и деревянной ногой и костылем. Катерина Александровна была отчасти рада его болтовне, так как эта болтовня успела несколько разогнать скверное впечатление, произведенное на девушку приемом Воронова.
Штабс-капитан еще продолжал ораторствовать, когда в комнату быстро вбежал приземистый, корепастый старик с обстриженными под гребенку седыми волосами и с рысьими, перебегавшими с предмета на предмет глазами, сверкавшими очень недружелюбно из-под густых бровей.
— Эк вас натащилось! Продохнуть нельзя! — проговорил он грубым голосом, в котором Катерина Александровна тотчас узнала голос, слышанный ею в конторе.
Она встревожилась. Это не ускользнуло от внимания штабс-капитана, и он, ловко наклонясь к ее уху, любезно шепнул ей:
— Воронье карканье не всегда перед дождем.
В голове молодой девушки при этой штуке промелькнула мысль о том, что и в самом деле не съест же ее Воронов, и она улыбнулась, очень ласково взглянув на отставного философа.
Воронов между тем отбирал просьбы и ругался с просителями, из которых, впрочем, большая часть вовсе не имела никаких просьб и пришла за получением пенсий, выдававшихся ежемесячно княгиней и задерживавшихся Вороновым иногда на десять, иногда на пятнадцать дней, порою же на целые месяцы и даже совсем: он отдавал деньги в рост, и потому эти пенсии нужны были ему для оборотов. Накричавшись вдоволь на разных стариков и старух, Константин Иванович подошел к штабс-капитану.
— А вы, ваше высокоблагородие, опять здесь, — прошипел он ироническим тоном, которым старался прикрыть кипевшую в нем злобу. — Зачем изволили пожаловать?
— Все за тем же, все за тем же, почтеннейший, — развязно произнес философ, не поднимаясь с места перед Вороновым и закинув конец деревяшки на сапог своей единственной ноги. — За деньгами.
— Да давно ли вы получили пенсию?
— Недавно, недавно, ровно месяц тому назад, — шутливо произнес штабс-капитан.
— Помилуйте, вы, кажется, недели две тому назад были.
— Ах вы, шутник, шутник! — проговорил штабс-капитан. — Ведь у меня книжка, почтеннейший, книжка. Мне нельзя из году одиннадцать месяцев сделать.
Штабс-капитан неторопливо вынул из кармана своего потертого сюртука засаленную книжку, передал ее Воронову, подбоченился и насмешливо уставил свои глаза на дворецкого.
— Читать умеете, почтеннейший, значит, видите, — промолвил он.
— Забыл, забыл! Тут память потеряешь, как с утра до вечера с вами возишься, — проговорил сквозь зубы Воронов и пошел к столу вписывать в книжку число, когда выдана пенсия. Воронов не кричал на штабс-капитана и, по-видимому, немного побаивался его.
— Что ж поменяемся местами, почтеннейший, — промолвил штабс-капитан. — Я, пожалуй, не рассержусь.
Воронов ничего не ответил на это предложение и молча передал штабс-капитану книжку и три рубля. Штабс-капитан развернул книгу и, защурив левый глаз, стал рассматривать правым, что записано в книжке.
— Ну, а как делишки? — промолвил он, засовывая книжку в карман. — Детишкам на молочишко в нынешний месяц осталось?
Воронов молча бросил на него свирепый взгляд и обратился к Катерине Александровне.
— Под Варной, батюшка, были! — проговорил штабс-капитан, спокойпо встретив молниеносный взгляд Воронова.
— Что вам? — спросил Константин Иванович у Катерины Александровны.
Она объяснила и подала просьбу.
— Придите через месяц, — сухо ответил он.
— Через месяц! — воскликнула Катерина Александровна.
— Ну да. Глухи вы, что ли? — грубо проговорил Воронов.
— Нельзя ли пораньше…
— Что вы думаете, что у княгини только и заботы что о вас…
— Но место мне необходимо теперь. Нельзя ли…
— Да вы уж не думаете ли, что княгиня так сейчас и даст вам место? Места-то у нее не в кармане сидят, — проговорил Воронов и повернулся спиною к Катерине Александровне.
— Да вы-с, сударыня, у него толку не добьетесь, — спокойно проговорил штабс-капитан. — Он в военной службе не бывал и не знает, что значит военные действия. У него все через месяц. А вы лучше обратитесь к графине Белокопытовой и через нее добейтесь аудиенции у княгини.
Катерина Александровна взглянула на штабс-капитана и совершенно не понимала, для чего он так усиленно моргает ей глазами и кивает головой на Воронова.
— Вы можете обжаловать решение почтеннейшего Константина Ивановича, — продолжал штабс-капитан, поднимаясь с места. — А теперь пойдемте, нам по пути.
— Эй! как вас, — крикнул Воронов, обращаясь к Катерине Александровне. — Если вы непременно хотите скорее знать решение княгини, то заходите через неделю.
— Охота вам, почтеннейший, так беспокоить себя, — добродушно заметил штабс-капитан.
— Вы, ваше высокоблагородие, шли бы своею дорогой и не вмешивались бы в чужие дела, — прошипел Воронов.
— И, батюшка, с той поры, как мы поганых турок колотили, в привычку вошло в чужие дела мешаться, — ответил штабс-капитан. — Честь имею кланяться.
Спустившись с лестницы, Катерина Александровна с искренней благодарностью пожала шершавую руку штабс-капитана. Он ловко приподнял фуражку и сделал какое-то движение деревяшкой, как будто желая расшаркаться перед своею собеседницей.
— Главное: не унывать! — произнес он. — Ведь это хамы и трусы. У нас кто кого перекричал, тот и прав; это, знаете, с позволения сказать, как у шулеров: кто кого в игре пересмотрел, тот и выиграл. Вам куда? осмелюсь спросить.
— Далеко. На Пряжку, — ответила Катерина Александровна.
— А! у меня там есть одни короткие знакомые, — промолвил штабс-капитан. — Вдовушка одна, такая славная бабенка, с сынишкой живет. Надо будет как-нибудь на днях завернуть к ним.
Катерина Александровна промолчала, не находя ничего странного в том, что у штабс-капитана есть знакомая вдовушка, живущая со своим сыном на Пряжке; но каково же было ее изумление, когда штабс-капитан начал ей рассказывать историю вдовушки, оказавшуюся ни более ни менее, как историею матери самой Катерины Александровны.
— Да это значит, вы говорите про мою мать, — улыбнулась Катерина Александровна, выслушав историю своей семьи, сильно разукрашенную пылким воображением философа.
— Неужели? Очень рад, очень рад познакомиться! — промолвил воин, нисколько не смущаясь, что он назвался коротким знакомым матери своей собеседницы.
Сказав еще несколько любезных фраз и спросив подробный адрес Прилежаевых, штабс-капитан расстался с Катериной Александровной на углу Невского проспекта. Он жил за Невским монастырем, так как там, около Невы, как он говорил, и воздух лучше и все-таки есть в некотором роде природа.
Возвращаясь домой и раздумывая о том, что ей пришлось видеть в это утро, молодая девушка не могла не сознаться, что случайная встреча с штабс-капитаном не только рассеяла в ней тяжелое впечатление, произведенное Вороновым, но и помогла ей в том отношении, что Воронов месячный срок ожидания сменил на семидневный. Молодую девушку даже заинтересовал этот беспечный инвалид, этот философствующий нищий, и она не могла понять, почему она сразу, подобно своему брату, почувствовала к нему симпатию, тогда как она вообще не любила нищих и считала последним делом протягивание руки. В ней была не только простая нелюбовь к попрошайству, но она чувствовала, что она сама скорее согласилась бы украсть, чем попросить Христа ради. Ей было тяжело и горько, что ее мать должна была кланяться дяде, что ее мать приняла спитой чай от графини. Но, несмотря на все это, она все-таки не могла смотреть на штабс-капитана так, как она смотрела на старуху, живущую у них в кухне. Почему? Этого она не могла объяснить себе.
Прошла неделя. Катерина Александровна снова отправилась в домовую контору княгини Гиреевой. Прождав час в приемной комнате Воронова, молодая девушка наконец удостоилась свидания с дворецким. Он подошел к ней и объявил, что нужно подождать еще неделю. Константин Иванович действовал в этом случае по своему обыкновению: он решился пригласить просительницу явиться к нему через неделю, чтобы потом снова сделать то же предложение и продолжать подобный образ действий до тех пор, пока просительница не устанет ходить к нему или не предложит ему вознаграждение за его хлопоты. Вознаграждения обыкновенно принимались им через жену, которая с участием расспрашивала просителей об их участи. Катерина Александровна увидала, что из ее хождений к дворецкому княгини выйдет очень мало толку и решилась наведаться к нему еще раз, а покуда похлопотать снова о частном месте. У нее были захвачены с собою адресы тех лиц, которые требовали через газеты прислугу, и она отправилась на поиски. Она уже не в первый раз решалась на подобные поиски и выносила из них очень безотрадные впечатления. Но несмотря на это она все-таки надеялась чего-нибудь добиться. Отыскав дом, означенный в одной из публикаций, Прилежаева позвонила у дверей, на которых красовалась визитная карточка с надписью: Николай Егорович Шершнев. Перед нею не скоро отворилась дверь.
— Могу ли видеть госпожу Шершневу? — спросила Катерина Александровна у растрепанной толстой служанки, отворившей дверь.
— Вы, верно, место ищете? — спросила служанка.
— Да.
— Ну, идите вон прямо: барыня у себя в спальной.
— Как же так? Вы лучше доложите, — нерешительно промолвила Прилежаева.
— Чего докладывать! У нас нешто как у людей? У нас без докладу прет всякий сброд, — небрежно ответила служанка, по-видимому, очень мало уважавшая своих господ.
Катерина Александровна сняла салоп и тихо пошла по указанию служанки. Перед нею была отворенная дверь в спальню Шершневой. Эта комната была отделана светлыми обоями и обставлена мебелью, обтянутой розовым лощеным коленкором, покрытым вязаными кружевами. На окнах стояли цветы, когда-то очень дорогие, но теперь сильно повысохшие. Между цветами распевала канарейка в роскошной, но запачканной клетке. Чем-то крайне молодым веяло от этой спальни; казалось, она была отделана для новобрачных. Но в то же время в этой мило отделанной комнате царствовал невообразимый хаос: на украшенной кружевом и кисеею кровати лежали крошечные, затейливо отделанные ботинки и спала болонка; на мягком розовом кресле, походившем на раковину, лежало светло-зеленое шелковое платье, на полу валялись две игрушки, на одной из свечей висела легкая наколка из блонд и цветов; на розовом диване лежали черные панталоны и фрак. Казалось, что эта комната только что оставлена проснувшимися после бала хозяевами и ожидает, когда ее приберет не очень рачительная прислуга. Но было уже около второго часа и потому этот беспорядок еще сильнее бросался в глаза и заставлял думать, что хозяйка дома встает очень поздно. Катерина Александровна еще с порога заметила хозяйку этой квартиры. Шершнева была очень молода, почти походила на девочку; она сидела у большого туалетного зеркала, украшенного кисеей. Перед нею на столе были разбросаны браслеты и стояла открытая коробка с конфектами. Молодая женщина сидела в легкой блузе, закрыв платком глаза. Она, по-видимому, плакала. Смущенная Катерина Александровна хотела было уйти, когда Шершнева быстро отерла глаза, бросила в сторону батистовый платок, топнула с детскою досадой ножкой и засмеялась, взглянув на себя в зеркало. Она, как будто разговаривая со своим отражением, сделала такую детски-капризную, смешную гримасу, что Катерина Александровна не могла удержаться от улыбки. Шершнева только в эту минуту увидала в зеркало, что она не одна в своей спальне. Взяв из коробки конфекту и положив ее в рот, она обернулась к посетительнице и вопросительно посмотрела на нее.
— Вы публиковали о горничной, — начала Катерина Александровна.
— Ха, ха, ха! — захохотала детским задушевным смехом Шершнева. — Это все Nicolas напутал. Публикует: нужна горничная, а нам нужна няня. Ха, ха, ха! Как он еще не написал, что нам гувернантку нужно или компаньонку.
Катерина Александровна совсем растерялась от этого шаловливого смеха.
— Но я могу занять и место няни, — начала она через минуту.
— Вы? Дитя? Вас самих еще нужно нянчить, милочка! — весело и добродушно улыбнулась Шершнева, желая в то же время принять вид серьезной женщины, а не шаловливой институтки, три с половиной года тому назад вставшей со школьной скамьи для того, чтобы отправиться под венец.
— Я не так молода, как вы думаете, — промолвила Катерина Александровна.
— Может быть, может быть! Только в ня-ни я вас не возь-му, — протяжно произнесла Шершпева, качая головой.
— Я привыкла к уходу за детьми. В моей семье у меня было трое детей на руках.
— Не-ет, такую хорошенькую нельзя в няни взять, — задумчиво продолжала Шершнева.
— Кто станет смотреть на мое лицо!
— Ах, боже мой, все, все! Мой Nicolas первый на вас засмотрится! — наивно воскликнула Шершнева и надула губки. — Вы думаете, он теперь в должности? Нет, он по Невскому ходит и смотрит на хорошеньких. Вот видите, — указала Шершнева на какие-то клочки разорванной бумаги, валявшейся на полу, — это у него все были портреты всех хорошеньких актрис. Я взяла, подобрала сегодня ключ к его столу, отыскала их и — вот!
Шершнева с комическим трагизмом указала на груду бумажных лоскутков. Катерина Александровна едва удерживалась от улыбки, хотя ей было тяжело сознавать, что, по-видимому, и здесь ее ждет неудача.
— Вы видели, я плакала, когда вы вошли, — продолжала Шершнева жалующимся тоном обиженного ребенка. — А в мои годы даром не плачут! Я очень, очень несчастлива! Я вас не могу взять к себе, потому что Nicolas станет еще меньше любить меня!
— Поверьте, что я сумею держать себя скромно, — заметила Катерина Александровна.
— Ах, милочка, я нисколько не сомневаюсь! — горячо ответила Шершнева. — Но что же вы станете делать с мужчинами, если они не могут пропустить без внимания таких черненьких глаз, как ваши.
— Да разве я виновата, что у меня такие глаза! — воскликнула Катерина Александровна.
— Не думаете ли вы, что я в этом случае виновата! — снова надула губки Шершнева.
В эту минуту из-за дивана послышался детский лепет:
— Мама бяка, бяка!
— Сама бяка, сама бяка! — с детскою горячностью ответила Шершнева. — Скверная девчонка, скверная девчонка, опять начала!
Из-за дивана вылезла крошечная девочка с пухленьким личиком и, приблизившись к Шершневой, начала хлопать ее ручонкой по платью.
— Бяка, бяка, тьфу! — плевалась девочка.
— Скверная, скверная! — раздражительно кричала Шершнева, хлопая рукой по руке ребенка. — И на тебя тьфу! Пошла прочь, пошла в кухню, к Александре.
Девочка, накричавшись досыта, упала на пол и начала колотить по полу руками и ногами.
— Лежи, лежи! злая, злючка! — дразнила ее Шершнева.
Катерина Александровна с немым изумлением глядела на эту сцену.
— Это просто невыносимая девчонка, — раздражительно говорила Шершнева. — Мне с нею покоя нет!
— Если бы вы взяли меня, то поверьте, что я справилась бы с ней, — заметила Катерина Александровна.
— Нет, нет, вас я не возьму, — проговорила Шершнева.
— Если бы вы знали, как я нуждаюсь в месте, — сказала Катерина Александровна.
— Вы, милочка, верно, очень, очень бедны? — спросила ласковым тоном Шершнева.
— Да.
— Ну, вот я поищу вам место. Оставьте свой адрес.
Катерина Александровна оставила свой адрес и пошла. Она еще не переступила порога этой комнаты, когда за нею послышался голос молодой женщины.
— Послушайте! — начала Шершнева каким-то заискивающим тоном. — Скажите мне откровенно, вас Nicolas подослал? Вы его знаете?
Катерина Александровна вспыхнула.
— Как вам не стыдно! — сказала она.
— Не сердитесь, не сердитесь! — заговорила Шершнева. — Но вы такая хорошенькая, а от Nicolas всего можно ждать.
Катерина Александровна уже не слушала ее и вышла в переднюю.
— Ну что, определились? — спросила ее толстая служанка.
— Нет, — сухо ответила Катерина Александровна, надевая салоп.
— И слава богу! — произнесла служанка. — У этих вертопрахов и жить-то никто не станет. Сама хороша, а он еще лучше. Кругом должны, а по балам да по тиятрам скачут, как сороки, прости господи…
Катерина Александровна, не слушая болтовни служанки, вышла на улицу. Она пошла по направлению к Миллионной, по новому адресу. Ей недолго пришлось искать дом и квартиру генеральши Оболенской, напечатавшей в газетах, что ей нужна горничная. Дом был велик, Оболенская жила широко, и в Миллионной каждый лавочник мог указать на жилище этой госпожи, тридцатипятилетней вдовы старого генерала. Позвонив у дверей, Катерина Александровна была встречена лакеем в черном фраке и белом галстуке. Он окинул глазами одежду Катерины Александровны и спросил, чего ей надо. Она объяснила и попросила доложить барыне. Через минуту ее попросили войти в комнату. Пройдя по мягким коврам, среди полумрака двух больших комнат с тяжелыми и темными драпри, Катерина Александровна очутилась в отделанном малиновым шелком будуаре, где царствовал красноватый полусвет, очень эффектно освещавший фигуру немолодой женщины и в то же время не дававший возможности рассмотреть подробно резкие черты, может быть, давно отцветшего лица. Женщина, с книгою на коленях, в волнах кружев и шелку, лежала на мягкой кушетке. Это была Оболенская, скучающая барыня, убившая свою молодость со старым мужем и стремящаяся теперь найти человека, который решился бы убить свою молодость со старою женой. Оболенская почти не пошевелилась на своей кушетке. Она сощурила глаза, медленно поднесла к ним лорнет и осмотрела с ног до головы посетительницу. Через минуту она сухо проговорила:
— Извините, милая, мне нужна горничная из порядочного дома.
Оболенская опустила лорнет и придвинула ближе развернутую книгу. Катерина Александровна побледнела более обыкновенного. Ее обдало каким-то холодом от этого приема.